Война

На столе действительно был бедлам, помидоры и огурцы лежали кучками, сало и колбаса порезаны были большими неровными ломтями. А главное место на столе занимала огромная бутылка с мутноватым содержимым.

– Ганс, дружище, не обращай ты внимание, садись хлопни стаканчик, расслабься, – ответил ему Ганс. Который уже, видимо, хлопнул больше, чем один стаканчик, и сейчас уже разница в званиях была для него далеко в прошлом. Ганс не стал его поправлять и возражать и, сев на скамейку, он сказал:

– Давай тогда мне налей побольше, чтобы я перестал смотреть на это безобразие, и Йежи тоже налей.

Я тоже сел на скамейку на место, которое освободили ребята, и мне в руки сразу был вручен граненый стакан, в котором больше чем наполовину была налита та самая мутная жидкость. Нюхнув из стакана, я непроизвольно сморщился от мерзкого запаха самогона, но делать было нечего – первый стакан я должен был выпить, дабы не вызвать подозрений у собутыльников. Традиции немцев в этом вопросе оказались удивительно похожи на наши, они так же, как и русские, терпеть не могли непьющих за столом пьющих. И пили немцы ничуть не лучше и красивей наших и абсолютно до того же состояния, когда национальная, а то и порой просто человеческая черта стирается начисто. Правда, была одна особенность, которая меня удивила: они очень много ели. Если русские в своих застольях больше закусывали, то немцы, скорей, заедали. Если немец взял помидор в руки, чтобы закусить им, он обязательно его съедал целиком. То же самое происходило с бутербродом или другой едой. Поэтому главным отличием немецкого стола к концу пьянки была его полная стерильность. А все остальное ничем не отличалось. Те же разговоры ни о чем и мысли по кругу. Я сейчас сидел за столом и в очередной раз наблюдал за процессом опьянения собутыльников со стороны. Это достаточно забавное открытие, когда я пил и пьянел вместе со всеми, мне всегда казалось, что мы так много и интересно разговариваем в момент употребления алкоголя. Теперь же, когда процесс опьянения стал для меня недоступным, я сделал открытие, что разговор выпивающих за столом прекращается после второй, ну максимум четвертой рюмки, а дальше начинается разговор по кругу. Происходит как бы зацикливание вокруг какой-то одной темы, и собеседники по сто раз повторяют одно и то же, думая, что они рассказывают что-то интересное. Вот и сейчас ребята, обращаясь ко мне, рассказывали мне историю про то самое орудие, из которого стреляла русская медсестра, которое они доблестно уничтожили. То плача, то смеясь, они ходили в своей истории вокруг этого оружия и каждый раз начиная с нуля:

– Там не окопы, там болото. Я, когда спрыгнул вниз, так с трудом удержался на ногах. Ну что это за окопы, одно болото, а не окопы. А они там сражались, не могут русские создать себе комфорт, вот то ли дело наши блиндажи, – рассказывал Геральд весь вечер. А Ганс вторил ему, но дополняя совсем другими красками:

– Орудие-то уже, Считай, уничтожено. Колеса пробиты, почти на боку. А все равно стреляли, до последнего стреляли. Хоть толку, конечно, и немного, но четверых моих ребят унесла она с собой. Представляешь, четверых ребят.

Август рассказывал, как его другу и земляку оторвало голову то ли в той же атаке с этим орудием, то ли в другое время. Он обращался то ли ко мне, то ли ко всем сидящим за столом разом.

– Ты представляешь, вот так вот отрубило голову, снесло просто, она так и запрыгала по полю как мячик. А он продолжал идти вперед, как будто ничего не случилось. Я раньше такое у куриц видел, вот им голову отрубаешь, а они по двору бегают, а тут человек без головы идет, кровь фонтаном в небо брызжет, а он идет себе, как будто ничего не случилось.

Все эти истории я уже слышал и вчера, и в палате. Ничего нового в них не было. Если эти солдаты выживут, они эти истории будут рассказывать всю свою оставшуюся жизнь. Я вспомнил, как в партизанском отряде командир взвода рассказывал про немецкого офицера, который пристрелил девушку Марусю, и тоже понимал, что этот рассказ теперь будет с ним до конца его дней. Сколько может человеческая душа вынести таких вот моментов?

Я сидел за столом, выпивал и кушал и больше молчал, чем говорил. Мне было нечего рассказывать тут, я был чужим и остро, очень остро это чувствовал. Поэтому, дождавшись состояния, когда выпивающим уже стало настолько хорошо, что они перестали обращать внимание на то, сколько пьет их собеседник.

В этот раз самогона было слишком много, и до финала, видимо, было еще далеко, а поезд шел. И я пошел в тамбур, чтобы подышать свежим воздухом.

Я вышел в тамбур, открыл дверь и сел на ступени. На улице уже стемнело. Видимо, небо заволокло тучами, так как луны и звезд видно не было. Поезд шел небыстро, километров 30 в час, и постоянно гудел и свистел, а колеса постоянно стучали стыками. Тук-тук, тук-тук… тук-тук, тук-тук… В воздухе была смесь запахов весны и горелого угля, а еще табачного дыма. В вагоне перед нашим в тамбуре курили, и ветром относило этот запах сюда. Все больше и больше я погружался в мысли и все больше и больше я хотел домой. А поезд вез меня сейчас в совершенно обратном от моего дома направлении. Я хотел к Лейле, я хотел к Элронду, пусть они там мне взрывают мозг, как хотят, все втроем, но именно там я счастлив по-настоящему. Хотя Элронд, гад, конечно, выгнать может, но, в конце концов, вернусь с Лейлой в Канев и найду себе работу. Ведь возможен подвиг и в обычной жизни, никто же не мешает мне показать Лейле весь мир да и самому его посмотреть. Ведь, стыдно сказать, в других мирах я видел в тысячу раз больше, чем в своем Родном…

* * *

Утро наступило очень рано. Поезд стоял на станции, в купе пахло так, что я, хоть и не пил вчера особенно, чувствовал похмелье. Голова болела, и во рту было кисло и неприятно. Видимо, пары алкоголя умудрились отравить мой организм настолько, что даже сканер не смог с этим справиться. Хотя коммуникатор молчал и не кричал о посторонних веществах в моей крови. Видимо, головная боль была последствием контузии и плохо проведенной ночи все-таки, нежели каким-то алкогольным отравлением. А вот во рту, видимо, было действительно от паров, которые витали в купе. Дав задание сканеру убрать головную боль, получив в ответ предписание явиться в больницу, которое в очередной раз проигнорировал, я вышел из купе. Нужно было умыться и привести себя в порядок. В нашем вагоне с этим были сложности, и потому я пошел на станцию.

Выйдя из поезда, я посмотрел в начало нашего состава, паровоза не было, значит, как минимум 20–30 минут у меня было, и я пошел в здание станции. Время было очень раннее, и народу на станции и вокруг нее не было. Станция представляла из себя деревянный домик шесть на девять метров с крыльцом. На двери висел замок, и никого вокруг не было. Обойдя станционный домик кругом, я нашел колонку с умывальником колокольчиком на столбе рядом. Наверху умывальника было приклеено даже небольшое зеркальце, лежало мыло и зубной порошок. То ли оставленные кем-то, кто умывался еще раньше меня, то ли, может быть, специально для людей. Я набрал в колокольчик воды и умылся ледяной водой и почистил зубы. Морщась от холодной воды, которая ломила пальцы, лицо и зубы, я совершил маленький утренний подвиг. И, как только я закончил, я почувствовал голод. Идти в купе не хотелось, да и было бесполезным, так как наверняка было съедено все подчистую, и пока не проснется Август или Ганс, эту ситуацию будет изменить невозможно. На этой станции ресторана не было, и позавтракать за рейхсмарки было негде, поэтому я решил прогуляться по деревне около станции и поискать какой-то провизии самостоятельно. И подышать ранним летом полной грудью. Запахи цветущих деревьев кружили голову и пьянили. Пчелы уже проснулись, видимо, достаточно давно и радостно жужжали повсюду, добавляя свою ноту в этот утренний пейзаж. А вот птицы уже перестали рвать глотки, и трелей стало существенно меньше. Но тем не менее звуков было очень много. И сейчас я опять шел и наслаждался жизнью. Для чего нужна война человеку? Она будит его душу, вспомнил я слова Феодосия. Может быть, именно вот такая весенняя радость и есть эта душа? Где она, душа у человека? Где-то в районе солнечного сплетения, и именно там сейчас у меня теплый, почти горячий комок, который радуется тому, что взошло солнышко после ночного дождя. Что тепло, что насекомым хорошо и цветам хорошо.

Я шел по улице и улыбался, радуясь весне. Деревушка была обычной, маленькой, тут ни кафе, ни столовой, ни тем более ресторана не было. Была просто светленькая польская деревня из 10, может быть, 15 домов. Война прошла мимо этой деревни, несмотря на то что она была станционной. Хотя я вообще не видел следов войны в Польше, только слышал о них, что где-то что-то разбомбили. Я увидел во дворе дородную тетушку, которая выгоняла на дорогу корову, и обратился к ней по-немецки.

– Не продадите немного молока и хлеба? – она взглянула на меня исподлобья и произнесла на чистом русском языке:

– Не понимаю я тебя, морда фашистская, – ее ответ обдал меня горячей волной, я вспомнил, в какой я форме и на чьей я вроде как стороне. Но жрать хотелось, и потому я ответил женщине на том языке, на котором она меня могла понять:

– Я вовсе не фашистская морда и даже не немецкая, я тут по делу секретному. Продай молочка, тетушка, и хлебушка, если можешь, – русский язык от человека в немецкой форме произвел совсем не положительный эффект, а, скорей, наоборот добавил негативу:

– Что ты, русский, а в форму эту поганую залез? Продал родину, да?

– Да ничего и не продал.

– Да вон лычки какие у тебя офицерские, иди отсюда подобру-поздорову, а хочешь – расстреляй меня тут же. Но не буду я кормить гада вашего, хоть убей не буду, – тетка шла в напор, в агрессивный и злобный. Видимо, у нее были на то свои причины, но стоять и препираться с ней тут на русском языке было не очень правильным делом, к тому же настроение мое хорошее испарилось, я опять почувствовал себя чужим в этой вселенной и потому, повернувшись, я пошел на станцию.

* * *

Далеко не все тут радовались немцам, но далеко не все были и против. Лучше отправить сюда Августа, он-то точно все как надо сделает и, возможно, никого не расстреляет, ну, очень хочется в это верить. Я дошел до станции и увидел Ганса, который стоял около вагона и курил. Увидев меня, он радостно замахал руками:

– Йежи, где ты был?

– Да я ходил умываться вот к той колонке, ну и погулял немного. Утро какое прекрасное-то.

Ганс, видимо, проснувшись и обнаружив пропажу на моем месте, сильно испугался, все-таки ему было приказано следить за мной, а я так вот запросто мог и убежать. Правда, куда тут было бежать, в глубоком немецком тылу, я не мог придумать.

– А я что-то испугался, просыпаюсь, а тебя нету. А как ты встал, я вообще не слышал. Вот, думаю, вдруг сбежал, попадет же мне за тебя, ох как попадет.

– Да тут я, Ганс, никуда не сбежал. Жрать охота, а нечего. Вы вчера все подъели подчистую.

– Все да не все, что-то осталось, – хитро улыбаясь, сказал Август. – Сейчас я за молочком сбегаю, и, кто сможет, тот позавтракает, – сказал он и ушел с чайником в сторону, из которой я только что пришел. Я проводил его взглядом и пожелал ему удачи, чтобы его там не покрыли, как меня.

Но он вернулся буквально через десять минут с полным чайником молока и пакетом творога. Ганс выгнал всех из купе и накрыл стол для завтрака. Как я уже говорил, немцы, по крайней мере вот эта группа, с которой я был знаком, отличались тем, что очень плотно кушали с утра, несмотря на выпитое ранее. И я кушал с ними, не вызывая никаких подозрений своим зверским аппетитом. Молоко Август принес еще теплое, которое подоили час или полтора назад. Я не выдержал и спросил:

– А у кого ты взял молоко?

– Да там тетушка была одна, она что-то орала, руками махала, я сам зашел и налил, потом спустился в подвал и взял творог. Ты не думай, я оставил ей немного рейхсмарок, по текущему курсу я заплатил очень хорошо.

Хорошо, что Август не понимает по-русски, а то висела бы уже тетенька на веревке прямо в собственном дворе. Нарывалась она активно, видимо, больно задела ее эта война, смерти не боится. А Август – чистый оккупант, подошел, взял, что ему требовалось, молча, и ушел.

Поезд пришел в движение и начал потихоньку набирать ход.

– Мы в течение 2–3 часов должны быть на узловой станции, там нас уже до завода на маневровом потащат. А так нас довезут прямо до места, – сказал Август.

– А ты откуда знаешь?

– Я начальника поезда встретил, он сказал, что сегодня уже доедем до места. Он, кстати, с передовой идет, говорит, жарко там. Русские в наступление перешли, дерутся, что черти, с потерями не считаются. Что-то про заградотряды говорил и необходимость новой тактики. Но я не понял, о чем он, – сказал Август. В купе повисла тишина, все тяжело смотрели на Августа и на Ганса в ожидании того, что они опровергнут только что сказанное. Ганс понял, что все смотрят уже на него, сказал:

– Это все проклятая русская зима, сами русские – плохие вояки, а вот зима положила наших чересчур много. Я думаю, сейчас немного отступим, перегруппируемся свежими частями и уже возьмем Москву. А то я переживал, что главное сражение без нас пройдет, а мы тут в тылу. А так как раз мы и будем той самой свежей частью, – Ганс старался говорить бодро и весело, но у него не очень-то это выходило. Но тем не менее на лицах появились улыбки, хоть в большинстве своем и натянутые.

Я-то точно знал, чем закончится эта война, и я хотел, чтобы она тут именно так же закончилась, как и в Родном, но мне было жалко этих ребят, какая у них судьба? В лучшем случае советский плен, в худшем – холмик земли братской могилы. За какие идеи они тут погибали? Ганс вот мечтает научить русских строить свинофермы, Август хочет открыть свой магазин, и, наверное, у всех есть свои желания, ради которых они тут воют. И, что удивительно, они верят в святость этой войны со своей стороны. У меня не укладывалось это в голове, я в очередной раз поразился тому факту, что они для себя самих не были оккупантами – они были освободителями. Они пришли освобождать бедных русских и надеются на награду за это. Какое же жестокое их ждет разочарование, какая трагедия для всех этих ребят и их семей.

Глава 10. Карл Бенц

Поезд прибыл в Люблин, и сразу же нас подхватил маленький маневровый паровозик, который потащил нас в обратную сторону от города по тому же пути, по которому мы прибыли. Но через какое-то время мы ушли на другую полосу и пошли через лесистую зону по одноколейной полосе. Потом вдруг стало темно, мы выглянули на улицу и увидели, что весь путь сверху затянут маскировочной сеткой на всем протяжении, через которую свет проникал с существенным затемнением, и потому казалось, что стало вдруг облачно. Минут десять мы двигались под маскировочной сеткой и заехали в большое депо, где путь разделился на два и появилась высокая платформа. На платформе было много людей, но, видимо, форма тут была не в ходу, все были одеты в рабочую одежду серо-зеленого цвета.

Паровозик довез состав и остановился. И мы вышли на платформу, озираясь и оглядываясь. Тут явно было какое-то секретное военное предприятие, так как маскировка была на максимальном уровне. На первом пути стоял уже пустой состав с пустыми платформами, и паровозик, который привез нас, сейчас намеревался увезти этот состав из депо.

Мы вышли на платформу со всем скарбом, которого было не так уж и много. И встали в растерянности, не понимая, куда нам дальше двигаться. Рабочие на платформе не обращали на нас внимание и начали скидывать брезент с платформ, открывая содержимое. На платформах оказалась советская техника. Я увидел танк Т-34, другой танк, название которого я не знал, такой, с дугами на башне, и разные орудия. Рабочие деловито снимали крепления, подготавливая платформы к разгрузке.

Навстречу нам вышел молодой голубоглазый парень со светлыми волосами и поздоровался:

– Добрый день господа, меня зовут Карл. Я тут вроде как за старшего, вы ко мне по направлению?

Ему ответил Ганс, вытянувшись в стойку и выбросив вперед руку, он отчитался:

– Хайль Гитлер! Да, нас направили из госпиталя на время переукомплектовки роты.

– Вольно, господин гауптман. Мы тут без формы и без погон, поэтому можно без уставных отношений, работа у нас тут грязная и нудная, но очень нужная для фронта. Поэтому в стенах этого здания, пожалуйста, без чинов и по именам. А строевые занятия можете проводить, как вам будет угодно. Между заводом и рекой есть плац, где вы можете заниматься. У нас тут порядка четырех рот проходит переподготовку, по готовности рота уходит на фронт, а к нам прибывает новая. Пойдемте, я вас провожу и покажу, чем и как мы тут занимаемся.

Карл показал нам рукой по направлению движения, внимательно глядя на вагон, есть ли там еще солдаты, но других в нашем вагоне не было.