Операция «Артефакт»

– Лизонька, – проворковал Самуил Маркович, обращаясь к женщине, – собери нам, голубушка, на стол обед, а то что-то я проголодался.

Когда Лизонька вышла на кухню, Булькин, погружённый в свои размышления, не обращая никакого внимания на меня, стал «нарезать» по комнате круги. Я же сидел на стуле, болтал ногами и с интересом разглядывал висевшую напротив меня картину с незамысловатым морским пейзажем. Когда старик, совершая очередной круг, зашёл ко мне за спину, он набросился на меня со словами:

– Сволочь! Мразь! – шипел он, обхватив своими костлявыми пальцами мою шею. – Решили ограбить старика! Разыграли тут передо мной целый спектакль, думали, что я клюну на эту туфту! Вот тебе! Вот! – и он всей массой тела навалился на меня.

Однако, не рассчитав свои силы, он через минуту громко охнул и начал сползать на пол. На этот шум в комнату вбежала Лиза. Увидев, что Булькину стало плохо с сердцем, она бросилась к нему на помощь. Я же в это время, как рыба, хватал ртом воздух и надрывно кашлял. Видя, что лицо пахана приобрело угрожающе красный цвет, а губы стали синюшными, я начал отползать в прихожую поближе к входной двери. И как только из комнаты послышалось рыдание женщины, я стремглав выскочил из этой проклятой квартиры на улицу.

* * *

Долго я потом скитался неприкаянный по городу. Голодал, спал в подворотнях и на лавках в парках, но, ни за какие коврижки не хотел возвращаться назад, в банду Серого. Не знаю, сколько бы ещё продолжались мои скитания, если бы на моём жизненном пути не встретился Чистяков Вениамин Карлович. И эта встреча коренным образом изменила всю мою последующую жизнь.

Подобрав на улице, он привёл меня к себе в квартиру на Среднем проспекте. Было ему в ту пору лет под пятьдесят. Работал он рядовым инженером-механиком на тракторном заводе, которому отдал более пятнадцати лет своей жизни. Когда-то был женат, но после смерти жены на других смотреть перестал и всё своё свободное время уделял своим любимым занятиям, минералогии и живописи. Был знатоком в этом деле. Сходу мог сделать экспертное заключение о картине, к какой школе живописцев относится то или иное полотно, даже мог назвать цену картины на европейском рынке в валюте. Его знали все местные коллекционеры и прислушивались к его мнению. Конечно же, никакой личной коллекции картин и камней у него не было, но зато у него было невероятное чутьё на всякого рода ценности, чем он безмерно гордился. Был он своего рода самородком в этой области, и ему бы работать где-нибудь в музее на благо науки и искусства, ан нет, он продолжал работать скромным рядовым инженером.

Когда он привёл меня в свой дом, обогрел и накормил, я был так благодарен ему, что сходу рассказал обо всех своих похождениях. Он первоначально не поверил ни одному моему слову, но когда я начал предъявлять ему, то одно, то другое доказательство, он был полностью обескуражен и поражён. Вот с этого момента, как я понял потом, всё и началось.

Глава 3. Чистяков

Первоначально меня надо было как-то легализовать. И это Чистяков сделал блестяще, в присущей ему утончённой манере. На следующий день он принёс мне справку о рождении, как две капли похожую на ту, что забрали у меня в Вологде, а через несколько дней я был уже обладателем самого что ни на есть настоящего паспорта с пропиской. И всё это ему удалось сделать легко и быстро. Как он говорил мне тогда, для него это сделали люди, которые были ему многим обязаны. Далее он привёл меня на завод и устроил учеником токаря в опытно-конструкторском бюро, в котором трудился сам. Надо сказать, что контролировал он меня безмерно и никуда одного не отпускал. С ребятами дружить запрещал, говорил, что, мол, у этой городской молодёжи одни лишь танцульки в голове, а он сделает из меня настоящего советского человека. Заставлял много читать. При этом книги, которые он мне давал, были систематизированы, то есть подобраны таким образом, чтобы, прочтя одну книгу, я, опираясь на полученные знания, мог без труда понять следующую. Все книги, которые я читал, были изданы ещё до революции, на некоторых стояли экслибрисы знаменитейших петербургских фамилий. По мере чтения этой литературы я понял, что моё умение угадывать или видеть предметы сквозь стены относится к категории белой и чёрной магии. А поняв это, я взглянул на мир совершенно другими глазами. Помимо всего прочего, Чистяков уделял много внимания моему самообразованию в области гипноза и восточной медитации. Читая книги этой тематики, я понял, что многими этими техниками я уже владею и использую их в своей повседневной жизни. Только я не знал раньше, что погружение человека в сон или в состояние оцепенения называется по-научному гипнозом.

Отдельные, непонятные для меня, фрагменты книг Чистяков очень подробно разъяснял, не считаясь со временем. Потом просил повторить, убеждаясь, что я понял материал именно так, как он мне его преподносил. Естественно, об этих наших занятиях не знала ни одна живая душа. По выходным он вытаскивал меня в музеи и там, как опытный экскурсовод, рассказывал о картинах и ювелирных изделиях, представленных в музейных коллекциях. По мере посещения музеев я начал понимать, чего, собственно, хочет от меня Чистяков. А хотел он, чтобы я при посещении дворцов и музеев своим рентгеновским зрением искал в стенах тайники или скрытые от глаз замурованные помещения. Кроме того, он поставил передо мной задачу, чтобы я на расстоянии научился определять подлинность представленных на выставках картин и икон. Первоначально и очень долго у меня ничего не получалось, но по мере многократных тренировок я уловил эту тонкую нить мистицизма, позволяющую мне отличить подлинники от подделок. В подлиннике присутствовала частичка души её создателя, отчего произведение светилось для меня золотистым цветом, а копии были всего лишь мёртвыми чёрно-белыми «фотографиями» оригиналов. При этом, чтобы сделать такое заключение, мне уже не требовалось даже близко подходить к произведению, а достаточно было посмотреть на него с расстояния в десять шагов. Аналогичная картина произошла со мной, когда я начал заниматься исследованием драгоценных камней. Все натуральные камни для меня излучали тепло. Самыми «горячими» камнями были рубины. И чем больше был камень, тем сильнее был его жар. Бриллианты вызывали в моих руках лёгкое холодное покалывание, как будто под руками находился проводник, по которому течёт электрический ток. А вот изумруды ощущались мной как «липкий» камень. Как будто бы их нарочно вымазали сахарным сиропом. С металлами, такими как золото или серебро, было ещё проще. Они просто, как магнит, притягивали мои руки. Если сила притяжения была большая, то это однозначно было золото, а если слабая, то серебро. От моих успехов у Чистякова захватывало дух, и он, потирая ладони, говорил, что нас в скором будущем ждут великие дела. Какие это будут дела, он не уточнял и моментально переводил разговор на другую тему.

Шли годы, и в тридцать восьмом году мне исполнилось восемнадцать лет, и я вместе с другими призывниками переступил порог военкомата. Знаешь, тогда молодёжь искренне грезила авиацией, танками, восхищалась победами Красной армии на Халхин-Голе и в Маньчжурии. И я тоже был подвержен этому массовому порыву и хотел продолжить свою учёбу в танковом училище. Но военный комиссар вынес мне приговор, что из-за моего роста я признан не годным к службе в рядах Красной армии и что свои подвиги я впредь смогу совершать только на трудовом фронте. Не знаю, было ли вмешательство в этот вердикт Чистякова, но мне дали от ворот поворот.

Переживал я тогда сильно. У меня было такое чувство, будто меня признали дефективным, а ведь на самом деле это было не так. Я был здоров и крепок. За всё время моего нахождения в Ленинграде я ни разу не болел, у меня даже насморка никогда не было. Да и тяготило меня с годами опекунство со стороны Чистякова. А он наоборот ещё пуще прежнего вцепился в меня. Теперь под его руководством я изучал не только литературу по искусству, но и настоящую чёрную магию. Однажды он принёс в чемодане огромный фолиант, написанный на незнакомом для меня языке. Обложка книги была выполнена из кожи тёмно-коричневого цвета с великолепным тиснением. Страницы книги пожелтели из-за давности веков и несли на своих листах тайну истории. Чтобы я мог заниматься по этой книге, Чистяков нашёл для меня «репетиторшу». По внешнему виду она напоминала самую настоящую горбатую ведьму. Приходила она к нам ежедневно в восемь часов вечера. Одета была всегда в старую штопанную-перештопанную кофту, которой, наверное, было не меньше лет, чем её хозяйке. Нос у неё был огромный и загнутый вниз, как крючок. Несмотря на свой почтенный возраст, очки она принципиально не носила и видела лучше другого зрячего. В манере разговора прослеживались нотки её былого образования и солидного общественного положения. Чистякова она всегда называла только Вениамин Карлович, а он её – голубушка Софья Павловна. И было видно по ним, что они знают друг друга не первый год, и связывает их далеко не поверхностное знакомство. Со мной первоначально она вела себя очень высокомерно. Но по мере того, как она узнавала о моих способностях всё больше и больше, характер обращения ко мне в корне поменялся. И под конец наших занятий она меня чуть ли не боготворила.

А занимались мы с ней по этой книге по четыре часа ежедневно. Она читала, а я должен был за ней повторять и все запоминать. Помимо этого, я должен был помнить наизусть все пиктограммы к тому или иному заклинанию, а также произносить заклинания на латыни безо всякого там вологодского говора.

Через три года мы с Софьей Павловной закончили свои занятия, и в честь такого события Чистяков организовал для нас званый ужин. Помню, что старуху он тогда побаловал деликатесами, сладостями и фруктами. Откуда он это всё доставал, одному Богу известно, но на немые вопросительные взгляды как мои, так и старухи, он говорил:

– Мир не без добрых людей! Надо просто знать, к кому обращаться, и с какой стороны подойти к нужному человеку.

В тот вечер, чтобы я не мешал их дружеской беседе, они разрешили мне прогуляться по городу. Вечер выдался на удивление тёплым и приятным. Я шёл не спеша по Среднему проспекту в направлении морского порта и слушал через открытые окна домов звуки музыки, издаваемые радио и патефонами. Навстречу мне попадались ряды выпускников школ, идущих широкими шеренгами в сторону Дворцовой набережной смотреть на разводку мостов, а я, как неприкаянный, шёл, наоборот, в противоположенную сторону, как будто бы сама моя жизнь текла в другом направлении.

В ту ночь мне опять приснилась моя бабка Марья. Пришла она ко мне во сне, села подле меня и плачет. Я ей говорю:

– Что же ты, бабушка Марья, плачешь? Видишь, каким я стал взрослым.

А она слёзы краешком платочка вытирает и так жалобно и ласково смотрит на меня и говорит:

– Скоро, Архипушка, горе лютое придёт. Мучения великие будут. Страдать будешь много от несправедливости. Крест нательный береги, он тебя спасать будет. Всё, чему я тебя учила, и всё, что ты сам умеешь творить, твори только для доброго дела, во благо и для спасения людей.

Потом встала, перекрестила меня, повернулась и растаяла в воздухе. Я тогда сразу проснулся. Вся нательная рубаха моя мокрая от пота. Сижу и не пойму, сон был это или явь. Столько лет не снилась, а тут пришла, как живая. Перекрестился я и тихонечко молитву начал читать за упокой её грешной души. И чую, крест мой нательный горячим стал, как будто он из чистого золота сделан, а не из меди. Взял я его в кулак, чтобы грудь не обжигал, забрался под одеяло, трижды перекрестился, поминая бабку Марью, и скоро уснул.

А наутро сбылось пророчество бабки Марьи, горе лютое пришло, – война началась.

Глава 4. Война

Первые дни войны я помню плохо. На душе было очень неспокойно. Люди метались по магазинам, обсуждали на каждом перекрёстке всевозможные слухи, а меня просто физически тянуло в военкомат. Но военком мне опять сказал, что не изготовили ещё такой винтовки, чтобы она была меньше моего роста, и что война скоро закончится. В райкоме комсомола, где записывали в ряды ополчения, мне тоже дали от ворот поворот. Сказали, мол, иди, мальчик, отсюда, не мешай людям работать. Подрастёшь, вот тогда и приходи.

Чистякова призвали на третий день войны. Видно, не хватило у него в этот раз связей, чтобы отмазаться от армии. Но когда я увидел его в военной форме в звании капитана артиллерии, я подумал, что напрасно возводил на него напраслину. Вон какой он теперь видный и бравый офицер. Он идёт защищать нашу страну, нашу Родину. И я был горд за него и за себя. Внешний вид и походка у него изменились до неузнаваемости. Мне показалось, что он всегда носил эту славно подогнанную под него форму и не был никогда тем заштатным инженером-механиком, каким я его знал на протяжении последних пяти лет.

Перед нашим прощанием он наказал мне:

– Ты, Архип, дурью не майся, по военкоматам и там всяким сборным пунктам не ходи и на фронт не просись. Всё равно тебя на войну не возьмут. Вот увидишь, война долго не продлится и скоро закончится. Ты лучше квартиру береги и на заводе работай усерднее, чтобы к тебе претензий не было. А я, как вернусь, так сразу тебя найду. Помнишь, что я тебе говорил? Нас ждут с тобой впереди большие дела? Вот то-то же. Всё, бывай.

Сказал, как отрезал, и стремительно вышел из квартиры, даже не обняв меня. А мне почему-то от этого стало грустно-грустно. Я стоял и смотрел на только что закрывшуюся передо мной дверь, и по моим щекам текли слёзы.

* * *

То, что мир уже никогда не будет прежним, мы поняли в первый день войны, после того, как Левитан зачитал сообщение правительства о нападении Германии.

Что тут говорить? Конечно же, вся наша жизнь изменилась в одночасье. Многие из нашего цеха ушли на фронт, а вместо них за станки встали вчерашние школьники. Меня назначили мастером-наставником над этой молодёжью, и начал я их учить, как вытачивать корпуса снарядов. И хотя я сам был старше их на два-три года, обращались они ко мне по имени отчеству – Архип Захарович. Много их поменялось у меня в ту блокадную зиму. Одни уходили на фронт, вместо них приходили другие. Часто бывало так, что людей не хватало, и мы месяцами не уходили из цеха, работая по шестнадцать-восемнадцать часов каждый день. В самый тяжёлый период блокады, зимой с сорок первого на сорок второй год, мои подопечные умирали от истощения и голода по несколько человек в месяц. Тогда в мои обязанности входило узнавать, что произошло с тем или иным моим работником, почему он не пришёл на работу. А что там узнавать, если я и так знал, что они умерли? Но, тем не менее, после работы я отправлялся пешком по адресам, где жили мои подопечные, с целью выяснения причины их отсутствия на заводе. Порядки были такие…

И чего только я тогда не насмотрелся. Прихожу, например, я по адресу, а дома по указанному адресу нет. На его месте зияет огромная воронка от прямого попадания бомбы, и все жильцы погибли в этой общей могиле. Или иду по другому адресу, а там вся семья моего подопечного умерла от голода, и он их на саночках отвозил на кладбище. Чувство голода преследовало всех без исключения. Те, кто работал и получал «усиленный» паёк, экономили на своём питании, чтобы отнести его своим родным и близким. Одинокие, как, например, я, делились своим хлебом с этими детьми, стоящими за станками и выполняющими за смену далеко не детские производственные нормы. Голод витал в сознании людей, и мысли были только о еде и хлебе. С этими мыслями люди ложились спать и с этими же мыслями просыпались. Мы думали, что голодает весь город, но в действительности были ещё сволочи, которые не испытывали его, а паразитировали и наживались на этом.

Случилось это в самый канун Нового, сорок второго, года. Пошёл я тогда после смены по одному адресу, по которому жил мой ученик, Серёжа Климов, который не вышел в тот день на смену. Уж кто-кто, а Климов был очень ответственным парнем, и на него это было совсем не похоже. Так вот, иду я, а меня самого с голодухи качает из стороны в сторону, будто пьяного. Мороз стоял такой, что телогрейка особо и не согревала, поэтому, чтобы немного согреться и спрятаться от пронизывающего ветра, я на своём пути периодически заходил то в один, то в другой подъезд. Зайдя в очередной такой подъезд и постояв там несколько минут, я уже был готов отправиться дальше, когда на втором этаже открылась дверь, и я стал невольным свидетелем разговора двух мужчин.

– Да, и ещё, – проговорил сиплым голосом первый. – Серый велел передать, что в следующий раз товар будет в четверг. Поэтому оплату приготовь заранее, чтобы я тут не ждал, как сегодня.

– Вы что, думаете, у меня тут продовольственный склад, – огрызнулся скрипучим голосом хозяин квартиры, – и я храню продукты у себя под кроватью? А вдруг вы не придёте в четверг, что тогда? Так что передай своему Серому, пусть не выкобенивается, а слушает старших. Всё. Иди, – приказным тоном скомандовал он.

Дверь со скрипом закрылась. Посетитель ещё немного постоял на площадке и грузной походкой начал спускаться вниз. Чтобы не столкнуться с ним, я тихонько по стеночке отступил в темноту и спрятался под лестничным маршем. Дождавшись момента, когда мужчина выйдет из подъезда, я через несколько секунд последовал за ним. На улице по-прежнему мела метель, дул сильный ветер, и хотя улица хорошо просматривалась в обе стороны, вышедшего из подъезда мужчины уже нигде не было. Он как сквозь землю провалился. Я же, потоптавшись на месте, отправился дальше разыскивать своего Серёжку.

Придя по адресу Климовых, я постучал в дверь квартиры, на которой висела медная табличка с надписью «Академик Климов П. Г.», но мне никто не ответил. На эти звуки из соседней квартиры вышла шатающаяся от голода женщина, закутанная с головы до ног в одеяло.

– Вам чего надо, молодой человек, что вы тут стучите?

– Здравствуйте. Не подскажете, как мне найти Серёжу Климова? Видите ли, я пришёл с завода, на котором он работает. Сегодня он не пришёл на смену, и мне надо срочно его найти.

– Я видела Серёжу вчера, – ответила женщина, – примерно в это же самое время. Мы встретились с ним на лестнице, он поднимался, а я спускалась. Я ещё тогда поинтересовалась у него о здоровье Веры Николаевны, его мамы, а то я уже два дня как не видела её. Он поздоровался со мной, сказал, что мама жива и здорова, а он забежал на минутку проведать её и хочет вернуться до темноты на завод.

– Скажите, а можно как-то попасть в их квартиру? Может, у кого-то из соседей есть запасной ключ?

– Нет-нет. У соседей запасных ключей нет, я это точно знаю, но он может быть у нашего дворника, Савелия, который живёт на первом этаже.

Я спустился на первый этаж, где после долгого и настойчивого стука в дверь ко мне вышел совсем обессилевший пожилой человек, он же дворник Савелий. Выслушав мою просьбу, он согласился подняться и открыть квартиру Климовых.

Когда Савелий вставил запасной ключ в замочную скважину и немного надавил на дверь, то она неожиданно открылась сама. Оказалось, что квартира была не заперта, а только плотно прикрыта. Когда мы заглянули внутрь, то увидели в прихожей лежащую в лужи замёрзшей крови женщину, в которой соседка опознала хозяйку квартиры, Веру Николаевну, а дальше по коридору лежал Серёжа, у которого из груди в области сердца торчал нож. Видя, что дело принимает дурной оборот, сторож отправил меня за милицией, а сам остался с соседкой охранять место преступления. Пока я привёл участкового, прошло не меньше часа. Участковый, старший лейтенант Гаврилов, записав меня и Савелия понятыми, приступил к осмотру.

В квартире Климовых царил полный беспорядок. Все вещи были разбросаны, посуда разбита, одеяла и подушки вспороты, отчего по всей квартире летал белый пух. Пока милиционер составлял протокол, я с его разрешения прошёлся по комнатам, но, к моему сожалению, я не смог разглядеть события разыгравшейся здесь трагедии. Наверное, из-за истощения организма и промозглого холода все мои способности отключились, как отключается радио, когда нет электричества. Пообещав себе вернуться сюда ещё раз, чтобы во всём разобраться, я с разрешения Гаврилова отправился обратно на завод.

Только в конце февраля сорок второго года, когда за счёт «дороги жизни» снабжение города немного улучшилось, и на заводе стали выдавать хлеба по шестьсот грамм, я смог вернуться в квартиру Климовых. К тому времени и соседка, и сторож Савелий уже умерли. Квартира Климовых была не закрыта на ключ, но была опечатана. Сорвав никому не нужную печать, я вошёл внутрь. В ней всё было без изменений, как и тогда, накануне Нового года. Все тот же белый пух на полу и вещах и всё тот же леденящий холод. Сдвинув круглый стол с центра комнаты в сторону, и освободив от пуха её центральную часть, я нарисовал на полу заранее приготовленным для этих целей кусочком мела замысловатую пиктограмму. Затем, встав в центр круга, я прочитал заклинание, закрыл глаза и стал ждать того божественного момента, после которого в сознании, как на фотобумаге, должна была проявиться картина произошедших событий. Долго-долго я ничего не видел, кроме густой темноты, но постепенно мрак стал отступать, и сквозь туман времени я увидел картину разыгравшейся трагедии.

«…Слышится стук в дверь. Женщина поднимается с кровати, медленно подходит к двери. Отпирает её ключом. Врываются двое мужчин и одна женщина. Один хватает женщину сзади и ладонью закрывает ей рот. Второй бьёт ножом в сердце. Нож поворачивается на пол-оборота. Тело убитой кладут на пол. У них есть план квартиры. Ищут металлическую коробку с драгоценностями. Коробка спрятана в тайнике предыдущими жильцами. Климовы не имеют к этому никакого отношения. Ищут долго, простукивают стены и пол, ничего найти не могут. Злые. Ругаются между собой, матерятся. Стук в дверь. Открывают и затаскивают в квартиру Сергея. Бьют его ногами. Он говорит, что ничего не знает о тайнике. Женщина приказывает убить подростка. Нож вонзают ему прямо в сердце, он умирает». И в этот момент я понимаю, что Сергей сказал бандитам неправду. Он знал про тайник.

…Я отматываю время назад. И вижу: вот он находит коробку в вентиляционной отдушине на кухне, рассматривает найденные драгоценности, берёт какое-то кольцо и идёт менять его на хлеб. Здесь он попадает в поле зрение бандитов, и они «пасут» его до самой квартиры.

Надо полагать, что в тот день Серёжа Климов собирался преподнести своей матери новогодний подарок, поэтому и пошёл после смены домой, чтобы обменять ещё одно украшение на хлеб. Но бандиты уже ждали его в квартире, и финал этой истории был мне известен.