Война

– Я не знаю, с чего ты так решил?

– Ну по всем основным параметрам, которые нам давали в учебных материалах по определению евреев, он проходит. Все-таки не все евреи плохие, да?

Боже, вот только не нужно втягивать меня в эти вопросы, как я не хочу на них отвечать, это же просто невыносимо. Но, видимо, мне сильно «повезло» с соседом, и не отвечать на его вопросы было нельзя. К тому же он ведь тоже мог быть тут не просто так.

– Мне сложно судить, плохие евреи или хорошие. До войны я ни разу не задумывался над тем, что они плохие или хорошие. У нас в Польше много евреев, так-то я не помню особенно, почему они стали плохими, – я решил играть не очень здорового человека, коим я сейчас и являлся.

– Да у меня вот тоже на ферме ветеринаром еврей был. Максимом звали, хороший был ветеринар, очень любил свиней, и свиньи его любили. Хотя по их религии свиней им и нельзя вроде как. Но это совершенно не мешало ему определять, беременная свинья или нет, просто глядя ей в глаза. Хороший был ветеринар. Надеюсь, ничего с ним не сделали. Когда я уходил на войну, он сильно переживал за свою семью, все спрашивал меня: «Ганс, может, мне покинуть германию?». А я ему: «Зачем, Максим, кто тебя тронет, ты же просто ветеринар». А он мне говорит: «Да, мол, время странное наступило, и нет детям Израиля покоя нынче». Странные они все-таки, евреи. – Ганс был человеком, который, видимо, очень любил рассуждать сам с собой. Говорить он любил много, и сейчас, по его мнению, у него появился слушатель. Мне он не мешал, в общем-то, мой немецкий еще был хромой, и тренировки в языке мне были очень полезны. Хоть, конечно, от акцента я так быстро не избавлюсь. Но, как я понял, акцент в немецкой армии – дело обыкновенное.

– Да, Ганс, мне сложно судить, но, сколько я знаю, врачи и ветеринары из евреев действительно хорошие. Хотя, конечно, гораздо больше они преуспевают в торговле.

– Да, торгуют они славно, это их умение быстро найти что угодно где угодно… Я всегда поражался, как Максим это делал. Лучшее ветеринарное оборудование, лучшие ветпрепараты – все появлялось у него как по волшебству, а он ведь даже не покидал нашей маленькой деревушки. Вот как они это делают?

Я вспомнил Яшу, который нашел полное собрание сочинений Ленина на оккупированной территории, но решил не рассказывать эту историю Гансу, а лишь только повторил:

– Да, этого у них не отнять.

Наш диалог прервал робкий стук в дверь, который вдруг вызвал румянец и улыбку на лице Ганса.

Он вскочил, поправил на себе одежду и, как галантный кавалер, подскочил к двери со словами:

– Милая Лейтхен, проходите. Я безумно рад Вас видеть.

Я не видел, кто там за дверью, но догадывался, что это медсестра. Я услышал ее мелодичный голос:

– Ох, милый Ганс, вы такой галантный, мне очень приятно.

И тут в нашу палату зашла Лейла. Я не мог поверить своим глазам, это была действительно она. Те же светлые локоны, те же глаза, это была точно она. Но в то же время это не могла быть она, это было невозможно. Да и откуда она могла знать немецкий язык? Нет, эта, видимо, очень похожая просто на нее. Но ее появление щипануло меня прямо где-то в левой части груди почти физической болью. Первый мой порыв вскочить и обнять ее что было сил я подавил с огромным трудом, прямо-таки с невыносимым. Но, видимо, мой взгляд не ускользнул от Лейлы-Лейтхен, так как она очень внимательно посмотрела на меня. Мне показалось, что она пытается вспомнить, где меня видела, и не может этого сделать.

Она зашла в палату с медицинским столиком на колесике, который был закрыт белой простыней.

– Йежи, мне нужно помыть вас, и поменять белье, и сделать вам укольчик, который прописал доктор. Вы не против?

– Конечно, нет, я тут для того, чтобы лечиться.

– Скажите, Йежи, мы где-то встречались раньше?

– Нет, Лейтхен, навряд ли, я бы вас запомнил. Но, к сожалению, у меня нелады с памятью, и потому я могу не помнить.

– Мне определенно знакомо ваше лицо, но как будто откуда-то из детства. Как прям чувство дежавю.

Ганс, видимо, заревновал, наполовину в шутку.

– Ах этот жук Йежи, не успел в себя прийти, а уже вот нашу Лейтхен обаял. И как тебе только не стыдно?

– Ох, ну что вы, Ганс, как вам не стыдно? Вы же знаете, я замужняя женщина, и мое сердце целиком и полностью принадлежит моему мужу, который сейчас на войне.

Видимо, эта фраза была направлена не столько Гансу, который, видимо, уже совершил немало попыток завоевать сердце Лейтхен, сколько мне. Я точно понял, что это не Лейла, ну, может, и Лейла, но не в той жизни, в которой мы встретились с ней. Невольно поверишь в реинкарнации с такими вот встречами.

Тем временем Лейтхен сняла мое одеяло, под которым я был абсолютно голым. От чего я не произвольно закрылся руками и стал пунцовым. Лейтхен улыбнулась ослепительной улыбкой и сказала мне:

– Йежи, я работник медицины, существо бесполое, и не нужно на меня так реагировать, я уже двое суток вас мою и уже все видела. Прошу вас не стесняться и довериться мне. Я вам привезла пижаму, и, надеюсь, дальше вы сможете уже ухаживать за собой сами.

– Я буду стараться.

Вообще больше всего я стеснялся не того, что Лейтхен видит меня голым, а того, что от прикосновения ее рук мой организм может среагировать неправильно, и меня это приведет в еще более неловкое состояние. Но, к счастью, горячее вафельное полотенце, которым Лейтхен протерла меня с ног до головы, и холод, который сразу после этого накрыл меня, привели строго к обратному эффекту, и теперь мне было стыдно от того, что мой друг стал настолько маленьким и сморщенным, что мне было просто стыдно за него. Поэтому, когда Лейтхен протянула мне полосатую пижаму, я с радостью натянул ее на себя, пока она меняла клеенку, на которой я лежал, на белоснежную простыню. Она ловко и умело заправила пододеяльник и наволочки. Я с восхищением смотрел на ее действия, как у нее это получается. Обычно битва с пододеяльником доставляла мне немало хлопот, и я предпочитал засунуть в отверстие все одеяло скопом и потом найти один угол и трясти его до тех пор, пока все углы не займут своих мест. Но Лейтхен действовала каким-то другим способом, и в итоге, встряхнув всего один раз, все углы заняли свое место. Она реально волшебница пододеяльников. Хотя, скорей всего, дело в том, что она их просто заправляет в день по 50 штук, и потому у нее набита рука. Положив на место подушку, она пригласила меня лечь.

– Ложитесь на живот и оголите ягодицу, пожалуйста. Мне нужно сделать вам еще укол.

Я послушно лег на ставшую теплой кровать, которая пахла крахмалом и чистотой. И спустил штаны. Лейтхен протерла руки тампоном со спиртом, достала из ящика стеклянный шприц и сделала мне достаточно болезненный укол. На коммуникаторе загорелось предупреждение и таблица с анализами того, что мне было введено. Тут был действительно набор витаминов, которые, в общем-то, были позитивно оценены коммуникатором как полезное для моего организма. Хотя мой коммуникатор все еще требовал моей госпитализации в правильную клинику, так как 100 %-ое излечение при помощи одного сканера было невозможным, та сложные сотрясения моего мозга требовали отдельной терапии. Но, в общем-то, и 95 %-ое излечение мне казалось не таким уж и плохим результатом. Где мне тут было взять специальную клинику?

Лейтхен закончила процедуры, улыбнулась своей волшебной улыбкой мне и Гансу и ушла. Ганс ждал этого момента и, вскочив с кровати, галантно открыл перед ней дверь.

– Милый Ганс, – проворковала Лейтхен, – Вам ведь велено лежать, а не вскакивать каждый раз, когда я прихожу. Если вы в следующий раз вскочите, ей-богу, я уговорю доктора, чтобы он прописал вам снотворное, чтобы все время спали, – в голосе Лейтхен прозвучали стальные нотки, несмотря на то что тон оставался максимально ласковым. Ну, насколько ласковым может быть тон на немецком языке.

– Лейтхен, мужчина во мне не может быть убит снотворным. Вы уж простите, но теперь, проводив вас, я буду лежать что крокодил на песке и шевелить только глазами.

Лейтхен улыбнулась еще раз, но пригрозила Гансу пальчиком. У меня в душе было двойственное, а может, даже и тройственное чувство. Я ревновал Лейтхен к Гансу, при этом я остро ощущал, что Лейтхен мне не принадлежит, и от этого всего я чувствовал какое-то бессилие и тоску по моей Лейле, которую сейчас хотел увидеть и обнять больше всего на свете. Да как я смел вообще оставить ее и Элизу одних, беременных? Что там может учудить этот старик Элронд? Он ведь очень плохо относится к людям как таковым. И с чего я взял, что Лейла там в безопасности? Кстати, вот Коля-то и подсказал выход: нужно будет купить дом в Будищах, ну, на худой конец, участок, и построить дом самому и перевезти туда Лейлу, тоже завести корову и спокойно жить-поживать и добра наживать!

От этой теплой мысли о спокойной и сытой жизни в деревне с молодой женой меня отпустило от тройственного чувства и накрыло двойственным. Ага, а что я там делать буду? Работы-то в Будищах для меня нету, я же не тракторист и не пахарь. Колян-то вон своими исследованиями занят и еще что-то там даже производит, какие-то реагенты. А я-то не химик. Можно, конечно, во фриланс податься. Поковырявшись в себе еще немного, я понял, что на самом деле меня больше беспокоит не вопрос пропитания меня и моей семьи, а вопрос, смогу ли я теперь смириться со спокойной сельской жизнью где-то в глуши после всех моих приключений. Можно, конечно, было попросить Коляна снять действие плода и спрятаться на дне бутылки, но все во мне теперь протестовало против такого жизненного финала. Я хотел теперь жить и действовать, где бы я ни находился, свершать какие-то подвиги и двигаться, двигаться, двигаться. Просто жить от понедельника до пятницы я уже не хотел.

Из моей задумчивости меня вывел Ганс:

– Сейчас тебе принесут обед. Так-то обед был два часа назад, и до ужина осталось два часа. Но доктор распорядился, и, значит, тебе сейчас принесут. Еда тут, конечно, отвратительная, хуже еды и представить себе сложно. Но что поделать, на передовой-то и такого не бывает. Зато регулярно, три раза в день.

Ганс не успел закончить, как в дверь без стука въехала тележка, а за тележкой женщина за 40 в белом переднике.

– Кто тут Йежи? – сурово спросила она. Но я не успел ответить, так как, увидев Ганса, она сразу поехала ко мне, видимо, исключив его из списка возможных Йежиков в этой палате. Она подъехала к тумбочке и поставила мне первое, и второе, и даже какой-то напиток. И положила мне ложку.

– Так, тарелки заберу, когда буду развозить ужин. А ложку мой сам, это твой прибор, береги его.

Я начал есть, после первой ложки супа я понял, как я голоден, но желудок пронзило острой болью, и я почувствовал спазм. В желудок хлынул желудочный сок, и я осознал, что кушать нужно осторожно и не торопясь, давая желудку привыкнуть заново к еде. Я съел пять ложек и лег на кровать, мучаясь с позывами тошноты. Ганс сочувственно смотрел на меня и спросил:

– Что, не идет еда? Я тоже двое суток без сознания был, ты с третьего начни, это, по-моему, чай сладкий, он наверняка чуть теплый, выпей весь стакан, полежи минут десять – и нормально будет.

Я послушался Ганса, подождал 5 минут и выпил чай залпом. Желудок сладкий чай воспринял более спокойно, чем суп, и еще через пять минут рези прекратились, и я спокойно дохлебал суп. Но решил все-таки дать перерыв, перед тем как кушать второе. Может быть, в этой еде, которая давалась в больнице, и был какой-то особый смысл, потому что желудкам больных ее было легче переваривать. Минут через десять я расправился со вторым и начал икать. Ганс посмотрел на меня с улыбкой и пониманием:

– Ожидаемо, я тоже долго икал, после того как очнулся. Сейчас принесу тебе еще чаю.

Он взял мой стакан и ушел из палаты. Неплохой парень был этот Ганс. Заботливый, у меня прямо не увязывалось в голове, что он фашист, тот самый немецкий офицер, который убивает на нашей земле наших людей.

Ганс вернулся и поставил мне стакан с чуть теплым чаем. Я залпом выпил, но икота не прошла, однако стала чуть пореже и не такой острой. Ганс принес мне еще один стакан, но сказал:

– Пока не пей, не поможет, минут через 20 выпьешь. Это желудок у тебя сжимается, все никак не поймет, что он опять в деле.

– Да уж, никак.

– Ты руку правую подними вверх, и подержи с минуту, и дыхание задержи.