Опята. Роман

– Перезимуем, – уверенно пошутил Гастрыч.

А Краснобрызжая, стоявшая посреди настила и качаясь, как бычок, подпрыгнула от радости, да так, что переломила его, досточку, напополам.

16. Тридцать три богатыря и Батька грибной

Все повторялось: и раннее утро, сулящее день, неизвестно еще какой; и запах грибов, и пение невидимых птиц. Наверное, это были малиновки, снегири, вороны, кукушки и дятлы. Младший Амбигуус абсолютно не разбирался в птицах. Все было впервые и вновь. «Ты помнишь, как все начиналось», – тихонько напевал себе под нос агрессивно настроенный Гастрыч.

«А жаль, – прикидывал Артур Амбигуус. – Если в грибах столько полезного, то сколько же в птицах?»

Гастрыч устроился рядышком, на пригорке, одетый в тельняшку с закатанными рукавами. Руки у него сливались с тельняшкой, покрытые темно-синими татуировками. В траве лежала плотно закупоренная бутыль с отваром третьего уровня: туда молодой Артур добавил самую концентрированную лесную порцию. Поперек Гастрыча лежал лом.

– Амуниция тоже удваивается, но не всякая, – рассуждал Гастрыч вслух. – Одежда почти все всегда удваивается, а вот я еще нож положил в карман, и сотню рублей – так черта с два. Очень рассчитываю на лом.

– Так попробовал бы….

Они с соседом давно перешли на «ты» без ритуального брудершафта.

– Продукт экономил, – крякнул тот.

– Досадно, – кивнул меньшой Амбигуус. – Иначе бы мы просто напечатали денег и зажили, как люди. Скупили бы этот лес на корню. Сколько здесь псилоцибинов-галлюциногенов!

– Люди, – повторил Гастрыч. – Ты разве видел людей? Э, какие твои годы… Людей… их, знаешь ли, пожалуй, и нет на земле.

Из ближайшего малинника коротко посвистели.

– Шагайте сюда, – позвал Артур Амбигуус.

– А мы и шагаем, – ветви раздвинулись, и в наркотический мир, не заселенный лесом, протиснулся бритый череп руководителя грибной группировки. Он был одет в кожу сразу на щуплое, голое, примитивно разрисованное, тело. Череп был татуирован боровиком. – Ты разве нам указ? Ты у нас масть держишь? Святая борзота!..

Следом за предводителем из безобидного, казалось, малинника, где ясными летними днями трогательные дочки-матери собирали в бидоны ягодки, потянулся головной состав: цельный питон из рядовых звеньевых и ударных фрагментов. Вчерашнего дежурного не было, он отгуливал заслуженный выходной. И нынешнего не было: он отлучился по просьбе Гастрыча. При виде Гастрыча, уточним. Предельно уточним: после попытки конфликта с Гастрычем.

Всего насчиталось человек двадцать, вооруженных цепями и железными прутьями. Старшой, который в кожанке, поигрывал кувалдой.

Он слегка удивился тому, что не заметил еще одного: Гастрыча-близнеца, оказывается, прятавшегося до поры в траве, но теперь перешедшего из положения вольного лежа в положение напряженного сидя.

– Кто такие? – презрительно спросил старшой, временно прекращая маховые движения инструментом.

– Братья мы, – поведал Гастрыч, с ударением на Я, тогда как новый, отпив из бутыли у предыдущего, уже вставал из травы. – Жалудошные. И я среди них главный гриб Мухомор. Грибницу показать? Со шляпкой? Вы засохнете и на червей изойдете, потому как вы пососиновики, шелуха, отрава!..

Содрогаясь, лесные контролеры наблюдали, как из высоких и сочных трав нарождаются, поднимаются и разминаются новые и новые Гастрычи. Это было похоже на падение шашечек домино, заснятое на пленку и запущенное наоборот. Параллельно куковала кукушка. Среди кукушкиных и подступающих крокодиловых слез лесной старшина ощутил себя Лизой Бричкиной, подсчитывающей кукушкины позывные и пересчитывающей фашистский десант. Гастрычи, по нарастающей, завели тихую песню:

– Рано-рано, на рассвете, просыпаются утята,
И гусята, и опята, и нормальные ребята,
Даже десять негритята,
Даже правильные пацаны – и те просыпаются!..

Жуткий хор наливался силой, пока не грянуло:

– Единица – вздор, единица – ноль!
Голос единицы – тоньше писка!
Кто ее услышит? Только жена!
Да и то, если не на базаре, а близко!..

Самый первый Гастрыч удовлетворенно отметил, что знакомство с советской поэзией периода ломки тоже удваивается. Он очень любил Маяковского и полагал, что тот застрелился из-за сущего пустяка – сифилиса.

«Простая вещь, – подумал он. – Не составляет труда».

Гастрыч возопил изо мхов и трав:

– А вот пострадать! – такая, кажется, звучала идея? Вы обязаны знать об этом, ибо наверняка читали учебник «Родная речь». После ремня и зуботычин, естественно. Страдание – закон, оно всегда возьмет свое. Ему положено уступать, а я не уступал, зазнавался, роскошествовал, просвещался. Хорошо ли страдание? Оно есть удар судьбы. Но честь и подлость – что это: держать удар и не держать удар? И смиренна ли честь? И если ты держишь удар, то нет ли в этом гордыни и дерзновения?

– Давайте перетрем, – предложил Артур Амбигуус-младший, зарядившийся богатырской дерзостью.

– Ну, давай, – нехотя согласился бритый.

– Железки сначала бросьте, – распорядился Гастрыч.

Последовала недолгая пауза, и следом тишину нарушили грубый звон и звяк.

– Поляна наша, – заявил Артур Амбигуус, снял очки и положил их в нагрудный карман. Этим он, немного знакомый с языком жестов, показывал, что в упор не видит собеседника. – Эта и все остальные тоже.

– Встретим кого – пойдете на удобрение, – хором сказали Гастрычи.

– Добрее вы, правда, не станете, – пошутил Артур над общим корнем.

Предводитель, носивший кличку Доля, побагровел.

– Глядите, не подавитесь, – молвил он, рассматривая вражье войско исподлобья. – Кусок не по горлу покажется.

Гастрыч сделал шаг вперед и толкнул Долю ломом в голую грудь. Тот опрокинулся.

– Как раз по горлу и откушу. На уровне анатомии, от яблочка. От Адама сожру. Обыщите их, – велел Гастрыч братьЯм из ларца.

Гастрычи, передвигаясь неспешно, окружили бригаду и занялись изъятием ножей и огнестрельного оружия, переделанного из газового.

– Бабки тоже заберите, – велел им пращур. – Оставьте на электричку, пивко… Тут до города две остановки. Законник – он всюду, если случай благоприятствует, законник.

– А сыроежки брать можно? – спросил один, самый отважный, рэкетир.

– Нельзя, – ответил неизвестно который Гастрыч, и врезал герою по шее так, что любопытного стервеца парализовало – на его счастье, временно, но с двухгодичным нарушением мочеизвержения. И словоизвержения.

– У нас ничего нельзя брать, – подчеркнул Амбигуус-младший. – Даже шишек. Даже чернику. Даже подорожник не думайте рвать, чтобы к ранам прикладывать, а раны у вас появятся… Не обдувать одуванчики. Не прикармливать белок. Не пулять по воронам. Не стреляйте в белых лебедей. Не ссать в муравейники. Вообще не быть. Вам ясно? До вас дошло?

– Пока все понятно, – не без достоинства ответил Доля, растирая грудь, где разливался багровый синяк. – Поймут ли вышестоящие…

– Это наша забота, – Гастрыч посмотрел на часы. Двойникам оставалось прожить еще от силы полчаса. Времени хватало. – Внимайте далее. Обойдете все вокруг, соберете грибы и сложите здесь, к полудню. Братки мои побродят вокруг, последят – неприметно. Потом приедет транспорт, заберет. – Он скопом перекрестил всю нечестную компанию: – Да хранит вас господь, если вы приведете еще братву, или если, неровен час, прикатит кто-нибудь на модной машине. Мы обеспечим такой учет и контроль, когда заметим хоть один ствол… когда нам померещится хоть один калач… то в этом разрезе тем, кто сейчас над вами высоко, лежать под вами будет глубоко. Да и не будет никто лежать, ветром разнесет и оплодотворит… всю эту красоту, – Гастрыч мечтательно обвел рукой окрестности: голубые дали, погибший колхоз, саму лесополосу и кирпичный завод, располагавшийся неподалеку.

Доля порылся в тощих затылочных складках.