Песнь о Графине

– Именно!

– Так точно!

Не дождавшись ответа, Ноа прокричал: “А теперь бежим, пока нам не надавали заданий!” и все четверо унеслись прочь, заливая двор смехом. Смотря на удаляющуюся компанию, я понадеялась, что они помнят про общее собрание. Хотя, если быть совсем уж честной, эта команда под кодовым названием “Ходячий Ураган” действительно ответственно являлась на каждый завтрак, но ничем не интересовалась, кроме поедания всего, что попадалось под руку.

Искать других циркачей ни желания, ни смысла не было. Заботливо прибитые за ремешок наручные часы на деревянной доске у заднего – скрытого – входа в шатёр показывали без двух минут семь. Рядом еле-еле держался клочок бумажки с надписью “Опоздание прощается только белым кроликам!” с подмигивающим человечком в углу. Тут же было и расписание номеров грядущего выступления, незаконченная партия в крестики-нолики и рисунок не очень симпатичного кота. Этим стендом пользовались только артисты, кто-то для сообщения другим важной информации, а кто-то забавы ради.

В отличие от главного входа, проход для актёров сложно было назвать хотя бы презентабельным. Если не знать, что через эту, как выражаются некоторые, “рваную тряпку”, можно попасть в шатёр, то даже доска рядом послужит плохим ориентиром.

***

Внутри, как это бывает каждое утро перед началом цепочки шоу, царила слегка мрачная атмосфера. В гардеробной артистов, среди рядов вешалок с костюмами в чехлах, посреди длинной комнаты на подобии круга лежало двенадцать подушек. По углам кое-как были раскиданы ночники и фонарики, чтобы осветить пространство без помощи чересчур ярких лампочек на потолке. Пришла я, как обычно, последней. Закрыв за собой дверь и подперев ей стулом, я села на свободное место около безрукого парня – Фокусника – одетого практически в точности как я. Первым молчание прервал Ноа:

– А что, в этот раз у нас завтрак без завтрака, или питаемся святым духом? – сказал он, водя перед собой рукой в поиске тарелки. На него тут же начали шикать и шипеть со всех сторон.

– Слови-ка тишину, слепой, – прошептала рядом с ним Тира, закидывая рыжую косу за спину так, что она со щелчком попала Ноа прямо по носу.

– Сколько осталось до начала первого шоу? – поинтересовался некто из тёмного угла.

– Первое выступление, как обычно, в полдевятого. И кому вообще в голову идея приходит ехать чёрт пойми куда, чтобы поглазеть на нас в такую рань… – пробурчал Фокусник у меня под боком. Он был одним из тех, кто при возможности спал бы вплоть до обеда.

Но, всё же, продолжил безрукий со своей обычной воодушевлённостью, насколько это возможно было сделать шёпотом:

– Сегодня здесь все, – оповестил он меня. – Вход сторожит Тея.

Тея – клоунесса, что приезжает сюда только в дни выступлений, развлекая детей до и после шоу. Может, будь я здесь во время принятия решения о том, кто будет остерегать наши разговоры от лишних ушей, то выступила бы против этой девушки с длинными жёлтыми косами. Но, раз по мнению остальных сегодня в сборе должны быть все, то пускай будет так. Возможно, звон её колокольчиков даже и заглушит наши голоса, есть в этом что-то разумное…

Пока я раздумывала о клоунессе, сторожащей наши тайны, остальные выжидающе молчали. Я тоже притихла, ведь сегодняшнее собрание было организованно не по моей инициативе. Поймав на себе пару взглядов, я заметила, что никто упорно не хочет смотреть мне в лицо. Протянув к нему руку, я удостоверилась, что чёрная повязка занимает своё место, так что поводов не смотреть на мой второй –отсутствующий – глаз ни у кого не было – левую часть лица закрывала собой холщовая ткань.

Из угла послышался надрывной кашель. Все тут же встрепенулись, выходя из транса, но всё так же избегали встречи глазами со мной. Я изогнула бровь в немом вопросе, повернувшись к Фокуснику. Он только поджал губы, всё же глядя в черноту моего единственного глаза. Неожиданно для меня, молчание вновь прервал Ноа, но в этот раз уже без своего обычно насмешливого тона, водя рукой по своим короткостриженым волосам:

– Графиня, а помнишь ли ты, что сегодня за дата?

Вот теперь и стало понятно, что собрание организовали не без меня, а для меня. И это было именно собрание, не завтрак, хотя тот же самый Ноа был в какой-то степени удивлён, что не обнаружил здесь еды, значит было это не наше традиционное начало дня выступлений. Играет ли роль сегодняшняя дата? На дворе тринадцатое октября, а это значит… перетасовка.

Видимо, тень проскользнула по моему лицу, ведь Элле начала нервно стучать пальцами по полу. Эта мерная дробь была, кажется, выжжена у меня в памяти, как и у остальных тут, ведь собраны мы здесь были общим горем.

***

“ …Мигающий свет ламп разливался по белым стенам, в которые въелся запах спирта и лекарств. Из соседней комнаты доносился крик, периодически срывающий на плач, что с каждой минутой становился всё слабее и слабее. Как только наступает тишина, она начинает давить со всех сторон, смешиваясь с пропитавшим воздух страхом, но её тут же заменяет тиканье. Оно раздаётся отовсюду, пробираясь под кожу и отсчитывая секунды до чего-то, будто бы за ним должен последовать как минимум взрыв, который сравняет это проклятое место с землёй. В заброшенной больнице пусто, но она переполнена до краёв. За её стенами осталось нечто важное, но мысли путаются и не позволяют добраться до таких необходимых крохотных отрывков.

Девушка лежит на полу. Окружённая периодически наступающей тьмой, сквозь неё она пытается прожечь взглядом потолок, пробивая себе путь на волю. Девушка единственная здесь помнит, хотя всё, что ей известно сейчас перемешивается между собой. Она помнит ужасное прошлое вне этих стен. Помнит, что холодные бетонные плиты на улице и вечно неотступающий голод были лучше. Она помнит, что слишком дорогой костюм никак не вписывался в картину грязных закоулков. И она, конечно же, помнит надпись, выцапанную за кроватью, которая умоляла не притрагиваться к сомнительным таблеткам, насколько бы больно ни было.

Стены за кроватью в целом были изрезаны подписями. Прорези их были настолько глубокими, словно писал человек, который после содеянного не смог бы сам увидеть свои тексты, а ориентировался лишь по углублениям в поцарапанной штукатурке. Здесь было много рассказов, которые каким-то чудом оставались невидимыми для всего персонала. Найти их мог лишь тот, кто ищет.

Здесь была и история о женщине, которая своим даром предсказывала людям будущее в захудалом месте, бегала от ярмарки к ярмарке, пряталась за тканью тёмных палаток и спала на улицах. Взамен на право пользоваться её способностями, здесь ей дали третий глаз, причём самый что ни на есть настоящий, хотя сама она о таких подарках не просила.

Здесь был и рассказ о братьях, которые слонялись по улицам после смерти родителей и отказывались отпускать друг друга, ища в самих себе поддержку. И даже здесь они ни за что не согласились расставаться, но желание их не восприняли должным образом, сделав так, что братья больше никогда не смогут отпустить друг друга, причём в прямом смысле этого выражения.

Здесь была всего пара строк о мальчишке, которого забрали из другого цирка за назначенную цену, и даже делать с ним ничего не стали. Однако не упустили возможности здешние вечные обитатели в белых халатах поиздеваться над бедным ребёнком, промывая юному акробату мозги.

Здесь всего пара слов вразброс была выцарапана о двоих друзьях, что еле-еле сводили концы с концами, ночуя на вокзалах и питаясь объедками. Их приютили, но и это было не безвозмездно, так что ноги одного друга отдали другому, превращая тех в гиганта и карлика.

Здесь была история прекрасной девушки, которую заставили торговать своим телом, но удалось её спасти. Она говорила без устали, будто бы раньше ей приходилось молчать даже не днями, а целыми неделями. Рассказала она всем – и кому стоило, и тем, кто это против неё использовал, – о своих прошлых, ещё более тяжёлых, обязанностях за швейными машинами. И в придачу к двум измученным рукам ей парили ещё одну пару новых.

Здесь писалось о девушке с огненным характером, которая всё же обожглась. И её ловкие руки, которые она использовала как карманник, добывая себе средства на пропитание, сменили на будто бы обугленные части тела, делая из девушки подобие Франкенштейна из кусочков других людей.

Здесь совсем расплывчато говорилось о некой девочке-рыбе или же неправильной русалке, которую отыскали совершенно случайно и сейчас пристально наблюдают за ней, как за музейным экспонатом.

И совсем мало здесь было об авторе этих баек. О некоем белоглазом юноше, который видит ушами.

Скрипящие шаги в коридоре почти что перебивают злосчастное тиканье, и дверь соседней палаты со скрипом открывается, после захлопываясь так, что крохотное окно под потолком, скрытое за железными прутьями, начинает дребезжать. Но криков больше нет. Девушка подскакивает, и, не обращая внимание на головокружение, порывается к двери. Припрятанная заколка, что выпала из причёски легкомысленной медсестры, несколько раз выскальзывает из дрожащих пальцев, пока заевший замок наконец-то не поддаётся.

В коридоре тиканье ещё громче. Не отрывая взгляд от двери, в которую недавно зашёл обладатель резиновых сапог, девушка пятится назад, а после разворачивается и срывается на бег. Стены, пол, потолок, мигающие лампы – всё скручивается и сливается друг с другом. Палата с железной номерной табличкой оказывается заперта. Пару ударов ногой, и старые замки не выдерживают, горой щепок осыпая порог. В ушах звенит, а глаза беспорядочно мечутся по маленькому помещению.

Под одеялом, измазанном красными пятнами, свернулась тощая фигурка. Она не реагирует ни на зов девушки, ни на грохот приближающихся шагов. Когда руки в перчатках выталкивают девушку за дверь, она видит пометки маркером на железном номере палаты, перечёркивающие номер двадцать четыре. Собственный номер двадцать три был перечёркнут уже давно, а разговоры о перетасовке в соседнем кабинете становились всё чаще и чаще. В глазах потемнело, а по руке разливалась боль от укола.

Всю ночь потолок разъезжался и двоился в глазах, но девушка всё равно упорно в него смотрела одним единственным глазом, только бы не натыкаться на кривые мелкие буквы за матрасом. На слова о том, чем здесь занимались, и что забирали у одних, отдавая другим, как в сказке про Робин Гуда. В неровном заборе предложений появилась и ещё одна надпись каллиграфическим почерком. Надпись, которая тоже рассказывала свою историю о мальчике, что потерял здесь руки, но призрачный образ всё равно следовал за ним, позволяя творить магию безо всякой ловкости. Фокусник знал про этот рассказ, состоящий из ровно двадцати четырёх букв и каждый раз умудрялся передавать записки на салфетках при мимолётных встречах в узких проходах с надеждой оставить эти слова всего лишь легендой.

Следующее утро было окрашено суетой и голосами, будто бы через слой воды. Сон никак не хотел отступать, заставляя девушку утопать в себе вновь и вновь. Последнее пробуждение принесло за собой вспышки света перед глазами и улыбающиеся лицо сутулого мужчины в строгом костюме. Боковое зрение улавливало рядом знакомого безрукого друга. Речи мужчины проходили мимо, но главная суть засела в голове рядом со старыми воспоминаниями, которые должны были исчезнуть.

Теперь девушку зовут Графиней, за то богатство знаний о тайном и недоступном другим. Среди сломанных артистов она продолжает обращаться к любому исключительно уважительно, помня наказания за осечки в белоснежном кошмаре. И слагает она здесь песни, чтобы стены, у которых всегда есть уши, не смогли со всем остальными узнать о том, что она помнит.”

***

Я встряхиваю головой, отбиваясь от нахлынувших воспоминаний, которые проматываются в голове, слово чёрно-белый фильм. Ноа всё ещё сверлит меня своими пустыми глазами, ожидая ответа на свой вопрос. Я киваю, а потом, опомнившись, озвучивая свой ответ вслух.

Перетасовка происходит каждый год в один и тот же день. Мне до сих пор неясно, отчего её назвали именно так, но различного рода наименования здесь разлетались с невероятной скоростью, а вот историю их происхождения не помнил никто. Хоть я и нахожусь в цирке всего два года и успела увидеть это событие всего один раз, мне хватило и этого. Наверное, именно из-за того, что Ноа слеп, он является артистом, дольше всего пробывшим здесь. В прошлый раз наша труппа лишилась двух циркачей, чьи болезни не позволяли им в совершенстве исполнять номера. К сожалению, даже я не могу сказать, что происходит с теми, кто повторно возвращаются в больницу, хотя с Фокусником мы попытались обследовать каждый доступный нам уголок того злосчастного места. Однако среди перечня правил, прописанных в документах, есть и ещё одно, негласное: никогда нельзя винить в потере друзей новых циркачей. Ведь когда каждый из нас занял чужое место среди двенадцати…

Вновь окунувшись в размышления, не сразу понимаю, что остальные уже начали что-то обсуждать. Прислушиваюсь к разговору, пытаясь вникнуть в его суть, но всё никак не могу понять, о чём идёт речь.

– Нам точно следует отпраздновать… – медленно протягивает кто-то из плохо освещенного угла, но по голосу я всё же могу узнать в этом “некто” Нанну – ещё одну фокусницу, вид которой у некоторых всё ещё вызывает дрожь. Могу поклясться, что из темноты я могла кожей ощущать пристальный взгляд её неестественно вытянутых зрачков.

– Да, рыбка права, – Элле всё не перестаёт стучать по полу пальцами, подключив к этому занятию ещё одну руку, при этом мельком поглядывая на меня. – Давайте закажем торт.

– Да, закажем торт с одиннадцатью свечами, в честь наступающего ноября! –подхватывает Ноа.

– Торт? – шепчу я.

– Да-да, немного торта не помешает. – соглашается хрипловатым голосом Елизавета, она же Тётя Лиз, сверкая своим третьим глазом. – Но по мне, Графинушка не хочет сладкого, а моему чутью доверять можно и даже нужно, дорогие мои.

Я хотела бы возразить или хотя бы спросить, зачем на вообще праздновать приближение ноября, но око на лбу Тёти Лиз смотрело прямо на меня, в отличие от её, так сказать, основной пары глаз, поэтому решаюсь промолчать, проглотив все возникающие вопросы. Из-за чего-то я пропустила тот момент, когда разговоры с шёпота перешли на обычную для нас громкость. И, кажется, никто либо не заметил этого, либо тема обсуждения перескочила на вполне себе пригодную для чужих ушей. Но, как это обычно и бывает, всегда остаётся третий вариант…

– К сожалению, мы не сможем отменить заказ на торт, – разводит руками Ноа, – но Графиня может поговорить не с доставщиком, а с его конкурентом, ведь приедет сюда первым, правда?

– Правда-правда, – протянула Элле. – Я как раз с ним договорилась, он будет здесь прямо на первом выступлении. Графиня, дорогая, ты же поговоришь с ним? Без тебя мы не хотим этот торт, – она продолжает стучать своими ногтями по полу, но прерывающиеся звуки начинают скалываться в последовательность из повторяющегося “Пора бежать!”.

По этим мимолётным взглядам, отчеканенным стуком шифрам и разговорами только между парой людей, которые знали и слышали чуть больше остальных, становится понятно, что никакого торта и в помине нет. Если честно, то для достаточно внимательных посторонних слушателей (если они, конечно же, имелись, чего все присутствующим очень и очень опасались) даже без этих крупиц знаний о членах труппы заказ на дессерт для празднования последнего месяца осени в середине октября покажется, мягко говоря, странным. Что может быть настолько важным, о чём открыто небезопасно говорить даже на завтраке?