Сафо

Обед прошел весело на деревянном балконе ресторана, среди двух флагов, вывешенных хозяином в честь пятнадцатого августа. Было жарко, сладко пахло сеном и слышны были звуки барабанов, хлопушек и шарманки.

– Как скучно, что Курбебес приедет только завтра! – сказала Морна, потягиваясь, с глазами повеселевшими от шампанского. – Мне хотелось бы позабавиться сегодня вечером.

– А я то на что?

Он подошел, облокотясь на перила балкона, еще горячая от дневного солнца, и, щупая почву, игриво обхватил рукою её талию: – Ах, Паола!.. Паола!.. – На этот раз певица не рассердилась, а расхохоталась так громко и так заразительно, что он последовал её примеру. Новая попытка, и таким же образом отвергнутая вечером по возвращении с гулянья, где они танцевали и ели миндальное пирожное; и так как их комнаты были рядом, она напевала ему сквозь перегородку: «Ты слишком мал, ты слишком мал!..» приводя невыгодные для него сравнения с Курбебесом. Он едва сдерживался, чтобы не сказать ей, что она овдовела; но было еще слишком рано… На следующее утро, садясь за вкусный завтрак, когда Паола высказывала нетерпение по поводу того, что Курбебес не приходит, он с некоторым удовлетворением вынул часы из кармана и торжественно сказал:

– Двенадцать часов, все кончено…

– Что?

– Он обвенчан.

– Кто?

– Курбебес. Бац!

– Ах, друг мой, что это была за оплеуха!.. Во всех моих любовных приключениях я ни разу не получал такой! И она тотчас захотела ехать в город… Но до четырех часов не было поезда… А в это время изменник удирал в Италию с женою! Тогда, в бешенстве, она набрасывается на меня, бьет, царапает… Вот тебе и раз!.. И я же сам запер дверь на ключ! Затем принимается бить посуду, и, наконец, падает в ужасной истерике. Пятеро человек укладывают ее в постель, держат, меж тем как я, до такой степени исцарапанный, словно вывалялся в кустах терновника, бегу за доктором в Орсэ… В подобных случаях, как при дуэлях, следует всегда иметь при себе доктора. Можешь ли вообразить меня, бегущего натощак по дороге, в зной… Только к вечеру привел я доктора… Вдруг, подходя к трактиру, слышу голоса и вижу под окнами толпу… Ах, Боже мой, не убилась ли она? Не убила ли кого-нибудь? Морна была более способна на последнее… Я бросаюсь вперед, и что же вижу?.. Балкон разукрашен венецианскими фонарями, а певица стоит, утешенная и великолепная, закутанная в один из флагов и во все горло распевает Марсельезу, в разгаре празднества в честь императора, при громких кликах одобрения народа…

– Вот каким образом, друг мой, была разорвана связь Курбебеса; я не скажу тебе, что все кончилось сразу. После десятилетнего заточения, всегда надо рассчитывать на некоторое время надзора. Но, словом, самое бурное прошло на моих глазах; если хочешь, я готов принять все это и от твоей любовницы.

– Ах, дядя, она совсем другой человек!

– Полно, пожалуйста, – сказал Сезар, распечатывая коробку с сигарами, и поднося ее к уху, чтобы убедиться в их сухости. – Ведь не ты первый ее бросаешь…

– Это, положим, верно…

Жан с радостью ухватился за эту мысль, которая несколько месяцев тому назад принесла бы ему много горя. В сущности, дядя, с его комическим рассказом, несколько успокоил его; но чего он не мог допустить, так это лжи в течение целого ряда месяцев, лицемерия, раздвоения; на это он никогда не решится!

– В таком случае, как же ты намерен поступить?

Меж тем как молодой человек боролся со своей нерешительностью, «член совета для охранения» поглаживал бородку, пробовал улыбнуться и принимал эффектные позы; затем он вдруг с небрежным видом спросил:

– Далеко ли он живет отсюда?

– Кто?

– Скульптор, Каудаль, о котором ты говорил мне по поводу бюста… Мы могли бы сходить к нему и спросить о цене, пока мы вместе…

Каудаль, несмотря на всю свою славу, будучи большим мотом, жил все на той же улице Асса, в мастерской, видевшей еще его первые успехи. Сезар, идя к нему, расспрашивал о его положении в художественном мире; он, разумеется, запросит высокую цену, но члены комитета хотят во что бы то ни стало иметь вещь первоклассную…

– О, в этом отношении не беспокойтесь, дядя; если Каудаль только возьмется… – И он перечислял ему все титулы скульптора – члена Академии, кавалера ордена Почетного Легиона и целой кучи иностранных орденов. Фена широко раскрыл глаза:

– И ты с ним дружен?

– Да, мы с ним большие друзья.

– Только в Париже и можно завязывать такие необыкновенные знакомства!

Госсэну, однако, было стыдно признаться, что Каудаль был когда-то любовником Фанни, и что познакомился он с ним благодаря ей; казалось, однако, что Сезар и сам догадывается об этом:

– Ведь это он вылепил ту Сафо, которая стоит у нас в Кастеле?.. В таком случае, он знаком с твоей любовницей и мог бы помочь тебе в разрыве. Член Академии, кавалер ордена Почетного Легиона – это всегда производит впечатление на женщину…

Жан ничего не ответил, думая, быть может, также использовать влияние на Фанни её первого любовника. А дядя продолжал, добродушно смеясь:

– Кстати, знаешь, бронзовая статуя уже не стоит больше в кабинете отца… Когда Дивонна узнала… когда я имел несчастье сказать ей, что статуя изображает твою любовницу, то она не пожелала, чтобы она осталась там. При странностях консула и при его отвращении к малейшей перемене, это было нелегко сделать, особенно еще от того, что он не знал причины… Ах, эти женщины! Но она устроила все так ловко, что теперь на камине в кабинете твоего отца стоит изображение Тьера, а несчастная Сафо покрывается пылью в «угловой комнате», вместе со старыми таганами и поломанною мебелью; при переноске она получила маленькое повреждение – у неё отломались шиньон и лира. Гнев Дивонны принес ей, по-видимому, несчастье.

Они дошли до улицы Асса. Увидев скромный рабочий характер квартала художников, мастерские с дверями под номерами, похожие на сараи, раскрывавшиеся на обе стороны длинного двора, в глубине которого виднелись будничные здания городских школ с доносившимся из окон непрерывным чтением, председатель «Общества затопления» начал снова сомневаться в способностях человека, живущего в таком скромном месте; но едва войдя в мастерскую Каудаля, он тотчас узнал, с кем имеет дело.

– Ни за что! Ни даже за сто тысяч, ни даже за миллион!.. – зарычал среди беспорядка и запустения мастерской скульптор в ответ на первые слова Госсэна; и, приподнимая с дивана свое исполинское тело, он сказал:

– Бюст!.. Хорошо!.. Но взгляните сюда, на эту груду алебастра, расколотого на мелкие куски… Это моя статуя для ближайшего Салона… Я разбил ее ударами молотка… Вот как я отношусь к скульптуре, и, сколь ни соблазнительна для меня физиономия господина…

– Госсэн д'Арманди… председатель…

Дядя стал перечислять все свои титулы; но их было так много, что Каудаль прервал его и, обращаясь к молодому человеку, сказал:

– Что вы смотрите на меня, Госсэн?… Вы находите, что я постарел?..

Правда, ему вполне можно было дать его возраст при этом освещении, падавшем сверху на впадины и морщины его переутомленного лица кутилы, на его львиную гриву, с плешинами старого ковра, на его обвислые и дряблые щеки и усы, цвета металла, с которого сошла позолота и которые не были ни завиты, ни подкрашены… К чему? Его маленькая натурщица Кузинар бросила его…

– Да, мой милый; ушла с моим литейщиком, с дикарем, с животным… Но ему двадцать лет!..

Произнося эти слова гневно и вместе насмешливо, он ходил взад и вперед по мастерской, отталкивая сапогом мешавшую ему табуретку. Вдруг, останавливаясь перед зеркалом в медной оправе, висевшем над диваном, он взглянул на себя с ужасной гримасой: – До чего я, однако, стал безобразен, до чего одряхлел! Что это?.. словно подгрудок у старой коровы!.. – Он захватил в кулак свою шею, затем с жалобным и комическим видом, с видом бывшего красавца, оплакивающего себя, продолжал: – И подумать, что через год и об этом пожалеешь!..

Дядя был поражен. Что это за академик, который высовывает язык и рассказывает о своих низменных любовных похождениях! Значит чудаки есть повсюду, даже в Академии? И его восторг перед великим человеком уменьшался по мере того, как росло сочувствие к его слабостям.

– Как поживает Фанни?.. Вы все по-прежнему живете в Шавиле? – спросил Каудаль, успокоившись и сев рядом с Госсэном, которого он дружески похлопал по плечу.

– Ах, несчастная Фанни; нам уже недолго жить вместе!..

– Вы уезжаете?

– Да, скоро… Но раньше я женюсь… С нею придется расстаться.

Скульптор при этих словах дико захохотал.

– Браво! я рад… Отомсти за нас, мальчик, мсти за нас всем этим негодяйкам! Бросай их, обманывай их! Пусть они плачут, несчастные! Ты никогда не сможешь причинить им столько зла, сколько они сделали другим!

Дядя Сезар торжествовал:

– Видишь? Господин Каудаль смотрит на вещи не так трагично, как ты… Взгляните на этого младенца… Он не решается бросить ее из страха, что она убьет себя!

Жан признался в том впечатлении, которое произвело на него самоубийство Алисы Дорэ.

– Но это не одно и то же, – сказал Каудаль с живостью. – Та была грустная, мягкая женщина, с повисшими руками… Жалкая кукла, в которой было мало набивки. Дешелетт был неправ думая, что она умерла из-за него… Она умерла, потому что устала и ей наскучило жить. Меж тем как Сафо… Ах чёрт побери!.. Эта не убьет себя!.. Она слишком любит любовь и догорит до конца, как свеча, до самой розетки. Она принадлежит к той породе первых любовников, которые никогда не меняют своего амплуа и кончают беззубыми, безбровыми, но все же первыми любовниками… Взгляните на меня!.. Разве я убью себя?.. Пусть у меня будет много горя, но я знаю, что одна женщина уйдет и я возьму другую; я всегда буду нуждаться в них… Ваша любовница поступит как я, и она уже не раз так поступала… Только теперь она уже не молода, и это будет труднее…

Дядя продолжал торжествовать: