Опята. Роман

Тишина.

– Ломай дверь, – приказал сосед, и сам же сломал ее ударом мамонтовой ноги. Внутри было пусто, но речь шла о самом помещении, чего нельзя было сказать о сосуде.

– Даже воду не слил, – укоризненно хмыкнул сосед, под настроение приветствовавший гигиену. – Да, полстакана – только соседку напугать. Иные нужны масштабы, иные пропорции и концентрации…

12. Первое прощание

Все, кроме Оранской, забывшейся тревожным и ненадежным сном, расселись в столовой за опостылевшей скатертью. Оранская, судя по медленным движениям глаз под веками, пребывала в фазе поверхностного сна, а то и вовсе не спала, а что-то там себе соображала, и это был наихудший вариант. Не исключено, что она просто прислушивалась к разговору.

– Золотая жила, – констатировал Гастрыч, вздымая брежневские брови. Он окинул присутствующих таким взглядом, как будто только что совершил важное открытие, о котором никто не подозревал. И не только совершил, но даже успел реализовать его на практике.

– Эльдорадо, – подсказал окулист Извлекунов, немало напуганный недавними угрозами этого страшного, как постепенно выяснялось, человека.

– Рано радуешься, – вздохнул сосед, не понявший слова, которого не знал, и решивший, что глазастик, осознавший свое место, заговорил о себе в третьем лице. Первая половина слова его не смутила. Какое-то Эльдо обрадовалось. Мало ли, какие бывают кликухи. Но это ему на руку, он их подтянет, и вместе они подвинут всех жаб.

Амбигуус-младший ел яичницу.

– Это будет покруче наших, – нахваливал он с набитым ртом. – И главное, мне понравилось: сразу к холодильнику. Так и поперся. Он скопировал мой отходняк.

– Есть надо всякому, – назидательно молвила мать, и Краснобрызжая согласно кивнула. И она, и супруги Кушаньевы уже прибыли; их вкратце посвятили в ночные события, и Гастрыч, перейдя в безопасный режим, застращал их щадящим манером. Огромное Краснобрызжее тело было просто пропитано ужасом за свою сохранность; теловладелица поклялась молчать и помогать деньгами, продуктами, связями и лекарствами – в общем, всем, что сумела нажить. Она не смела вообразить своего удвоения.

Кушаньевы, пока не раздвоились сами и не переругались по поводу одного тонкого педиатрического вопроса, не поверили. Зато теперь они сидели с побитым видом и страшно жалели, что связались с Амбигуусами.

– Никогда не следует мешать общественное с личным, – шепнул жене Кушаньев. – Работа работой, а быт – он у каждого свой. Нечего по гостям шляться; тем более – к малознакомым людям.

– Ты вспомни, как торопился, – негромко прошипела та. – Как прихорашивался пыль пускать… Как у тебя не ладилось с галстуком. Как ты орал на меня из-за сраного воротничка… Как покушать спешил, ненасытная фамилия…

– Зачем брала? – злобно спросил Кушаньев. – Оставалась бы Питьевой…

Ссора тлела; после повышенных доз двойники не отличались от прототипов и, похоже, не собирались исчезать.

– Будем поднимать целину. Я напрасно выкинул брошюрку, а теперь – где надыбаешь… Дайте мне лист бумаги, – потребовал Гастрыч, и ему дали, даже с карандашом и резинкой. – Сначала собьем всю тамошнюю плитку, это на две минуты хлопот. Потом придется долбить каменное покрытие. Эта работа потяжелее, сугубо мужская. Я принесу лом, и вы, ребята… – Он обратил сверкающие глаза к одноклассникам, столь неосторожно скомпрометировавшим себя. Крышин и Ключевой подались вперед, готовые выполнить любое распоряжение – как и положено их братии в камерах общего и строгого режима. – Будете долбить. И если добавите к этому слову «ся», то вам небо свернется, как свиток с божественными начертаниями.

– Соседи снизу поднимут шум, – предупредила Анюта Амбигуус.

– Тогда мы устроим им шум настоящий, – Гастрыч говорил пренебрежительно, хотя сам по малейшему поводу лупил кулачищами в стену так, что ничего игрушечного в тех звуках не проступало. – Я пригоню компрессор, протяну отбойник, и мы поглядим, а они послушают…

Все успокоились, начиная ощущать себя за стеной из красного кирпича и на дороге – из желтого, но тут пробудилась любительница Карлоса Кастанеды.

– Все вы, – она, не здороваясь, поочередно ткнула пальцем в каждого, – все до единого – прокляты.

– Доброе утро, – слегка поклонился Амбигуус-отец.

– Здрасте, – вторил ему сын, вычищая тарелку хлебом.

А мать промолчала.

– Почему же это я проклята? – оскорбилась Краснобрызжая и пошла ветчинными пятнами, маскируясь под деликатесные сорта колбасы.

– Вы разбудили нечто, дремавшее впотьмах…

– Задремавшее в сортире, – уточнил Гастрыч. – Потом, там лампочка на шнуре. Почему впотьмах? Шнур прочный, можно даже удавиться. Я серьезно говорю! Пойдемте, вы сами подергаете… Здесь вам не Лавкрафт! Здесь вам – Лав унд Крафт!

Оранская, оправляя и одергивая все, на себя надетое, включая очки, которые, напротив, вдавливала с недюжинной силой в маленькую переносицу, продолжила бенефис, но уже в стихотворной форме.

Указующий и обличающий перст ее с сапфировым перстнем переходил с одного сотрапезника на другого.

– И если в машине, летящей на вас, сломаются тормоза… И если буйно помешанный вам выколет вилкой глаза… И если на вас нападет гюрза – я буду за!..

– Буза! – добродушно кивнул в ее сторону окулист.

– Обуза, – уточнил Гастрыч. Артур Амбигуус согласился с ним внутренне, понимая, что скоро весь город только и будет, что судить и рядить об их пахотных землях. В нем просыпался кулак-мироед. Но Гастрычу это стало понятно гораздо раньше.

– Я покидаю вас, – объявила Оранская, забирая сумочку. – Не останусь с вами долее ни секунды.

– Да и мне пора, – засобирался сосед, подавая всем прочим знак сидеть на месте и не провожать гостей. Амбигуусам Гастрыч уже виделся родным человеком, чуть ли не членом семьи, так что они даже удивились его словам о надобности куда-то уйти.

Он вышел следом за Оранской, и с той поры о ней не было никаких известий.

Глава вторая. Экспанисия

13. Посевная страда

Первый блин всегда проходит комом. Иногда – выходит. У земледельцев все спорилось, и ком, если и был, проскочил на-ура, не хуже клецки.

Гастрыч сдержал пролетарское слово и пригнал компрессор.

В паузах между раздроблением каменного покрытия, когда Гастрыч прикуривал, ибо успевал, увлеченный, напустить в папиросу слюней, младший Артур Амбигуус прикладывал давно зажившее ухо к полу и шептал:

– Я слышу, как они режутся… Как зубы – на волю… Им тесно там.

– Плохо, что земля мешается с каменной крошкой, – озабоченно почесался Гастрыч. – Но ладно. Как поет этот повар, «и скалу пробивает зеленый росток».

В дверь звонили.

Гастрыч, с отбойным молотком наперевес, шел разбираться с претензиями.

Тогда чета Амбигуусов заглядывала в уборную и видела, что удобства бесповоротно превратились в неудобства. Гигиеническое место потеряло всякую связь с санитарией.

– Чего самим-то трудиться, – придумал окулист, у которого еще не наступила очередная смена. – Пускай двойники поработают.

– Надо экономить декохт, – на старинный манер, применяя интимное «х», с неудовольствием сказал на это Гастрыч. Но все же попробовали, и двойники работали за двоих, недолго. В суматохе не доглядели, и декохту отведали собака, кошка и попугай. Близнецы незамедлительно загадили все вокруг и вновь обособились в одиночестве до растворения.

– А мы их не повыбьем железом? – забеспокоилась Анюта, уже готовая ради Гастрыча варить грибной отвар бельевыми баками и тазами.

– Ты посмотри, как я аккуратненько все умею, я же снимаю самый верхний слой, – и Гастрыч, триумфально вернувшийся с площадки, где всех убедил, что молоток лупит камень для их же собственного блага, наклонил инструмент и чуть ли не положил его на пол; бронебойная часть вгрызалась в каменную плоть под острейшим углом, косо, как будто снимала стружку, и этот процесс наводил Анюту на мысли иного рода, когда возможно так же, с особым подходцем, уместно применять инструменты тех же параметров, но более нежного качества. В изобретательности Амбигууса она давно разочаровалась, так как тому удалось изобрести для нее лишь непутевого сына-студента, тогда как далекое прошлое, в сиреневом платье, с сиреневым букетом, растаяло в сиреневом же тумане, да на сиреневом бульваре, и все уж забылось, и возникала нужда в новых пахарях и паханах; Артур же Амбигуус старший никогда не был ни вторым, ни первым.

Медленно, но верно, обнажалась земля.