Проклятие Пелопа (сборник)

Преданность ревнива и воинственна, она недоброжелательно косится на соседей и во всем, в том числе и в ее неустроенности, видит происки врагов, направленные против любимой Родины.

Им непросто в одной упряжке патриотизма, этой паре гнедых, – у них в головах разное представление о пути, по которому они скачут.

Разное представление и у нас, граждан своей Родины.

Не так давно в одной статье в «Независимой газете» была сделана очередная попытка проследить, «когда и почему слово „патриот“, казалось бы, не подразумевающее негативной эмоциональной окраски, такую окраску обретает». Статья называлась «Патриотическая анатомия» – не очень удачное название, замечу, так как авторы, очевидно, хотели показать анатомию патриотизма, а не патриотическую анатомию, каковая, к слову сказать, и в самом деле существовала как составная часть расовой теории нацистов…

Свой исторический экскурс авторы начали с XVII века, когда стало возможным появление либеральной оппозиции (Англия); до этого в сословном государстве понятия «отечество» и «государство» отождествлялись, причем символом государства был монарх. С возникновением оппозиции понятие «патриотизм» актуализировалось, им стали пользоваться и власть, и ее антагонисты. Выражаясь современным языком, и те, и другие «тянули одеяло патриотизма на себя», что не могло не повредить самой ткани этого «одеяла». С этого времени ткань «одеяла» стала ветшать и расползаться, а дотоле почти безупречный статус патриотизма начал заметно снижаться.

Однако в массовом сознании понятие «патриотизм» оставалось намертво спаянным со словами «любовь к родине». Поэтому слово «патриотизм» воспринимается массами безусловно с положительным знаком, представляя собой, таким образом, огромную силу.

Власть по достоинству оценила это ставшее огромной влиятельной силой слово и всегда старалась поставить его на службу своим интересам. Любую критику, любое выступление против власти всегда можно представить антипатриотичными, а следовательно, – выступлениями против Родины, проще говоря – предательством.

Марк Твен – устами своего героя, янки из Коннектикута, – убедительно показал циничность апелляции власти к патриотизму:

«…я понимаю верность как верность родине, а не ее учреждениям и правителям. Родина – это истинное, прочное, вечное; родину нужно беречь, надо любить ее, нужно быть ей верным; учреждения же – нечто внешнее, вроде одежды, а одежда может износиться, порваться, сделаться неудобной, перестать защищать тело от холода, болезни и смерти. Быть верным тряпкам, прославлять тряпки, преклоняться перед тряпками, умирать за тряпки – это глупая верность, животная верность…».

Но граждане, которые видят, что политические одежды его страны износились, и хотят их обновить, как правило, оказываются в меньшинстве. Тем легче задача власти: опираясь на легко манипулируемый патриотический слой общества, она без труда расправляется со своими оппонентами.

Сэмюэль Джонсон и его «негодяи»

С тех пор как в результате перестройки на книжных прилавках оказалась масса недоступной прежде литературы, известная ранее (используя метафору Жванецкого) «тонкому слою интеллигенции» знаменитая фраза Сэмюэля Джонсона: «Патриотизм – последнее прибежище негодяя» – пошла, как говорится, в массы, и теперь ее не цитирует разве что только ленивый. Да и в «тонком слое» фразу эту кому только не приписывали. В основном Льву Толстому, известному своим непримиримым отношением к патриотизму. Толстой даже внес это изречение в свой «Круг чтения». Так что с легкой руки Сэмюэля Джонсона негативная эмоциональная окраска патриотизма упала до самой низкой отметки: в глазах многих из тех, кто чужд охранительному складу мышления, слова «патриот» и «негодяй» стали почти синонимами.

Но, разумеется, такая синонимичность устраивала далеко не всех. Один филолог патриотического, скажем так, умонастроения решил прочитать статью с этой фразой в подлиннике. После многотрудных поисков он обнаружил нечто для себя поразительное (прошу прощения за пространную цитату):

«Высказывание (о патриотизме как последнем прибежище негодяя. – А. Ш.) принадлежит английскому критику, лексикографу, эссеисту и поэту Сэмюэлю Джонсону, жившему в XVIII веке. В подлиннике оно звучит так: „Patriotism is the last refuge of a scoundrel“… Вот в чем смысл фразы: не все пропало даже у самого пропащего человека, отвергнутого друзьями и обществом, если в его душе сохраняется чувство Родины, в ней его последняя надежда и спасение. Добавлю к этому, что английское слово „refuge“ (прибежище, пристанище) имеет ряд значений, пропадающих при переводе на русский язык, а именно: спасение, утешение. То есть не просто прибежище, а спасительное прибежище. Кстати, отсюда идет и другое английское слово „refugee“ – беженец, эмигрант».

К сказанному следует добавить, что статья Сэмюэля Джонсона, написанная в 1774 году, называлась «Патриот», а подзаголовок ее гласил: «Обращение к избирателям Великобритании». Пафос же всей статьи заключался в том, что в парламенте страны должны заседать только патриоты, ибо только они могут по-настоящему заботиться о гражданах Великобритании и представлять их в высшем законодательном органе…

Вот так! То-есть, торжествовал филолог, решительно ничего из того, что мы повторяем на все лады, из текста писателя не следовало.

Обычная вещь. Даже в разговоре с близким человеком мы то и дело восклицаем: «Да нет же, я имел в виду совсем другое!». Что уж говорить о написанных текстах, за которыми огромным шлейфом тянутся порой самые немыслимые интерпретации.

Замечательные разыскания эти вдохновили многих. Одна молодая поэтесса призналась, что после них «словно камень с души упал». Думаю, не только у нее.

Знаменитый эссеист и лексикограф Сэмюэль Джонсон и его «негодяи» в глазах людей патриотического склада, казалось, были реабилитированы.

Однако вскоре сама эта интерпретация слов Сэмюэля Джонсона стала предметом новой дискуссии. Его оппоненты упрекали исследователя за пристрастный взгляд на смысл фразы, за лирико-поэтический парафраз, который он сделал из чеканной формулы Джонсона…

Не вдаваясь в детали интерпретации филолога, я готов согласиться с его точкой зрения, коль скоро она согласуется со всем контекстом статьи Джонсона. Готов даже допустить, что знаменитый лексикограф Сэмюэль Джонсон именно это имел в виду.

Но слова имеют свою судьбу. «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется».

Прошло небольшое время, земная ось еще немного наклонилась, произошло множество событий в разных странах и на континентах, человечество одолело еще несколько ступеней своего драматического пути, и… фраза Джонсона приобрела другой смысл. Парадокс – может быть, неправильно прочитанная (или неправильно понятая, что одно и то же) фраза вошла, что называется, без зазоров, в сознание многих людей как нечто само собой разумеющееся. В краткой и афористичной формуле Джонсона многие увидели именно то, о чем они размышляли и что их тревожило. Именно в этом смысле ее не раз цитировали, в том числе и Лев Толстой, и Гюстав Флобер, и даже Марк Твен, тоже неплохо знавший английский язык.

Очень скоро, оказавшись на другой почве, «неправильно» прочитанная фраза стала весьма злободневной и актуальной. Она зажила своею собственной жизнью и – в ее «искаженном» смысле, увы – стала подтверждаться практикой. Достаточно вспомнить, что на своей ранней стадии вхождения во власть немецкие «наци» цинично опирались на болезненно переживавшие поражение страны люмпенизированные слои населения Германии, разоренной после Веймарского мира. Апелляция к патриотическим чувствам, к тем, для кого патриотизм стал последним прибежищем, сделала свое дело. «Делаю ставку на негодяя», прямо говорил один из главарей нацистов Герман Геринг. Расчет нацистов – жизнь подтвердила это – оказался верен.

«Образованные» люди

20 апреля 1832 года либеральный российский цензор Александр Васильевич Никитенко записал в своем дневнике:

«В настоящее время у нас в России есть, так сказать, средний род умов. Это люди образованные и патриоты. Они составляют род союза против иностранцев, и преимущественно немцев. Я называю их средними потому, что они и довольно благородны и довольно просвещенны: по крайней мере они уже вырвались из тесной сферы эгоизма. Но они сами себе не умеют дать отчета: хорошо ли безусловное отвержение немцев? Они односторонни и, действуя по страсти, разумеется, увлекаются дальше надлежащих границ. Большая часть людей этих из ученого сословия.

Немцы знают, что такая партия существует. Поэтому они стараются сколь возможно теснее сплотиться, поддерживают все немецкое и действуют столь же методически, сколько неуклонно. Притом деятельность их не состоит, как большею частью у нас, из одних возгласов и воззваний, но в мерах. Эта борьба может при случае иметь вредные последствия. Она будет у нас не между сословиями и партиями, как во Франции, сражающимися за идеи, а будет племенная, что всего хуже для России многоплеменной».

Следует напомнить о непосредственной причине подобных умонастроений, о которых писал Никитенко. В самом начале 30-х годов XIX века в Европе, и в России в том числе, свирепствовала холера. Въезд в обе столицы был воспрещен. Любители Пушкина и пушкинисты знают об этой эпидемии хотя бы потому, что из-за холерного карантина поэт просидел в Болдине всю осень, благодаря чему появились на свет многие замечательные его произведения.

Но что русскому (по крайней мере, любителю пушкинского творчества) здорово, то немцу смерть. В данном случае поговорка оказалась, увы, не пустой фразой. Вспыхнули холерные бунты. Были они и в столичном Петербурге. Темные толпы громили больницы, избивая врачей, которых народ обвинял больше всего, считая их разносчиками болезни. Среди врачей, естественно, было много инородцев. И, прежде всего – немцев…

Эти и связанные с ними события и побудили Никитенко сделать приведенную выше запись.

На мой взгляд, эта запись достойна того, чтобы прочитать ее внимательно, слово за словом: она отвечает на многие вопросы, которые и сегодня волнуют нас и которые стали предметом данной статьи.

Слово «патриот», как уже отмечалось выше, было в ходу в России уже более века, со времен Петра Первого. И уже успело приобрести если не негативную, то ироническую, едва ли не язвительную окраску («К военным людям так и льнут, – говорит грибоедовский Фамусов о женщинах. – А потому, что патриотки»).

Взгляд Никитенко серьезен и озабочен. Ведь эти патриоты, составляющие род союза против иностранцев, образованны, да к тому же по большей части из ученого сословия. И, тем не менее, они – средний род умов: они односторонни и не умеют дать отчета – хорошо ли то, что они намерены делать. И борьба с инородцами (в частности – с немцами) может вылиться в борьбу племенную, «что всего хуже для России многоплеменной».

Как с очевидностью следует из слов Никитенко, он судил здраво и видел очень далеко. Почти два века спустя его предостережения по поводу действий патриотов звучат более чем актуально. Межплеменная рознь, называемая сегодня межэтническими конфликтами, не только не угасла, но вовсю полыхает, усердно раздуваемая патриотическими сотрясениями воздуха.

Мне хочется обратить внимание еще на одно слово из записи нашего замечательного цензора (оно хотя и выделено у автора курсивом, но взгляд читателя при беглом прочтении мог не зацепиться за него) – средний род ума патриота, образованного и довольно просвещенного человека.

Не уверен, что мы сегодня адекватно понимаем хотя бы половину написанного полтора-два века назад текста: язык живет своей, самостоятельной жизнью, слова теряют старые смыслы и приобретают новые (фраза Джонсона лишний тому пример). Вот почему я не могу с уверенностью говорить о том, что именно подразумевал Никитенко под словами «средний род умов». Могу сказать лишь, что, размышляя над этим словосочетанием, я невольно вспомнил слово «образованщина». И всё стало на свои места – подумалось, что именно такого рода людей имел в виду Никитенко.

Слово это пущено в оборот Солженицыным. Очень меткое слово. На мой взгляд, оно как нельзя лучше характеризует человека, получившего образование, даже высшее, пускай даже не одно, но чаще всего не очень глубокое, а самое главное – лишенное каких-то нравственных оснований, совершенно необходимых в человеческом общежитии. В своих «Опытах» Монтень писал: «Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред». Мне кажется, что образованщина – это как раз те, кто не постиг науки добра. Это и есть люди «среднего рода ума».

Их особенно много среди политиков – или политиканов, если угодно.

Их очень много и среди так называемой творческой интеллигенции.

На просторах распадающейся советской империи и всего восточного блока образованщина выдвинулась на авансцену истории, неутомимо внося в массы идеи патриотизма и национального самосознания, которые – где в большей степени, где в меньшей – привели к кровопролитию, продолжающемуся и по сей день.

Не просто любовь

Выше уже говорилось, насколько двусмысленным – в буквальном смысле (простите за тавтологию) – является определение патриотизма, даваемое словарями. Беру на себя смелость утверждать это: горы книг и статей, написанных на эту тему, бесчисленные и бесконечные жаркие дискуссии, ведущиеся по поводу этого понятия, а самое главное, реки крови, пролитой – в конечном итоге – в результате этих жарких дискуссий, – дают, полагаю, право говорить так. Недаром Александр Герцен, говоря о патриотизме, называл его «…свирепой добродетелью, из-за которой пролито вдесятеро больше крови, чем от всех пороков вместе».

Патриотизм в том качестве, в каком он предстает в примерах, о которых говорилось ранее, – недружелюбным, даже агрессивным отношением ко всему чужому или даже своему, если это свое способно не только хвалить Родину, но критиковать ее или ее институты, – такой патриотизм как-то не очень вяжется со словом «любовь».

И в самом деле, ведь любят Родину все или практически все – не особенно распространяясь на эту тему, не крича о своей любви к Родине на каждом шагу, а порой даже не осознавая это глубоко сидящее в душе чувство. А ревниво следит за каждым недоброжелательным словом о ней, высматривает кругом врагов, которые якобы спят и видят, как нанести ей ущерб, – далеко не каждый. Кто тут настоящий патриот, кто ненастоящий?

Не знаю, какое из этих двух слов – «патриотизм» или «любовь» – старше. Правда, слово «любовь» в древней Элладе имело свое нынешнее значение, а слово «патриот» означало всего-навсего «земляк». Однако не сомневаюсь, что явление, этим словом обозначаемое, возникло раньше появления не только самого слова, но и вообще членораздельной человеческой речи, – как только люди стали осознавать себя людьми одного племени, отличающимися от людей другого. Не любовь к своему племени, а простой инстинкт самозащиты заставлял первобытных людей изгонять или убивать соплеменника, если он недостаточно рьяно боролся с врагами или, не дай бог, перекидывался к ним. Цезарь в своих «Записках о галльской войне» рассказал о любопытном обычае одного галльского племени: когда раздавался сигнал тревоги, все хватали оружие и бежали на площадь, к месту сбора; прибегавший последним подвергался мучительной казни на глазах у всех…

Вот так воспитывался патриотизм.

Известный шестидесятник XIX века Варфоломей Зайцев писал:

«Возьмем, например, патриотизм. Чувство невинное, даже, пожалуй, похвальное. Не признавать в природе вида лучшего, как вид Москвы с Воробьевых гор, не признавать иного кваса, кроме московского, не знать зрелища, более возвышающего душу, как зрелище пасхальной процессии в Кремле, – всё это дышит безобидностью и святой простотой…».

«Но, – продолжал он, – ежели у этой божьей коровки вырастает жало скорпиона, если она вносит разладицу, воскрешает затихшие распри, силится раздуть искру потухших антисоциальных предрассудков и страстей, тогда она делается глубоко безнравственной и требует позорного клейма».