Увечные механизмы

«Как на машине времени назад вернулись», – думала Сурьма, сдавая свои документы господину начальнику, приветствуя коллег, обнимая по возвращении домой родителей, Талли и… Астата. Он тоже был здесь. Мами, ежедневно справлявшаяся у господина начальника о том, по плану ли идёт поездка дочери и успевает ли она вернуться в срок, пригласила Астата на ужин в день возвращения Сурьмы. «Ты наверняка ужасно соскучилась, дорогая!»

Всё осталось по-прежнему, но всё стало не так.

В мастерских – сплошные любопытные взгляды, и в их прицеле нельзя было попрощаться как следует, а не просто принятым здесь кивком и парой слов. Может, именно поэтому Висмут и вовсе не стал прощаться. Они прибыли в самом конце рабочей смены, он сразу ушёл в кабинет к господину начальнику и не вышел оттуда до того времени, до которого могла задержаться в мастерских Сурьма, не вызывая лишних вопросов.

Дома – сплошные любопытные вопросы и яркие, слепящие глаза лампочки. Все вокруг жужжали, хохотали и дёргали за рукав, и предлагали то жареную утку, то крем-брюле, и спрашивали-спрашивали-спрашивали… А ещё Астат: куда ни повернёшься – везде он! Было жарко и душно. Каждый вдох давался с трудом, словно в прокуренной комнате, хоть никто и не курил. А краткие, вежливые прикосновения жениха – к руке, к плечу, к спине – хотелось прихлопнуть, как назойливое насекомое, и потом стряхнуть с себя щелчком пальцев.

В груди пьезоэлектрическим резонатором вибрировало глухое раздражение, и Сурьма усмехалась краешком губ мыслям о том, что хорошо хоть воспитанному и сдержанному Астату не придёт в голову целовать её при родителях! Потому что сейчас не отплеваться от его холодных, рыбьих поцелуев будет сложно. И как она не замечала этого раньше?!

Улыбка получалась зловещей, но никто не обратил на это внимания: все увлеклись обсуждением предстоящей свадьбы, в которой Сурьма – сама собой разумеющаяся константа, делающая, думающая и желающая то, что в таких случаях положено.

И никому в голову не приходило, что сейчас она больше всего желала выплеснуть на собравшихся нетронутый пунш из своего бокала и огреть кого-нибудь круглой поварёшкой, торчащей из супницы. А потом сбежать подальше отсюда. К тому, чьи вежливость и воспитанность – не маска для вмёрзшей в позапрошлогодний лёд души, а тормоза, с трудом сдерживающие истинные порывы…

– Я помню, что Сурьма любит пионы, но, полагаю, розы в букете невесты куда как практичнее, да, душа моя? – сквозь гул резонатора в груди донёсся до Сурьмы знакомый голос, такой склизкий в своей деликатности, и перед внутренним взором из густой мутной подливки всплыл блестящий рыбий бок…

То, что она вскочила на ноги, Сурьма заметила только когда зазвенела вилка, нечаянно оброненная ею на пол. Какие-то злые слова переплелись друг с дружкой своими шипастыми хвостами и застряли в горле. Она хватала ртом воздух и не могла вытолкнуть ни одно из них, не могла даже разобрать, что конкретно за слова в этом шипящем клубке и кому они должны предназначаться.

– Что такое, милая? – безмятежно посмотрела на дочь госпожа Кельсия. – Тебе что-то положить? Для этого есть кухарка, незачем вставать самой.

Отец, напротив, глаз на Сурьму не поднял. Его взгляд остановился на её пальцах, дрожащих мелкой дрожью. Господин Нильсборий неспешно промокнул губы салфеткой:

– Друзья, давайте отпустим Сурьму отдохнуть, она слишком устала за эту поездку, да и время уже позднее. А мы тут насели на неё с организационными моментами. Обсудим всё завтра. Иди, милая, ляг спать пораньше!

Сурьма бросила на отца благодарный взгляд и, кажется, выдавила из себя какое-то вежливое прощание, а потом, метнувшись в свою комнату едва ли не бегом, заперла дверь и упала на кровать, уткнувшись в подушку, чтобы заглушить рыдания. Но ни рыданий, ни даже тихого стона не вышло: в горле было горячо и пусто, словно в дымовой коробке угольного паровоза.

Она достала из кармана платок Висмута и, прижав его к губам, прошептала:

– Забери меня отсюда! И увези как можно дальше, пожалуйста! Я вросла во всё это, словно дерево в землю, и не могу сделать шаг… Не давай мне выбора, просто забери меня!

***

Следующие два дня у Сурьмы были выходными, и она провела их в постели, сказавшись уставшей. По всему дому разносились маменькины причитания о том, что до свадьбы осталось всего две недели, и у Сурьмы не так много выходных, чтобы подготовиться к этому событию должным образом, поэтому неразумно тратить драгоценное время на отдых, ведь ещё столько всего необходимо сделать незамедлительно!

К вечеру второго дня в спальню постучались, и Сурьма удивилась, услышав за дверью голос отца: он не заходил в её комнату лет десять.

Господин Нильсборий присел на краешек кровати и долго, внимательно смотрел на дочь серьёзными, полными скрытого беспокойства глазами.

– Скажи мне честно, Сурьминушка… Я вижу: что-то не так. Ты сама не своя приехала из этой поездки. Скажи мне, пожалуйста, честно… Что случилось?

Сурьма промолчала, отвела взгляд и хотела даже перевернуться на другой бок, но отец сидел поверх одеяла, и сделать это было не так-то просто.

– Я же знаю, что никакой кухарки, а уж тем более горничной с вами не было, – вновь заговорил отец очень мягко, осторожно подбирая слова. Я бы не отпустил тебя, но я имел разговор с твоим начальником, и он поручился… поручился за того мужчину.

Сурьма вновь глянула на отца, и в глазах её, до этого безразличных, мелькнул гнев.

– Я знал, что эта поездка важна для тебя, и решил – беды не будет. Но, девочка моя, если между вами там что-то произошло… Если тот мужчина как-то обидел тебя… Это моя вина.

– Что?! – Сурьма резко села в кровати, и напряжённо вздёрнутые плечи господина Нильсбория вмиг опустились: по лицу дочери он понял, что его страхи – сущий бред, причём для её напарника в высшей степени оскорбительный.

– Если бы ты знал… его, – Сурьма запнулась: произнести имя Висмута отчего-то не хватило духу, – то ни в жизнь не допустил бы подобных подозрений! Мне даже подумать об этом противно, папа! Оставь меня, пожалуйста, я хочу спать.

Отец вздохнул, медленно поднялся с кровати и направился к выходу. У самых дверей обернулся на дочь:

– Я рад, что твой напарник – достойный человек, – тихо и как-то виновато произнёс он, взявшись за дверную ручку.

– Он лучше всех! – сорвалось с языка, и Сурьма тут же прижала ладонь к губам, но слова уже выпорхнули и теперь кружили под потолком комнаты, звеня и переливаясь незнакомыми красками.

Приоткрывшаяся было дверь затворилась обратно. Нильсборий сделал шаг назад.

– Я не хочу об этом говорить! – предварила все его вопросы и предположения Сурьма. – Потому что говорить тут не о чем! – и, отвернувшись от замершей в нерешительности отцовской фигуры, с головой укрылась одеялом.

Господин Нильсборий ещё мгновение постоял, переминаясь с ноги на ногу, потом вздохнул и вышел, тихонько притворив за собой дверь. Его девочка влюбилась. Влюбилась во взрослого, уже пожившего и, возможно, от этой жизни уставшего мужчину. Влюбилась отчаянно, со всей страстью, на которую способно её юное, неопытное сердце. И безответно…

Глава 29

Когда они вернулись в Крезол, перед самым концом смены Висмут поднялся к господину начальнику. Тот бросил на него неодобрительный взгляд поверх поднимающегося из трубки облачка дыма и пробурчал:

– Если ты думаешь, что я сумел найти тебе замену за те пару дней, которые прошли с твоей телеграммы, ты ошибаешься. Может, хоть на неделю ещё останешься?

Висмут молчал, заложив руки за спину, и по его виду было ясно: не останется. Господин начальник вздохнул, уставился в какие-то бумажки, разложенные перед ним на письменном столе.

– Я могу перевести тебя в другую бригаду, если девочка совсем довела.

– Я должен уехать, – неколебимо ответил Висмут, а потом, подумав, добавил: – не довела, – и голос предательски дрогнул.

Начальник проницательно на него поглядел и изменился в лице, словно вместо Висмута увидел перед собой как минимум самого мастера Полония. Догадка, неверие, удивление, понимание и, наконец, сочувствие последовательно сменили друг друга в глазах под насупленными филиновыми бровями.

– Вот оно что! – протянул начальник. – Ну надо же…

Висмут стоял перед ним, не отводя взгляда, и чувствовал себя, словно на медосмотре. Ещё чуть-чуть – и поставят диагноз. Но начальник ещё раз вздохнул и нехотя подписал одну из бумаг, протянул её Висмуту:

– За расчётом завтра к бухгалтеру подойди. Сейчас он уже ушёл.

Висмут кивнул, забирая бумагу.

– Эка тебя угораздило, – посочувствовал начальник. – А она… что?

– Выходит замуж, – бесстрастно ответил Висмут.

Начальник, невесело кивнув, пару секунд молча попыхивал трубкой, задумчиво глядя куда-то сквозь Висмута. Потом вновь вздохнул – ещё горше прежнего, пряча огорчение под сурово сдвинутыми к переносью бровями.

– Она ещё такая молоденькая! Вот уж я не думал, что так может… Ну надо же!

***

На следующее утро Висмут забрал расчёт, а вечером они с Празеодимом, Рутением и господином Цезием сели в поезд до Дивинила. В купе было душно, оконную раму, как назло, заело, и проветрить не было никакой возможности, а открыть дверь не позволил Празеодим. Старик вообще был не в духе с самого утра, но не как обычно, когда он начинал донимать всех своими шалостями, а иначе.

Его лицо стало особенно сурово, все черты заострились, а резкие морщины залегли ещё глубже. Бывший мэр недвижно сидел в уголке, отвернувшись к окну, скрестив руки, закинув ногу на ногу, и лишь тощая лодыжка, торчащая из светло-серой брючины, иногда дёргалась в такт постукиванию вагонных колёс.