Палеотроп забавы

На лопастях и в соплах их машин.

Стальное, переливчатое семя
По миру разнесет пунктиры карт,
И, пламя перековывая в племя,
К тольтекам прилетит Кетцалькоатль!

Пусть головы гигантов Рапа-Нуи
И профили под снегом Кордильер
Расскажут, как во мгле горели струи
Воздухолетных огненных галер!

Поведают о дерзости порыва,
Поднявшего пучину их грехов
До высоты сиятельного взрыва,
Увитой мириадами стихов,

Что и теперь, блестя на иглах меха
Космической, холодной тишины,
Питают удивительное эхо
Магической, загадочной страны;

И то, как из немого антрацита
Вдруг выплывет крутой слепящий бок
Челна, что направляет Аэлита —
Сквозь океаны, к солнцу, на восток!

Автор застыл с протянутой к далекой спутнице рукой, и все зааплодировали – и австрийцы, ни слова не понимавшие по-русски, и повара, высыпавшие в зал. Профессор тоже хлопал, радуясь, что новый друг дарит жене стихи. Хотя не мог избавиться от мысли, что они прозвучали и в его честь.

Адамас, не желая отставать от отца, выступил с собственным опусом – о смысле жизни после изгнания из рая. Полина, в свою очередь, продекламировала отрывок из L'Orgie parisienne ou Paris se repeuple Артюра Рембо в оригинале, чем вынудила Забаву прочесть то же в переводе Павла Антокольского – «Парижская оргия, или Париж заселяется вновь». И эта непринужденная стихотворная интерлюдия укрепила союз людей в рыцарском зале новой гармонией. Ведь ничто не одухотворяет так, как это делает искренний лирический обмен.

В антракте застолья все направились к смотровой площадке на крепостной стене. Забава стоял у бруствера, наслаждаясь альпийским пейзажем, когда за его спиной неожиданно запела скрипка. Мелодия началась pianissimo, едва слышно, не заставляя тотчас обернуться, а исподволь обволакивая, как волшебные сумерки или прозрачная невесомая шаль, заботливо накинутая на зябнущие плечи. И по первым же фразам он понял, что это экспромт, а еще через мгновение – что играет Полина.

«Вот этот сюрприз!» – подумал он с удовольствием, подчиняясь объятиям незнакомой мелодии, отпуская себя с нею над горами и лесами – в безоблачную синеву альпийского неба. И с этой высоты его сердцу открылся выгодный вид не только на живописные окрестности, но и на новых друзей.

Когда скрипка умолкла, профессор еще некоторое время стоял с закрытыми глазами. И никто не хлопал, словно ожидая, когда он спустится на землю.

– Не думал, что вы так чудно играете, – Забава подошел, поцеловал руку, сжимавшую смычок.

– О, Полина полна сюрпризов! – во всеуслышание заметил Адамас. – Совсем, как ваши чемоданы, – добавил, понижая голос.

За столом беседа продолжилась, и он снова обратился к профессору:

– И поэзия, и музыка сегодня полноправные члены нашей компании, – заметил с глубокомысленностью взрослого. – А помните, вы сказали, что видимый мир – «проявленная музыка», а невидимый – «музыка, еще клубящаяся в нотах Вселенной»?

– Помню, – улыбнулся Забава. – И хорошо, что запомнили вы.

Адамас учтиво кивнул:

– А где проходит граница между проявленной и непроявленной музыкой?

Профессор тронул сухие губы салфеткой, задумался, как проще ответить на этот непростой вопрос.

– Все видели музыкальный фильм «Приключения Буратино»? – он решил призвать на помощь все те же образы. – В финале герои идут по сказочному полю в реальный мир, становясь зрителями в зале.

– Помним, – ответил за всех Искандер.

– А как они на это поле попали, помните?

– Сквозь холст с нарисованным очагом, – развел руками Адамас. – Буратино проткнул его носом.

– Вот! – обрадовался Забава. – Тот холст и есть граница. Все, что до него, – музыка, клубящаяся в нотах; за ним – проявленная в образах.

– И где же проявление происходит? – прищурился Атлас.

– На поле, – просто ответил Забава.

– Чудес в Стране Дураков?

– О нет, – профессор покачал пальцем. – Поле, о котором говорю я, чудесное без дураков!

– То есть, если закопать золотой, вырастет дерево золотых? – спросил Искандер шутливым тоном. – Интересуюсь как инвестор.

– Вырастет и роща! – уверил его Забава. – Хоть это поле невидимое, на нем произрастает все, что душе угодно, – он повернулся к Полине. – И оно поистине музыкальное, ведь не только несет миру гармонию, но и дирижера назначает!

Из-за колонн появился Михаил, подошел ближе, прислушиваясь к их беседе.

– И кто же этот дирижер? – спросила девушка.

– Для нас – солнце, – профессор поднял сжатый кулак. – Оно задает тон всему вокруг, с ним мелодия сотворения звучит жизнеутверждающе. Но наиграть жизнь мало, надо научить новые побеги расти и дружить, и это делает тот самый созидательный мажорный строй! – он обвел всех сияющими глазами. – Помните, у Тютчева: «Невозмутимый строй во всем, созвучье полное в природе»? Мир сам следует этому строю, продолжая путь – или петь, ведь это одно и то же!

– Забавная гипотеза, – заметил Атлас. – Пардон за каламбур, мой друг! – спохватился он.

– Это не гипотеза, а жизнь, – Забава устало потер веки.

– И как далеко вы продвинулись? – Полина не сводила с него глаз.

– Очень далеко, уж поверь, – вздохнул Адамас, мучаясь, что вынужден молчать, хотя сама атмосфера взывала к откровенности.

Профессор повернул голову, но, встретившись взглядом с Полиной, только пробормотал:

– Полноте, расстояние в науке – понятие относительное…

– Отчего же? – в ее глазах вспыхнул огонек. – Расскажите нам, Архимед! Научное открытие, сделанное одним, касается всех, и утаивать его несправедливо.

– Лучше запомните следующее, – тот с трудом оторвался от ее глаз. – Мир и есть музыка, и каждый выводит мелодию, которую уже нельзя переписать, – встал с бокалом в руке. – Так пусть же она всегда будет светлой!

– Гип-гип, ура! – присоединились к нему остальные.

Огласив своды галереи хрустальным перезвоном, друзья расселись по местам.