Война

– Йежи, мальчик мой, ты иди. Все равно сейчас от меня ты ничего не получишь больше. Я сейчас внутри пустая, как гильза от снаряда, и такая же холодная. Спасибо тебе за вчерашний вечер, ты помог мне, и я благодарна тебе. Но не думай, что для меня это что-то значит. Я не смогу любить тебя, а самое главное не хочу любить! Я не хочу получить еще одну похоронку и еще раз пережить то, что я переживаю сейчас. Доктор говорит, что время лечит и что все пройдет, но сейчас мне кажется, что я попала в ад. И я тебя очень прошу, не пиши мне до тех пор, пока точно не будешь знать, что выживешь. И если к этому времени война закончится и ты еще будешь помнить про меня, давай напиши, и мы встретимся, и, может быть, у нас что-то и получится. А нет – значит нет. Твое лицо… я все еще пытаюсь вспомнить его, и твои прикосновения вчера и запах – все было для меня каким-то родным и знакомым. И я очень хотела бы встретить тебя вне всего этого кошмара, но сейчас тебе лучше уйти, – сказала она и, подойдя, холодно поцеловала меня в щеку. Лучше бы она этого не делала и не говорила, а что я хотел услышать от нее? Зачем я вообще сюда сам пришел? Я пришел попрощаться, так как при любом раскладе я не увижу Лейтхен, как бы я себя ни обманывал в данный момент времени.

Убрав бумажку с адресом в нагрудный карман, я сказал:

– Прощай, милая Лейтхен. Мне очень жаль, что все так и произошло и что я оказался в этом месте в это время. Но я не считаю это ошибкой, и от всего сердца я желаю тебе счастья.

Лейтхен поняла, что я прощаюсь навсегда, и что, не смотря на то что я взял ее адрес, писем от меня и предложения встречи не будет. Она тяжело вздохнула, повернулась ко мне спиной и сказала:

– Уходи, Йежи.

– Мое имя Алексей.

От звука русской речи она вздрогнула всем телом и повернулась, глядя на меня с ужасом. А я, опомнившись, произнес уже на немецком:

– Мое имя Алексей, просто запомни меня так, и все. Я не предатель и не разведчик, но я хочу, чтобы ты знала мое имя.

Я повернулся и вышел из ее комнаты и из ее дома. И быстрым шагом отправился к госпиталю, где на дорожке уже ждал меня Ганс. Он увидел меня, заулыбался и спросил:

– Ну что, Йежи, получилось у тебя что-то?

– А что у меня могло тут получиться? Я просто попрощался, – зло ответил я.

– Ой-ей-ей, видимо, все-таки не так все хорошо-то, – попытался Ганс разбавить мое настроение. – Ну давай, солдат, вспомним о том, зачем на нас форма, сопли и слюни утрем и пойдем с тобой выполнять приказ родины.

«Да пошел ты в жопу со своими приказами и своей родиной», – ответил я Гансу про себя. Но вслух не сказал ни слова. И мы пошли по направлению к вокзалу. По пути Ганс начал расхваливать своего интенданта.

– Август-то какой молодец, выхлопотал нам дополнительного шнапса и коньяку в дорогу. И пробил офицерское купе, правда, придется впятером там разместиться, ну да в тесноте, да не в обиде, правда?

– Ну да так-то, конечно, – буркнул я. А Ганс прямо сильно радовался этой поездке, видимо, сильно его утомил госпиталь, и он хотел действия. Ну, или просто любил поездки. Может быть, в другое время и при других обстоятельствах я бы тоже радовался поездке, все-таки сейчас я был в местах, где, может, всю жизнь мечтал побывать, но так ни разу их и не посетил. Хотя съездить в Польшу я мог бы очень много раз, и я много раз собирался это осуществить, но все как-то не складывалось. Сейчас поезд должен был решить этот вопрос, но вся проблема была в том, что я в это путешествие ехал не совсем понятно в качестве кого. Я не был разведчиком, который действовал под прикрытием на вражеской территории, я не был военнопленным, хоть за мной и следили. В общем-то, я был тут опять по стечению обстоятельств, но в этот раз я уже четко осознавал, что ничем я тут помочь не могу. А самое главное, я понял, что не хочу. Ганс со своими солдатами не были моими врагами, как бы я ни цеплялся внутренне за это. Я не видел в них врагов, так как я видел в них людей, обычных людей со своими жизненными взглядами и мировоззрением. Это мировоззрение, хоть и не было, может, мне таким уж и близким, но оно не было для меня и чужим. Я понял, что не принимаю слова «оккупант», глядя на Ганса. Так как он свято верил в то, что он несет дух свободы и освобождения, хоть и сам при этом он был рабом идеологии. Он пришел на эту землю, напичканный идеями и целями, которые ему лично и не нужны, но он полон ими. И если его убьют на этой войне, он может погибнуть как герой. И только историки после победы напишут, кто был героем в историческом плане, а кто им не был. И я знаю, как эта история будет написана. Но ведь Ганс может так же лечь на амбразуру, спасая своих солдат, так же встать грудью, защищая своих, а может ожесточиться и стать зверем, как Семен в партизанском отряде, и резать и душить все, до чего сможет дотянуться.

– У войны не женское лицо, – вспомнил я чье-то высказывание. Это правда, у войны звериная морда с клыками и кровавой пастью. И эта рожа выгрызает сердца у живых людей, но будит души. На войне человек может стать человеком, а может стать зверем, и вовсе не цвет его формы и марка оружия за это в ответственности…

Глава 9. Дорога в Люблин

Поезд шел, и в окне была весна. В этой местности о войне напоминали только встречные составы со множеством техники. Да и наш состав, на котором мы ехали, тоже был полным этой самой техники, только выведенной из строя. Три пассажирских вагона были прицеплены к грузовому составу, и он сейчас медленно, но верно шел в глубокий тыл. Как нас и предупреждали, несмотря на немецкую точность, военное расписание все время требовало корректировок, и потому перемещение было сложным и непостоянным. Например, мы всю ночь простояли на станции в ожидании паровоза, и когда нам его дали, все очень радовались. А за окном была весна, самое шикарное время года, когда уже все зеленое, когда уже очень тепло, но еще не жарко. Когда птицы поют так, что вызывает удивление, когда же они дышат. Ну и настроение мужчин, которые хотели и буквально требовали любви и смотрели на всех женщин с таким вожделением, что удивительно, что женщины не сгорали от этих взглядов на месте. Вот и сейчас мы стояли на полустанке, и вся группа Ганса торчала около вокзального ресторана, в котором трудились очень милые польские официанточки.

Вместе с документами я получил какое-то количество денег и сейчас мог себе позволить сходить в ресторан на станции, но поезд мог тронуться в любой момент, и поэтому рассиживаться в ресторане было невозможно. И, в общем-то, солдаты толпились на входе, стараясь закадрить официанток ну или просто говоря им комплименты. Официанткам, к слову сказать, такое отношение нравилось, так как по мужскому вниманию они соскучились, и они мило щебетали что-то в ответ. Глядя на этот весенний диалог немецких захватчиков, по сути, оккупантов, и польских девушек страны, которой досталось на этой войне больше всех, у меня опять возникло чувство диссонанса в душе. Так как, несмотря на военную форму и кучу военной техники, тут был мир. И люди старались жить в этом мире, кто как мог, кто как умел, и, когда выбьют немцев, в этом милом уютном месте ничего не изменится, к этим самым милым официанткам будут мило приставать бойцы Красной армии, а они так же мило будут ворковать им в ответ. И так уж виноваты эти милые девушки? Ведь они хотят просто мужского плеча и мужской ласки, а идеология, ради которой эти мужчины убивают друг друга, им может быть и не известна. А они ведь убивают и делают это очень качественно и усиленно во всех мирах и вселенных. Но я видел мир, где люди перестали убивать друг друга, и результат оказался не очень хорошим. Я видел мир, где мужчины убивали друг друга на турнирах, и тоже результат не очень хороший. Нужно попросить Элронда отправить меня на экскурсию в мир, где человечество и развивается, и не убивает друг друга, чтобы я понимал, что такое вообще существует, и чтобы, может, приложил усилия, чтобы мое Родное стало таким же.

Из моих мыслей меня вырвал Ганс.

– Йежи, нам ехать еще сутки, сейчас был у коменданта станции, он сказал, что еще как минимум три часа будут держать тут, потом дадут паровоз, который протащит нас двести километров, а потом его у нас опять отберут. Безобразие, конечно, расписание все по швам трещит, комендант переживает, аж белый весь от всего этого безобразия. Но у нас с ребятами есть предложение использовать эти сутки с толком и потратить немного жалования. Август уже собрался в поселок, чтобы закупить продуктов и выпивки не по ресторанным ценам, ты в доле?

– Конечно, сколько с меня?

В общем, этого и следовало ожидать, вчерашние сутки мы провели точно так же. На прошлой станции Август собрал с нас денег и притащил целую корзину снеди и четверть самогона. Видимо, следующие сутки повторятся с точностью до запятой. Мы опять устроим в купе праздничный стол, который Ганс будет готовить в течение двух часов, а мы будем курить в тамбуре. Потом мы войдем, восхитимся очередным произведением искусства Ганса, уничтожив его едесятиза следующие 10 минут, солдаты и Ганс потихоньку надерутся до состояния свиней, неся бред. Я буду делать вид, что тоже пьяный, залезу к себе на полку под насмешки немцев о том, какие поляки слабые выпивохи, и сутки пройдут. Для Ганса и солдат пройдет от силы час, а потом наступит похмелье, как сегодня утром. А для меня это будет очередная мучительно долгая ночь с кучей мыслей и раздумий. Лучше бы сейчас на время отменить действие темного плода, и нажраться вместе с ребятами до поросячьего визга, и проснуться завтра, как они, с одним лишь желанием попить водички и не умереть. Я, правда, теперь не мог понять, завидую я этому умению надираться или это уже такой вот скрытый сарказм по отношению к самому себе.

Август пришел через 30 минут, он весь аж светился от счастья.

– Ребята, вы не поверите, что я смог достать тут! Вы просто не поверите.

Ребята все заинтересованно потянулись в купе за Августом, который тащил два огромных вещевых мешка, туго набитых чем-то. Зайдя в купе, он открыл один из мешков и показал ребятам содержимое, они восхищенно присвистнули. Я заглянул из-за спины ребят и увидел, что в мешке лежат огурцы и помидоры. Сначала я не понял, от чего это вызвало столько удивления и радости.

– Это где же ты в это время смог это достать?

– Ты представляешь, тут есть один агроном – вот буквально в двух кварталах отсюда, у него там стеклянные дома построены. Прямо из стекла, чистого, так вот, там у него полные грядки, уже зелень в рост и плоды висят. Он меня пускать туда не хотел, но я сказал, что сейчас его тут же расстреляю как еврея, и он пустил и набрал мне вот целый мешок свежих овощей. Так что пируем сегодня.

Ганса крайне заинтересовали стеклянные дома, он прямо загорелся.

– Август, своди меня туда, пойдем. Ребята, сегодня без меня стол накроете, только не начинайте без нас и, если что, поезд задержите. Йежи, пойдешь с нами?

Честно сказать, смотреть на теплицы у меня не было никакого желания, но и оставаться в поезде было не очень интересно, и я решил, что лучше, видимо, сходить.

– Да, конечно, это очень интересно.

Август, видимо, не очень хотел идти с нами и всеми силами упирался. «Вы идите сами, тут недалеко, я объясню, а я с ребятами столом займусь, мало ли, чего достать понадобится, а меня нету. Они же как дети без меня, вы идите. Только слушайте внимательно: как паровоз подавать начнут, он свистеть будет, значит, бегом на станцию. А то мы без двух офицеров уедем, и нас обязательно накажут».

– Ну, вы тут смотрите не надирайтесь без нас, – строго приказал Ганс. – Мы быстро, просто хочу посмотреть, что это за стеклянный сад.

И мы пошли с Гансом в направлении, указанном Августом. Август оказался прав, до тепличного хозяйства оказалось действительно совсем не далеко, два деревенских квартала. Мы сразу увидели три стеклянных теплицы, которые стояли в заднем дворе дома. Теплицы были собраны из деревянных оконных рам, чуть выше роста человека. И рядом сейчас копался какой-то старенький мужичок. Видимо, тот самый еврей, о котором говорил Август.

Увидев двух немецких офицеров, идущих к нему, он побелел как полотно и стал одного цвета с рамами его теплиц. Он поспешил к нам навстречу и затараторил на очень плохом немецком:

– Господа офицеры, вы не думайте, тут все по закону. У меня и бумаги все есть, я получил разрешение на строительство вот этих сооружений. Все рамы я собрал из домов разрушенных и каждое стеклышко сам вынул.

Ганс прервал этот поток оправданий поднятием руки и, сняв фуражку, видимо, для того, чтобы перестать выглядеть грозным немцем, спросил:

– Скажи мне, стеклянные дома дают температуру, чтобы растения начали расти раньше?

Видно было, что вопрос Ганса сильно удивил садовода-любителя. Он даже рот открыл от неожиданного вопроса. Но снятая фуражка Ганса и его заинтересованное лицо, видимо, сделали свое дело. Так как старичок расплылся в улыбке и включил самого настоящего еврея из Одессы. Ломая и коверкая немецкий язык, он начал свое повествование:

– Таки господа офицеры хотят знать, как Изя выращивает помидоры в мае? Так Изя вам все расскажет и покажет. Изя не скроет от добрых людей своих знаний даже в это очень тяжелое и страшное для Изи время. Я надеюсь, что господа офицеры не расстреляют меня сегодня?

– Нет, не расстреляют, если ты расскажешь мне все честно, – ответил ему Ганс, подключившись в эту игру.

– Таки вот, смотрите, когда у нас разбомбили Тарногруд, осталось очень много почти целых домов и почти целых стекол. Жить там было уже нельзя, да и люди эвакуировались, кто на восток, а кто на запад. Я подумал: чего же добру пропадать, и получил разрешение на демонтаж и вывоз уцелевших оконных рам. У меня давно была мечта проверить, можно ли в наших широтах в грунт посадить в апреле месяце. Я дома-то выращивал на окне уже помидоры. Но вот хотел попробовать на масштабе. Но тут не только в стекле хитрость, таки вы не поверите, я ведь высадил-то все еще в марте. Хоть весна в этом году была и очень холодной.

Дальше Изя повел нас в свои теплицы, гордо рассказывая технологии, как он добился урожая в начале мая. А Ганс его внимательно слушал и кивал. Ганс забыл про войну и про все на свете, он сейчас опять стал фермером, который с евреем Максимом осваивал искусственное осеменение. Только сейчас он говорил не о свиньях, а о помидорах и огурцах. Но, как я понял, интерес Ганса был не просто так, когда Изя рассказал, что для разогрева почвы он использует свиной навоз, Ганс аж заорал: «Вот оно! Вот о чем я все время говорил отцу, что навоз преет и дает тепло и что если оградить от ветра, то можно получить еще целый месяц в году».

– Два месяца! А то и три, – поправил его Изя. – Но есть, конечно, сложности, – и Изя продолжил свой рассказ, как он планирует проветривать и когда планирует сажать новый урожай. А Ганс слушал, и если у него и было сейчас самое большое желание в жизни, так это сбросить военную форму и остаться тут у этого старого еврея, чтобы до конца изучить эти самые первые теплицы. Но тут я услышал свист и пыхтение паровоза, который, видимо, все-таки прибыл на станцию. И я потянул Ганса:

– Пойдем, нам пора уже, а то отстанем от состава, – сказал я, опасаясь, что мои слова не возымеют действия, но Ганс очень быстро пришел в себя и сердечно поблагодарил Изю со словами:

– Ты, старик, хоть и еврей, но такой же умный и деятельный, как и наш Максим в нашем хозяйстве, я надеюсь, что тебя не убьют тут до конца войны и мы еще увидимся.

– Господин офицер, то, что я еврей, конечно, не делает мне чести в ваших глазах, но, по мне, так это большая ошибка, что нас считают врагами. Вы идите и возвращайтесь. Изя не станет делать секретов из своей работы и поделится всем, что сможет открыть, абсолютно бесплатно.

Мы побежали на станцию и успели на поезд, который тронулся как раз в тот момент, когда мы заскочили в тамбур. Все наши были уже в купе и, не став ждать нашего с Гансом прибытия, уже вовсю пировали. Ганс недовольно поморщился, когда увидел, что на импровизированном столике в купе был полный бардак и вакханалия.

– Ну вы хотя бы порезали, что ли, ну разве можно так по-варварски относиться к продуктам? Вы лишили себя самого понятия «еда» и выложили все как в корыто для свиней. Хотя и свиньям я лично выкладываю много лучше.