Война

Доктор вышел из палаты, а Ганс с нетерпением ждал завтрак.

– Сейчас принесут опять мерзкую кашу и, может быть, вареное яйцо. Но самое главное – принесут хлеб. Это, конечно, не очень хорошая ветчина. Но все-таки это ветчина.

Ганс оказался прав: нам принесли перловую кашу и одно вареное яйцо, Ганс сразу отказался от своей порции, а я решил все-таки поесть. Роза дала Гансу двойную порцию хлеба, и он, разложив хлеб на столе, стал нежно и бережно открывать ветчину. Банка была с ключиком, с перфорированной полоской, которую можно было открыть без ножа, и сейчас Ганс практически в медитативном состоянии открывал эту банку. Мне было неловко просить у него кусочек его священной ветчины, так как каша с вареным яйцом, хоть и не верх совершенства, но вполне себе подходила для завтрака. И к тому моменту, когда Ганс начал аккуратно резать ветчину ломтиками, я уже умял тарелку и чистил яичко.

Ганс был реально фанатом ветчины, такой аккуратности в приготовлении незатейливого в общем бутерброда я еще не видел в своей жизни. Он выкладывал кусочки ветчины на хлеб с видом художника, который кладет мозаику в святом храме. Он вдыхал аромат ветчины, с благоговением дыша носом. Мне кажется, он даже задерживал дыхание, как наркоман, чтобы запах ветчины подольше оставался в его легких. Теперь, глядя на него, я уже боялся, что он предложит мне один из двух бутербродов, так как боялся, что возьму его без должного уважения и предстану в глазах Ганса святотатцем.

Я доел яичко, и, в общем-то, был сыт. И когда Ганс все-таки предложил мне один из бутербродов, я сказал:

– Ганс, друг, ешь сам, ты вчера почти не ужинал и сегодня. А тут так немного ветчины.

Ганс не стал со мной спорить, взглянув на меня с благодарностью, приступил к трапезе. Он не ел этот бутерброд, а вкушал его. Другим словом и не описать это действие, он откусывал по маленькому кусочку и очень долго жевал практически с закрытыми глазами. Меня подмывало потрогать его грудь, чтобы проверить, не мурлыкает ли Ганс. Так как выглядел он реально как счастливый и довольный жизнью кот. Может, вот так и нужно кушать, подумал я. Медленно, чувственно, понимая вкус того, что ты ешь. А не так, как я, впихивая веслом вареную крупу со скоростным вращением челюстями. Я сидел и завидовал сейчас Гансу, он сейчас получал истинное наслаждение от еды. И на завтрак он потратил не меньше часа, в отличие от меня, уложившегося в пять минут. С другой стороны, вкушать перловку вот с таким вот удовольствием я, наверное, и не смог бы. Может, именно поэтому Ганс так не любит каши?

Закончив свою трапезу, Ганс поднял на меня глаза и предложил: «Ну, а теперь можно пойти и погулять?».

– Ну, раз врач велел, значит, пойдем.

Я встал на ноги, голова все еще немного кружилась, но все-таки я чувствовал себя намного лучше, чем вчера. Намного лучше. Мы прошли по длинному коридору и вышли во двор. Тут было много солдат, они сидели кружками и курили. Ганс внимательно осмотрелся по сторонам и, увидев, видимо, кружок из знакомых ему солдат, он зашагал к ним. Я пошел следом за ним, так как оставаться одному среди немецких, пусть хоть и раненых, солдат мне не хотелось.

Солдаты, увидев идущего к ним Ганса, начали вставать и приветствовать его по форме. Как я понял, они знали, что перед ними офицер. Но Ганс остановил их порыв:

– Вольно, ребята, вольно. Мы тут все без знаков отличия, так что не будем тут военными.

Он подошел к ребятам, которых было семь человек, и спросил: «А где Фриц и Клаус, Мартин и другие?

Солдат, который был ближе всего к нам, ответил:

– Господин офицер, Фриц на растяжке лежит, он ходить не может. А других нет. Тут вот только нас восемь человек. Остальных и нету уже с нами. Но Фриц будет жить, бог миловал его: и рана затянулась, и кость вроде срастается. Гер доктор сказал, что на днях снимет его с растяжки и оденет в гипс. И он сможет выходить с нами на улицу. Как вы, господин офицер?

Ганс грустил по своим солдатам, его лицо было печально.

– Да что мне, меня только доктор тут и держит. Кормили бы нормально – я бы уже бегал и стрелял русских.

Ганс не добавил слово «свиней», так как слишком благоговейно относился к этим животным. Но словосочетание «русская свинья» было в ходу у немцев, как у русских были в ходу слова «немчура» или «фашист». Так, если по-честному разобраться, значение слова «немец» в русском языке изначально было «немой человек». Да и, как говорят стороны, на войне напичканные пропагандой с двух сторон по самую макушку.

– Ганс, мы хотели спросить твоего разрешения: тут Август договорился, чтобы наши пайки нам выдали, и уже договорился с французами махнуться шнапсом на коньяк и еще по мелочам. Мы хотели спросить, можно ли нам прийти в вашу палату после отбоя и устроить небольшой праздник.

Мне показалось, что Ганс сейчас заплачет от счастья: то не было, не было, а тут сразу две трапезы в один день.

– Дорогой мой Август, будет возможность – я представлю тебя к награде, как минимум железный крест ты заслужил.

– Ну что вы, господин обер-лейтенант, мы тут все с ума сходим от этой больничной еды. А Ваш сосед по палате не будет против? – Все посмотрели на меня.

– Ну что вы, друзья, я так же, как и вы, с радостью разделю с вами пир, если вы меня, конечно, пригласите. К сожалению, у меня нечего предложить на ваш ужин.

– Ничего, мы тебя угостим. Потом тебя ведь тоже должны поставить на довольствие и выдать новое обмундирование, а значит, у тебя будет возможность с нами рассчитаться, – сказал Август, который, видимо, был интендантом в роте и отвечал за вопросы обеспечения.

– А давайте еще Лейтхен позовем? Я думаю, она не будет сильно против маленького глоточка французского коньячку? – сказал Ганс. Меня больно кольнуло в области сердца иголкой ревности. Я понимал, что Лейтхен – это не Лейла, но тем не менее я никак не мог избавиться от наваждения, что это она. И потому я ревновал, но понимал, что показывать ревность я не имею права.

Но солдаты дружелюбно загудели, согласно кивая головами. Мужчинам не хватало женского коллектива.

– Можно еще и Светхен позвать, она хоть и не арийка, но очень милое создание, правда, плохо говорит по-немецки.

– Нет, сегодня ее не будет, не выйдет позвать. Она же через сутки. Это только Лейтхен у нас постоянно на посту, и как только держится девчонка.

– Муж у нее на фронте, а она считает, что если отдаст всю себя работе, то он обязательно вернется живым, она как бы обед принесла такой.

– Вот бы мне такую жену, – мечтательно сказал Ганс. «А у меня такая есть», – подумал я и опять загрустил. Нужно выбираться отсюда как можно скорей. Нечего мне тут делать.

Мужики были мужиками, что в Германии, что в России, что, видимо, в любой части вселенной и даже не одной. Все разговоры о выпивке, жратве и бабах. Сейчас уже весь разговор был, как достать еще разносолов, из которого я понял, что в госпитале находится полный интернационал: тут были и французы, и итальянцы, и поляки, и румыны, и кого только не было. Это было еще одно открытие, которое не укладывалось в моей голове. Я всю жизнь считал, что против СССР воевала фашистская Германия, а как тут выяснилось, воевала практически вся Европа, ну или, по крайней мере, в госпитале были практически все представители старого света, кроме, пожалуй, англичан. Мало того, видимо, снабжение сильно отличалось, так как у французов был коньяк, у немцев – шнапс, у итальянцев – сыры, но при этом все активно менялись продуктами и выпивкой и дружили друг с другом.

Поболтав еще с солдатами, наметив план, мы с Гансом вернулись в палату. Ближе к обеду пришла Лейтхен с очередным уколом. И как только она сделала нам необходимую процедуру, Ганс развернулся и сказал:

– Милая Лейтхен, мои солдаты в честь нашего выздоровления решили устроить небольшой банкет сегодня вечером в нашей палате, мы хотим чуточку посидеть и совсем капельку выпить, и от лица всех оставшихся солдат моей роты мы просим разделить с нами скромный ужин и украсить нашу мужскую компанию своей светлейшей улыбкой.

Лейтхен нахмурилась, и в голосе прозвучали жестокие стальные нотки:

– Нет, нет и еще раз нет, Ганс. Вы не должны нарушать больничный режим и должны следовать правилам. Вот выпишитесь – и тогда делайте, что хотите. А пока не в коем случае!

Ганс смутился и сник, видимо, он вложил в свою фразу максимально возможные слова и так рассчитывал на то, что она согласится, что просто не оставил аргументов для возражения и уговоров. Он выглядел абсолютно несчастным, и я вступился за него:

– Лейтхен, вы поймите, ребят осталось всего семь человек из роты, они выстояли русскую зиму, и через две-три недели все вернутся на фронт, и сейчас непонятно, смогут ли они восстановить свою роту или их расформируют. Им это просто нужно, чтобы морально воспарить духом. А Вас они зовут, как раз чтобы Вы видели, что все будет чинно и благородно. Прошу Вас, не откажите солдатам в малой просьбе.

Моя фраза произвела впечатление на Лейтхен, она явно смягчилась, она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, на ее лице опять застыло чувство, как будто она пыталась вспомнить, где видела меня и где слышала мой голос. Хотя все это, может, я себе сам и выдумал.

– Хорошо, Йежи, я очень надеюсь, что два благородных офицера не подведут бедную медсестру под монастырь. Я приду к вам через час после вечернего укола. Вы только должны пообещать, что не будете курить и шуметь в палате.

– Обещаем, мадам, – встрепенулся Ганс. Лейтхен ушла, а Ганс, глядя на меня, сказал в полушутливом тоне:

– Что-то мне подсказывает, что она на тебя глаз положила, мне вот отказала, а тебе не смогла. Ух, Йежи, вызову я тебя на дуэль!

Я решил в шутку поддержать игривый настрой Ганса:

– Да я бы и принял твой вызов, назови место, и время, и оружие.

– Место – больничный двор, время – как разрешит врач, ну а оружие – я бы сразился с тобой на палках, ну не будем же мы с тобой стреляться. – Я перестал понимать, шутит ли Ганс или серьезно предлагает мне сразиться с ним.

– Ты что, серьезно, Ганс?

– Ну конечно, это будет шуточная дуэль Йежи, но почему бы нам не размять кости?

– Да я в целом не против, ну только когда голова более-менее соображать начнет. А что значит на палках?

– Ну, у нас говорят «на черенках». Мы в нашей деревне устраиваем бои на черенках от лопат. Нехитро и, в общем-то, неопасно, хотя можно и руку сломать. Но мы стараемся не калечить друг друга.

– Мне кажется, это не очень хорошая идея, но в целом я за то, чтобы размяться. Но только чтобы, не дай бог, Лейтхен не узнала, что мы деремся за нее.

– Упаси бог, Йежи, если она про это узнает, к тому же это и неправда. Она замужем, и сердце ее занято, а мы с тобой бедные трубадуры, которым если и светит что, так только ее милая улыбка и возможность поцеловать ей руку.