Черные сны

– Может, я уже дела делать пойду.

– Давай, иди уже, – в голосе зам начальника читалась насмешка и пренебрежение.

Егор развернулся, подумал, что остался всего месяц, как-нибудь перекантуется. Может за делами и суетой его проступок останется незаметным и звонок к Алексееву останется только в его голове.

– И подумай, как оправдываться будешь за опоздание. Объяснительную мне вечером на стол.

Егора внутри словно ковырнули. Он развернулся, открыл рот, еще не зная, что скажет, но точно не извинение.

– Все, иди, не мешай нам решать производственные вопросы.

Егор снова вспомнил о жертве которую должен принести, ничего не поделаешь, молча вышел, и закрыл дверь. «Вот дерьмо», – думал он, возвращаясь в «теточную». Женщины сидели за столом Изотовой, пили чай, ломали шоколад и слушали Изотову. Тамара Сергеевна перестала копаться в картотеке. Подбоченись, с бумагами в правой руке слушала сплетни.

– Ирина Федоровна, – Егор приблизился к женщинам, – для меня есть что-нибудь? Вроде Сивков был, помню, мы ему задолжали копию за прошлый месяц по коммуналке и вы вроде хотели еще ему передать распечатку по новым ставкам на электричество.

– Егор…, – Данилкина обернулась. Минуту сверлила его взглядом, потом встала и быстрым шагом подошла к столу. – Надо раньше приходить. Татьяна Михайловна подождите, не рассказывайте я сейчас, – она встала, демонстративно негодующе скребанув стулом по полу. Уперла подбородок, так, что их вылезло сразу три, и скосив глаза вниз, осмотрела блузку на груди, встряхнула. Проходя мимо Егора отпрянула, – от тебя разит, как от…сапожника. Жвачку хоть пожуй, Егор. С людьми ведь работаешь.

Она подошла к столу выдвинула верхний ящик. Всем видом, каждым движением показывая, как ей это неприятно она достала бумажную папку, подписанную в верхнем правом углу «Сивков Ю.А.». Выудила из нее нужные бумаги и, воротя нос, протянула Егору. – Там второй лист, на нем список, не забудь дедушке продуктов купить. «Она ни разу не была у Сивкова, – промелькнула в голове Егора, – какой он к черту дедушка. И у остальных вряд ли была. Сидит здесь…», – он обвел взглядом женщин у стола Изотовой, – они все здесь сидят безвылазно. По старикам ходим я, Паршин и Варвара. А эти клуши только зады наедают».

Все в тягостном молчании недовольно захлюпали чаем. Егору показалось, что дамы это делали специально, таким образом, выражая свое презрение. «Что-то ангелы поют такими злыми голосами…», – вспомнил Егор слова песни Высоцкого.

Обозленный он покину соцзащиту. «Плевать, – думал Егор, спускаясь по лестнице. Рука скользила по мокрым перилам, сгоняя струйки воды. – Плевать на них хотел. Месяц, тридцать дней и гуляй рванина. Я им еще выскажу. Достанется у меня лысому уродцу и этой жабе с бородавкой».

Срезая путь, он шел тропинкой вдоль покосившегося деревянного забора. Жухлая трава дрожала капельками дождя, черная пропитанная влагой земля расползалась под подошвами. Егор шел рядом с дорожкой изрытой следами и мутными лужицами. На кочке нога поехала в сторону, оставляя за собой гладкий жирный след. Егор дернулся, махнул руками и попытался вывернуться. Он упал на колено в сырую траву. Боли не почувствовал. Приземлился мягко, словно на мат. Брючина сразу же пропиталась холодной влагой. Правой пятерней вляпался в самую грязь. Край рукава оказался изгвазданным черной кашицей.

– Черт, – выругался Егор. Поднялся, отвел в сторону испачканную руку, осмотрел себя. Взгляд остановился на левом колене. Полушерстяные черные брюки были испорчены: мокрое пятно диаметром десять сантиметров разбавляла серо-коричневая грязь.

Матюкаясь, Егор выдрал пучок сырой травы, обтер руку и рукав куртки. Грязь легко сошла с плащевки, оставив едва заметный мутный след. Наклонился и еще раз пристально осмотрел грязное пятно на брюках. Вырвал новый клок и попытался легкими движениями смахнуть грязевые комочки – только размазал. Ругаясь, периодически осматривая мокрые брюки, прикидывая, насколько заметно пятно со стороны, Егор вышел в переулок, свернул направо на тротуар. Узкая полоска, где и двоим разойтись тесно, с выбоинами и лужами тянулась неровной лентой вдоль красного фасада двухэтажного дома старой постройки. Первый этаж из узкого пережженного кирпича держал на своих коренастых плечах второй деревянный. Две перекошенные двери подъездов с массивными петлями, медными ручками выходили прямо на тротуар. Краска на полотнах потрескалась, словно эрозия почвы, и если присмотреться, можно было увидеть с десяток слоев, которые были нанесены в разные времена при разных хозяевах. Посеревшие водостоки из оцинковки крепились к стене вбитыми в швы железными рогатинами в виде вил с загнутыми концами. Ржавая проволока, намотанная на них, удерживала железные сливы.

Егор не раз бывал в мещанских домах дореволюционной постройки. В старом провинциальном городке, где нового почти ничего не строилось, они попадались часто. Приземистые и неказистые с низкими потолками, толстыми стенами и маленькими оконцами они быстро протапливались и удерживали тепло, что немаловажно во время затяжной забайкальской зимы.

Продолжая фасад, к торцу дома прилепились деревянные ворота с навесом. Они просели, вросли в землю. Кованые длинные накладки покрылись ржавчиной. Из отверстий для болтов торчало по нескольку ржавых гвоздей. Через ворота раньше выводили лошадей и подводы. Теперь ими не пользовались. С другой стороны улицы напротив, стоял похожий дом, только оштукатуренный. Песчано-цементное покрытие местами пошло трещинами, а на углу и у цоколя вовсе обвалилось. Сквозь дыры виднелась неаккуратная кирпичная кладка. Выпирающие ребра кровли тянулись параллельно в полуметре друг от друга. Через промежутки листы соединялись внутренними поперечными швами, отчего крыша, казалась, сшитой из заплат. Почерневшие обвалившиеся оголовками двух кирпичных труб венчали скособоченные железные дождевики.

В сером осеннем дне все эти гнетущие детали, напоминающие о старости и разложении, сами лезли в глаза. Раньше Егор как-то не замечал это убожество. Городок казался уютным и приветливым, как старенькая бабушка в самобытном сарафане и платочке. Нынешняя осень какая-то особенная: неуютная, сырая, мерзкая, промозглая, нагоняла тоску и вгоняла в депрессию. Он не мог припомнить, чтобы раньше было столько дождей и луж, грязи и такого холодного злого ветра.

Утопив голову в плечи, отворачиваясь от пронизывающего ветра, Егор прошел вдоль облезлого забора и ступил на деревянный помост с навесом. Удары каблуков по обтертым доскам гулким эхом убегали вперед. Навстречу шел сутулый мужчина в очках, в пальто, с портфелем в правой руке. Отголоски их шагов встретились и переплелись. Их мерные шаги застучали беспорядочной дробью, словно скучающее эхо встретило собрата и как у собачонок, их хвостики затряслись в радостном танце.

Егор не стал уступать дорогу или как-то попытаться разойтись. Обозленный, с неприятными ощущениями в животе, тяжелой головой он шел напрямик. Мужчина старше лет на двадцать, низкого роста, развернул немного корпус, пропуская его. Если бы Егор сделал так же, то они бы разошлись. С ходу Егор врезался плечом в плечо мужчины. Того отбросило в сторону и чтобы не испачкаться, он выставил руку и уперся в грязные доски. Егора от столкновения немного развернуло. Он был тяжелее и поэтому едва сбился с шага. Не оборачиваясь и, тем более не извиняясь он шел дальше. Мысленно злопыхая в сторону мужчины. «Вот так. Что ты мне скажешь, мумия?», – Егор почувствовал какое-то черное удовлетворение, но через несколько шагов это чувство смешалось. Он уже не был уверен, что стоило так поступать.

– Молодой человек, – задыхающийся негодованием голос кричал в след, словно бросал в спину камень.

– Знаете, это свинство… Форменное свинство. Знаете… Я старше вас… Намного старше. Это хулиганство… Где вас только воспитывали.

– Да пошел ты, – буркнул Егор.

– В армию вас надо. Да. На два года в армию. Тогда воспитаннее были бы, научили бы вас уважению к старшим…

«Конечно, отбеги еще на край города и ори оттуда. Ты смотрю, служил. Тяжелее швабры небось ничего не поднимал, десантник, блин». Злости уже не было.

Егор шел быстрым тяжелым шагом по деревянному помосту, казалось, что эхо, выбиваемое каблуками, уже не бежит бодро вперед, «помахивая хвостом», а поджав его, улепетывает. Надо признать, от стычки лучше себя он чувствовать не стал.

В какой уже раз Егор пожалел, что поддался настроению и летом выпил на Шилке два пива, которые впоследствии, вылились в пробел в его водительском стаже. Синяя «Ока» с языками пламени на капоте и антикрылом на крыше ржавела в «ракушке» уже четвертый месяц. Представил, с каким бы наслаждением опустил зад в промятое точно под его чресла водительское сиденье, и, захлопнув с дребезжанием дверь, отгородился бы от мира, от серого дня, луж, сырости, надоедливых стариков.

Голова гудела, в желудке урчало и подташнивало. Вперив взгляд перед собой, сунув руки глубоко в карманы, он брел по мокрому тротуару. Грязные листья, жалкое напоминание о лете, как афиши вчерашнего цирка, втаптывались в асфальт. Люди проплывали мимо, расплывались слева, справа темными пятнами.

Он остановился у магазина «Пятиминутка» смутно припоминая, зачем-то ему туда надо. Правая рука потянулась к груди, полезла во внутренний карман, нащупала сложенный лист. Уже в магазине, набирая по списку корзину пенсионеру, его взгляд остановился на шеренге из пивных бутылок. Множество сортов всяких и разных завлекательно глазели на него красочными этикетками. Казалось, каждая «обольстительница» мечтает, чтобы купили ее. Он взял «жигулевское» темное.

Егор стукнул в дверь. Она приоткрылась. «Опять не закрывается».

– Вы?! – Сивков спешил к двери по коридору, суетно застегивая ворот белой рубахе. Чисто выбритый, с блуждающей улыбкой и с каким-то детским восторгом и ожиданием он смотрел на Егора.

– Я, – буркнул Егор и опустил пакет с продуктами на пол. «Что-то с ним не то. Радостный какой-то, наверное, геморрой отпустил».

– Дверь почему открыта?

– Дак, замок, что-то…, вы на кухню пожалуйста, – улыбался Сивков заглядывая в пакет. Инструкции предписывали спрашивать у подопечных, куда поставить продукты. Сивков был далек от категории немощных, и Егор выразительно, с упреком посмотрев на него, тяжело вздохнул, поднял пакет и пошел на кухню.

– А…, – сзади послышался смешок, – не затруднит разуться?

– Затруднит, – пробубнил Егор. И специально ставил ногу тяжело, чтобы с подошвы побольше отвалилось грязи. Оставляя за собой следы, он прошел на кухню, отодвинул две чашки с блюдцами и поставил пакет на стол. На плите из носика вскипяченного чайника поднимался пар.

– Идите, Юрий Анатольевич, распишитесь, – Егор достал из внутреннего кармана чек. С извиняющейся улыбкой Сивков зашел следом, – теперь подтирать придется, – со вздохами проговорил он.

– Ничего подотрете, целыми днями бока отлеживаете перед телевизором. Размяться даже полезно. Поставьте закорючку и вот еще, распечатка с новыми тарифами на свет.

Егор положил на стол бумаги, вытащил ручку и посмотрел в окно. Все та же осень, промозглая и тоскливая. Он поежился. Из соседней комнаты доносился шорох крысы.

– Вы, раньше, Егор, вроде, как подобрее были. Смотрю, освоились, поднаторели. Сивков подошел и скосился на чек. От приветливой улыбки не осталось и следа. С минуту изучал клочок кассовой ленты. – А что это вы мне здесь подсовываете? С каких это пор «Крестьянка» стала стоить сорок шесть пятьдесят? Все время я платил за триста грамм сливочного масла ровно сорок четыре рубля. Баранки «Крамские» стоят двадцать. Зачем мне те же баранки за двадцать один? А это что? – От удивления Сивков присвистнул.

– «Сибирские пельмени» – восемьдесят два? Вы издеваетесь. Они стоят семьдесят пять и ни копейки больше. В каком магазине вы это напокупали? А, понятно в «Пятиминутке», вы бы еще в Читу съездили, подороже может магазин нашли бы. Лень в социальный идти? Конечно, вам все равно, наплевать на наши деньги, на стариков. – Сивков сощурил глаза, словно изловил мошенника. От негодования усики топорщились, лицо сузилось и он стал похож на крысу.

– Вы, батенька, это бросьте. Бросьте, вам говорю. Он затряс пальцем.

– Да хватит уже из этих копеек бучу затевать. Сколько там разница? Едва сдерживая злость, Егор полез в карман.

– Пятьдесят, больше?

– Копейки?! – выдохнул Сивков.

– Копейки, говоришь, – к лицу прилила кровь, губы изогнулись так, что стали видны желтые зубы.

– Я вот этими руками, – пенсионер поднял трясущиеся кисти, с белыми гладкими пальцами, словно вырезанными из мыла, с аккуратными ногтями. В голосе появилась плаксивая дрожь.

– Всю жизнь горбатился…

– Чего вы горбатились? – Егор пытался говорить спокойно, но у него едва ли получалось.

– Чего? Что ты сделал? Без нытья и соплей лишний гвоздь не забьешь. Консьержем просидел… теперь копейки считаешь, попрошайничаешь… Вкалывать надо было не на бабских работах… А то бабы шпалы заколачивают, а мужики штаны протирают. Что за свою жизнь сделал? Небо только коптил. – Егор не заметил, как перешел на «ты».