Война

Я так и сделал, поднял руку и задержал дыхание, еще, думаю, нужно встать на одну ногу и попрыгать. Хотя стоять на одной ноге сейчас – идея не самая лучшая. Я толком и сидеть-то еще не мог, так кружилась голова, все-таки накрыло меня достаточно крепко. Вообще я получил за последние два года столько травм и ушибов, что диву даюсь, как я выжил-то вообще? Я вспомнил, как я тоскливо смотрел на склон горы Юлалулу в измерении Техно. А тут в почти «Родном» измерении я, не успев прибыть, получил удар по башке, который наверняка уже сам по себе сделал мне сотрясение мозга, и итог – еще и тяжелая контузия. Хорошо хоть слух не потерял. Петьку, конечно, жалко, молодой ведь парень, даже моложе меня, ну, может, в следующий раз, в следующей жизни ему повезет больше.

Икота прошла, и это радовало.

– Что, прошла? – спросил Ганс.

– Да, слава богу.

– Вот теперь полстакана еще выпей, и уже не вернется.

Я послушался своего нового врача и выпил еще полстакана жидкости под названием «чай». Это была просто сладкая вода коричневого цвета, но моему желудку она нравилась, и я ее выпил. Итого на процесс употребления пищи у меня ушел почти час. Но при этом я понимал, что только сейчас по-настоящему я хочу кушать.

– Ганс, а скоро будет ужин?

– Через час где-то, что, не наелся?

– Нет, только сейчас, мне кажется, и есть-то по-нормальному захотел.

– Да понимаю, я тут сам все время голодный. Ну ничего, врач разрешит – я до пайка своего доберусь, у меня там ветчина консервированная, вот мы с тобой отовремся. Правда, это, конечно, не та ветчина, которую мы на нашей ферме делаем. Ух, попробовал бы ты, Йежи, ветчину, которую мы в Колькене делаем. Никто не делает вкусней нас ветчину и кровяной колбасы. Я все время пишу отцу, чтобы он выслал мне немного, но он пишет в ответ, что на восточный фронт такие посылки не принимают. Может, если нам с тобой дадут отпуск по ранению, съездим ко мне?

– Я не знаю, может быть, дай мне голову в порядок привести.

– Да баварское пиво и колькенская ветчина – это то, что голову приведет в порядок быстрее всего, поверь мне. Но, боюсь, не видать нам отпуска даже по ранению, дела на фронте все хуже и хуже, и сейчас офицеры наперечет.

– А что там на фронте?

– Да ничего хорошего, мы, как и Наполеон, попались в капкан русской зимы. Зима собрала дань с великой немецкой армии существенно больше, чем вся война с самого ее начала. Только в моей роте полегло 20 человек от обморожения, и никакой возможности спасти их не было. Русские плохо оборонялись и плохо вооружены, а тактика у них вообще никакая. Они полностью деморализованы и разобщены, но на их стороне зима и территории, и было очень тяжело. От моей роты осталось только 20 человек и я. И мне предложили укомплектовать новобранцами прямо на передовой. А что это значит – новобранцы? Это ведь пушечное мясо. В итоге я подал рапорт, чтобы мне дали возможность уйти в тыл хотя бы на 100 километров и переформировать свою роту. Я написал, что солдаты рейха на вес золота и мы не можем себе позволить класть необстрелянных новобранцев. И, что удивительно, мой рапорт удовлетворили, и на обратном пути наш вагон подорвался на заряде партизан, и весь мой отряд тут, в этом госпитале. Теперь я и не знаю, что от моей роты и осталось. В последний раз мне говорили, что в живых 12, но 5 с тяжелыми ранениями. Эх, тяжелая была зима, самая тяжелая для меня и всей немецкой армии.

Мне было приятно слушать Ганса, который с такой скорбью рассказывал про потери немецкой армии и своей роты. Но вид я состроил грустный и печальный.

– Может быть, не нужно было начинать эту войну, Ганс?

– Ну как не нужно? Нужно же было освободить этих русских от большевиков. И вернуть их к нормальной жизни.

– Освободить от большевиков?

– Ну да, русские – хорошие люди в большинстве своем, но в 1917 году власть захватили представители мирового еврейства и загнали их в рабство. Они же темные. Еще Наполеон писал в своих трудах о необходимости реформирования русского государства, и великий фюрер – он тоже хотел этого. Я вот мечтал после войны создать тут самую большую ферму в истории России и научить, как правильно выращивать свиней. Как их перерабатывать. Я видел свинарники в деревнях, в которые мы заходили, – это же просто ужас. Русские совершенно не умеют держать свиней, свиньи у них мучаются. Вот у меня в Колькене свинки живут что короли. У них чисто и светло, и всегда есть корм и вода. И все это практически автоматически. Мы втроем с отцом и моим братом можем ухаживать за тысячью свинок. А у русских? Ты, может быть, видел такие деревянные темные сараи с маленькими окошками у самой земли? Это у них и есть свинарники, а навоз? Как они убирают навоз? ТЯПКОЙ вручную! Одно слово варвары!

Я смотрел на Ганса, потрясенный сделанным только что открытием, я, человек, воспитанный на военных фильмах, всегда представлял себе немцев в качестве жестоких захватчиков. Да и, попав в это измерение, познакомившись с Генделем, моя вера в это только утвердилась. Но сейчас передо мной сидел немецкий офицер, который мечтал освободить русских и научить их выращивать свиней в чистоте и довольстве. У меня в голове, видимо, произошло какое-то расслоение мысленного процесса, которое просто сейчас вызывало его коррозию.

– Скажи, Ганс, а как ты, фермер, стал офицером? – решил я перевести тему разговора.

– Ну как, отец отправил нас после школы на службу и заплатил за обучение, еще до войны. Поэтому, когда началась война, мы с братом отправились на войну в чине офицера. Мой отец воевал еще в Первую мировую, и его отец воевал там тоже. Мой дед воевал обычным солдатом, а сыну писал, чтобы тот обязательно пошел в школу офицеров и на фронт чтобы попал офицером. Я благодарен отцу, что он настоял на этом. Хоть с офицера, конечно, спрос больше, но все-таки много комфортней, чем рядовым. Хоть морально мне и тяжелей, я формировал свою роту за месяц до начала восточной компании. Мы успели сдружиться, практически стать друг другу родными, и потому мне было так жаль их терять. И сам писал похоронки на каждого, с характеристикой и наградными.

Диссонанс в моей голове стал еще большим. Ганс был отцом-командиром и хорошим парнем-фермером. Он чем-то напомнил мне Григория и Петра одновременно. Петр мечтал, как он заживет после войны, но прилетела мина, выпущенная вот таким вот Гансом, которая разорвала его на куски. Но Ганс при этом вовсе не был захватчиком, он шел освобождать порабощенный народ и свято в это верил. Как верил в это и Гендель. Который наверняка считал благом дать партизанам умереть с оружием в руках. Жаль, мне не удалось с ним поговорить про это, не удивился, если бы он мне рассказал про Валгаллу и Одина. Хотя, по-моему, это ведь у викингов. А Ганс в это время решил спросить меня:

– А ты правда ничего не помнишь?

– Ну как, часть помню, помню, что я из Кракова, частично помню улицу, где мы жили. Родителей помню. А дальше все как в тумане, ничего не помню.

– Я слышал про это у контуженных, говорят, это может пройти, а может и не пройти. Я вот все радуюсь, что барабанные перепонки уцелели, так-то у контуженных очень часто потеря слуха. Но меня спасло, что, когда нас накрыло, я что-то рассказывал своим солдатам. И рот был открыт.

Я вспомнил, что тоже в момент, когда прилетела мина, что мой рот был открыт и я что-то собирался сказать Петру. Неужели такой момент и сохраняет слух? Вслух я сказал:

– А я не помню, был у меня рот открыт или нет.

Дверь в палату открылась, и дородная тетушка, которая приносила мне обед, зашла, забрала тарелки и принесла ужин. На ужин была овсяная каша и плошка с творогом.

– Захотите добавки – покричите в коридор, я добавлю, – сказала тетушка, глядя на меня с явным состраданием. – Каши много наварили, и на молоке. Вкусная каша.

Ганс сморщился как весенний гриб сморчок.

– Фу, а можно мне лучше двойную порцию творога, а кашу я не буду? Бабушка Роза, ну пожалуйста, мне можно хлебушка и творог?

Бабушка Роза, как назвал ее Ганс, сморщилась от того, что ее назвали «грандмутер», но все-таки смилостивилась над Гансом и дала ему еще плошку творога и порцию хлеба. И спросила меня:

– А ты-то как, кашу будешь?

Я не ел овсянку уже очень давно, и сейчас она мне казалась очень милой на вид. Поэтому, заглотив ложку, я с полным ртом сказал: «Аха, и порцию Ханса тофе».

– Ну вот и славно, – сказала Роза и удалилась дальше по коридору.

А я расправился с обеими чашками овсянки, съел творог и хлеб, почувствовал себя счастливым человеком. Каша очень приятно и полезно легла в мой желудок, заполнив, видимо, все его пустые места. Ганс старался не смотреть на меня, когда я с удовольствием уминал кашу, но, когда я закончил, он не выдержал и спросил:

– Как ты ешь эту английскую гадость? Овес подходит только для того, чтобы им кормить лошадей и варить самогон и пиво. Да и пиво из него получается гораздо хуже, чем из ячменя.

– Да я такой голодный, Ганс, что мог бы съесть что угодно. Да, и кстати, почему английскую?

– Да это англичане придумали, чтобы жрать этот клейстер. Нормальный баварец жрать это не станет.

– Ну я-то не баварец, я-то поляк. У нас в Польше это нормально, я привык, хотя, если был бы выбор, я тоже бы не стал это есть.

– Эх, добраться бы мне до моего пайка, у меня ведь полный вещмешок консервированной ветчины, не пускают меня туда, ну, ничего, доберемся. Может быть, Лейтхен нам поможет и хотя бы баночку нам принесет. Розу-то просить нельзя, она нам банку-то принесет, но весь паек себе заберет.

– Да ладно тебе, почему ты наговариваешь на бедную женщину?

– А ты видел ее задницу? Чтобы поддерживать такую задницу в такой форме, она должна как мы с тобой вдвоем кушать, – Ганс перешел на полушепот, чтобы не дай бог Роза нас не услышала.

И мы вдвоем засмеялись над шуткой Ганса. Хоть мне были и не очень приятны такие шутки про женщину, которая проявляла о нас такую заботу. Она, кстати, зашла и забрала грязные тарелки, с большим удовольствием отметив, что мои обе тарелки идеально чистые.

– Вот, Ганс, смотри, он из больницы раньше тебя уйдет, если бы ты так же, как он, кушал кашу, давно бы уже выписали, – съязвила она. После ее ухода Ганс начал мне рассказывать про свою любимую тему, а любимая тема у него была свиньи. Он знал про них все, и я понял, что к моменту выписки я тоже буду уже опытным свиноводом.

– Ты представляешь, Максим-то, он молодец какой, он ведь самку без хряка покрывает. Ездил на какую-то выставку в Швейцарию и привез оттуда дорогущее оборудование. Мне тогда еще 15 лет было, как на него тогда орал отец, что он потратил целое состояние на какую-то муру. А он привез микроскоп и целую кучу всяких пробирок и непонятных реактивов. И стал брать у хряка семя, представляешь себе? У свиней какая проблема обычно, что матки в охоту приходят спонтанно, и приходится держать нескольких хряков, чтобы они смогли их осеменить. А хряки или семя плохое дают, или жиреют и ленивые становятся, в общем, беда с ними всегда. И мясо у них очень плохое, невкусное, вот и много их содержать совсем не выгодно. А он что, значит, придумал: брать у хряков семя, морозить его, и, значит, как матки в охоту приходят, он их переводит в ряд и всех скопом осеменяет. Десять лет отлаживал эту схему. А сейчас мы на сто маток двух хряков держим, и хватает! Вот так мастер он! Жаль, что еврей.

– Вот это да, – деланно восхищался я. – Всего двух хряков на сто маток, это ж надо.

– Ну да, они маток-то всю жизнь и не видят. Максим их раз в неделю сам охаживает и семя, значит, морозит и хранит, ты представляешь? Он и нас всех этому научил, это несложно на самом деле. Очень просто, только свинарник нужно строить изначально правильный, чтобы проходы между клетками были с дверками и чтобы места все были правильные. Мы долго думали и в итоге построили все заново. Я потому тебе и говорю, что, если я русских научу, как держать свиней, они забудут, что такое голод, навсегда. Вот мы места-то проходили, так там свиньи – жир один, кошмар, а не свиньи.

– Так-то они ради сала держат. Сало русские любят очень, особенно в Украине.