Семьи: книга третья

– Полина, забудь о Глебе!

– Замолчи! Это ты, ты все испортила! Ты во всем виновата!!! – уже задыхаясь от ярости, прокричала Полина и, развернувшись, ринулась прочь.

Глава XVI

Полина летела домой сломя голову, не замечая ничего вокруг себя. Страх, что она может окончательно потерять супруга, овладел ею, а вспыхнувшая в ответ ему отчаянная надежда спасти брак гнала вперед. Сердце Полины бешено колотилось в груди, голова кружилась, но она не чувствовала свое тело, не помнила сама себя: мысли о муже бесконечной вереницей мелькали в ее сознании.

«Что же я наделала? Я все испортила, все погубила. Зачем я пошла на эту встречу? Дура. Дура! Дура!!! Я же чувствовала, что это глупость, что ничего хорошего из этого не выйдет! Это все Кристина! Зачем я ее послушалась? Зачем мне вообще это понадобилось?.. Ведь с самого начала было ясно, что ему невыносимо там и он просто не знает, как вырваться. Он плакал тогда у Кристины. Он в отчаянии. Ему тяжело с ней… А сейчас, когда увидел меня, как он вспыхнул. “Она моя жена!” – с какой страстью он это сказал. Мы не ценим близких, пока не потеряем, и только теперь, увидев меня с другим, он понял, насколько я в действительности дорога ему. Он ревнует и по-прежнему любит! – и при этой мысли страх с новой силой всколыхнулся в груди Полины, приведя душу в неистовое движение. – Он решил, что я изменила ему! Какой кошмар! Только бы он не ушел! Я успею! Он наверняка еще дома! Он увидит, что, кроме него, мне никто не нужен! Он все поймет, поймет свои чувства, и мы снова будем вместе!»

Захваченная этими мыслями, Полина уже бежала по улице, представляя, как ворвется сейчас домой к мужу, и тот, увидев ее, осознает наконец, насколько она нужна ему, поймет, что на самом деле любит только ее. В воображении Полины яркой живой картиной вспыхнул момент воссоединения с супругом, как он примется обнимать и целовать ее, а она в его объятиях будет снова и снова повторять, что он для нее единственный мужчина и кроме него не существует больше никого. Представляя эту сцену в мельчайших деталях, Полина всей душой впитывала и переживала столь неистово желанный ею момент взаимного прощения и признания: тревога отступила от нее, грудь сперло от переполнявших чувств, слезы трепетного волнения дрожали на глазах. Защищаясь от давивших со всех сторон страхов, подсознание Полины спасало ее упоительной иллюзией, так что она даже не заметила, как оказалась в подъезде, как поднялась на лифте и, открыв дверь квартиры, влетела в коридор.

Завязин уже стоял в прихожей, выйдя на звук отпираемого замка. Люстра в коридоре была выключена, но падающий с кухни свет хорошо освещал его усталое тоскливое лицо. В квартире царила полная тишина, и слышалось только, как где-то в глубине комнаты хлопала крышка кастрюли, приподнимаемая парами кипевшей в ней воды.

Увидев мужа, Полина замерла на месте и в бессилии опустила руки с зажатыми в них ключами. Иссушенные губы ее были приоткрыты, грудь тяжело приподнималась при каждом вдохе, а растрепанная на бегу челка полностью обнажала покрытый испариной лоб. Судьба Полины, сама она была теперь в воле мужа. Она прибежала к нему, стояла сейчас перед ним, и этим все было сказано. Полина готова была при первой же возможности ринуться навстречу, раствориться в объятиях супруга, отдаться ему вся без остатка. «Спаси меня!» – кричал ее молящий, изнывающий в безмерном отчаянии взгляд.

– Не пошла на фильм? – обдав супругу насыщенным алкогольными парами дыханием, обратился к ней Завязин.

– Нет, – тихо обронила Полина, из последних сил сдерживая распиравшие ей грудь эмоции. Она ждала, жаждала, что он подойдет сейчас к ней, обнимет, начнет целовать, а она будет шептать ему, что он ее единственный, что она его, только его; его навсегда.

Еще секунду Завязин стоял серьезный и недвижимый, а затем, вдруг улыбнувшись, принялся суетливо обуваться.

– Я рад, что ты пришла. Я сосиски варить поставил. Посмотри за ними, а я быстренько за вином сбегаю, – оживленно проговорил он, надев туфли и поспешив было из квартиры; но за мгновение перед тем, как выбежать в подъезд, вдруг замер на пороге и, весь просияв лицом в счастливом выражении, громко и радостно воскликнул: – У меня сын родился!

Часть седьмая

Глава I

– Вика, ты не знаешь, где моя сумка? – спросил Ринат, заходя в гостиную.

Вика ничего не ответила, вообще никак не отреагировала на обращение мужа, продолжая стоять у столешницы спиной к нему и резкими нервическими движениями сдергивать полиэтиленовую обертку с тушки в камень замороженного цыпленка.

Звучно раздраженно выдохнув, желая подчеркнуть таким образом супруге свое крайнее недовольство ее молчанием, Ринат принялся разбирать валявшиеся на диване и креслах вещи.

Вика игнорировала его со вчерашнего вечера, когда он сообщил ей, что сегодня с утра вынужден будет поехать на работу в связи с очередным неотложным заданием. Это должна была быть уже вторая суббота подряд его отсутствия дома, и в этот раз жена разозлилась не на шутку. После бурной продолжительной ссоры Вика замкнулась в себе, ни в какую не желая общаться, не отвечая даже на самые, казалось бы, нейтральные вопросы Рината, с которыми тот то и дело обращался к ней в попытке вызвать на разговор и тем самым ослабить установившееся между ними напряжение. Ночь супруги спали раздельно, каждый под своим одеялом, что было еще более-менее терпимо, но когда и с утра Ринат обнаружил жену все в том же крайнем нерасположении к себе, стал терять самообладание. Упорное молчание супруги выводило его из себя: такого продолжительного противостояния между ними не случалось уже очень давно, и сложившаяся ситуация доставляла ему сильный эмоциональный дискомфорт.

– Разве можно отыскать что-нибудь в этом бардаке? – укоризненно вопрошал Ринат, перебирая раскиданные по комнате вещи. – Вика?! Ты не видела мою сумку?! Мне уже выходить надо, а я нигде не могу ее найти! – в этот раз заметно громче и настойчивее обратился он к жене. Лицо его было нахмурено, голос звучал сердито: и видом, и поведением своим он ясно давал понять, что, так же как и супруга, не испытывает ни малейшего желания общаться и делает это вынужденно, лишь потому, что должен отыскать портфель.

В действительности же сумка не нужна была Ринату вовсе – это был лишь повод, чтобы заговорить с женой. В глубине души он чувствовал, что попытки вывести супругу на разговор были маленькими шажками к примирению с его стороны. И пусть Вика не отвечала – они все равно подразумевали, что он не отгораживается от нее, открыт к диалогу, и это она, не желая идти на контакт, развивает конфронтацию. С каждым новым проигнорированным вопросом Ринат все больше складывал на Вику ответственность за сохраняющийся в семье разлад. На подсознательном уровне он понимал значение этого посыла совершенно ясно, как понимал и то, что его обращения к жене ни в коей мере не должны были выглядеть попыткой пойти на примирение. Подобный шаг был бы воспринят Викой как слабость, фактическое признание им своей вины и лишь усилил бы ее сопротивление. Ринату нужен был такой повод заговорить с супругой, чтобы его нельзя было расценить как желание наладить отношения, и подсознание его быстро нашло наилучший для этого вариант – предлог, что он не может отыскать сумку. При этом Ринат сам не отдавал себе отчета, что портфель ему не нужен вовсе, и озаботился он сейчас его поисками лишь затем, чтобы иметь приемлемую возможность обратиться, а при удачном раскладе еще упрекнуть и «обидеться» на жену.

Не получив ответа и в этот раз, Ринат ушел в спальню, а Вика, положив тушку цыпленка размораживаться в микроволновку, принялась чистить овощи.

Длившаяся второй день подряд конфронтация изматывала Вику, но примириться с тем, что муж очередные выходные проведет вне дома, она была уже не в состоянии. Еще каких-нибудь полгода назад такое известие не составило бы большой проблемы, и она, надувшись и, возможно, даже поскандалив для виду, вскоре ответила бы на попытки Рината восстановить семейное равновесие. Прежде, увидев желание супруга наладить отношения, почувствовав его тревогу, поняв, что он дорожит ею, Вика вполне успокоилась бы этими доказательствами любви. Но за прошедшее время ее отношение к подобным ситуациям изменилось кардинально.

На протяжении последних пяти месяцев Вике не давали покоя все разраставшиеся в ее душе сомнения и страхи, рождаемые навязчивой мыслью, что муж может бросить ее ради другой женщины. За это время пристальные ее наблюдения за Ринатом выявили множество фактов, раньше ею не замечаемых, которые ясно свидетельствовали, что у супруга не просто случайные разовые увлечения на стороне, а постоянная любовница. Поначалу Вике еще удавалось сохранять самообладание, успокаиваясь привычными своими интуитивными выводами, но по мере того, как мысль об опасности текущего положения укоренялась в ее сознании, делать это было все сложнее. Она по-прежнему чувствовала любовь Рината, регулярно ощущала на себе его пылкую страсть, однако проявления эти теперь не приносили былого спокойствия, и малейшего повода, вроде задержки супруга на работе или просто холодного тона по отношению к ней, было достаточно, чтобы червь сомнения вновь начинал точить ее.

Душевное беспокойство Вики стремительно нарастало, очень скоро перейдя в постоянное нервическое раздражение, которое лишь усиливалось беременностью. Внезапные отлучки супруга, его задержки по вечерам, не говоря уже о недомолвках и несостыковках в объяснениях, приводили ее в смятение. Сталкиваясь с подобными проявлениями, Вика устраивала скандалы и истерики, которые с каждым разом становились все яростней, а когда муж замыкался и отстранялся, впадала в отчаяние, чтобы затем, пойдя наконец на столь желанное ею примирение, излиться на него пламенной любовью истомленной в мучительных ожиданиях души. Реакция ее на малейшие перемены в отношениях с супругом становилась все резче, а перепады настроения – внезапнее и сильнее. Иной раз, проведя вместе с мужем спокойный полный взаимного согласия день, она с самыми упоительными чувствами провожала его на следующее утро на работу, чтобы вечером, не дождавшись вовремя, с порога обрушиться очередным надрывом эмоций.

В последние же несколько недель каждая минута отсутствия супруга дома превратилась для Вики в пытку. Находясь по целым дням одна, она терзалась неуемными страхами, как приговора ожидая звонка мужа с сообщением, что он опять задержится допоздна. Забыв о телевизоре, о детях, обо всех своих привычных занятиях, Вика бродила по квартире, не находя себе места, поглощенная раздумьями о том, что Ринат, как только она перестанет его устраивать, предпочтет ей молодую. Она не только ни секунды не сомневалась в вероятности подобного исхода, но ей казалось, что муж уже близок к такому шагу. Подходя порой к зеркалу, смотрела она на свое отражение, на начавшую уже терять свежесть кожу на шее, на появившиеся вокруг глаз морщинки, укрепляясь в убеждении, что момент, когда она перестанет нравиться супругу, приближается со всей своей неотвратимостью. Снова и снова прокручивая в голове эти соображения, Вика впадала во все большее смятение. Когда она размышляла о своей жизни, о всех тех унижениях, которым подвергал ее супруг, о том, что ожидало ее в будущем, ей становилось до невозможности горько за себя. Чувство нестерпимой обиды сдавливало грудь, мрачная безысходность окутывала душу, и тут же в ответ на эти переживания она проникалась глубочайшей злостью, почти ненавистью к супругу: он был источником ее боли, ее пыток, ее страданий. И, не имея возможности в отсутствие Рината выплеснуть на него всю эту боль, Вика компенсировала свое эмоциональное напряжение наиболее удобным и доступным способом – она вымещала его на детях.

Взявшись чистить овощи для супа, Вика ни на секунду не переставала ловить доносившиеся из коридора звуки, сквозь шум льющейся в раковину воды пытаясь понять, что делает муж. Только одного желала она в этот момент: всей душой она ждала, когда супруг подойдет к ней, чтобы уладить разразившийся между ними конфликт. Если бы он остался дома, она готова была немедленно забыть все разногласия. В то же время Вика как будто понимала, что, если Ринат просто попытается смягчить ее, станет упрашивать смириться с его отъездом, она ответит только еще большим негодованием и протестом, лишь усилив конфронтацию; и тем не менее подобный шаг с его стороны был необходим ей как воздух. Чтобы хоть частично развеять навалившиеся страхи, сколько-нибудь успокоить до предела встревоженную душу, Вике нужно было почувствовать сожаление мужа по поводу возникшего конфликта, его беспокойство, желание вернуть ее расположение, но вместо этого от супруга исходило одно только раздражение. С самого утра Ринат демонстративно игнорировал ее, уходил из комнаты, когда она появлялась; когда же заговаривал, делал это с явной неохотой: он либо упрекал ее, сетуя на то, что в квартире не убрано, что в шкафу нет ни одной поглаженной рубашки, либо спрашивал что-нибудь неизменно недовольным, каким-то даже озлобленным тоном. Все это ясно свидетельствовало Вике, что муж нисколько не обеспокоен конфликтом, а сама она только нервирует его, и, вполне осознавая это, она пришла уже в крайнее смятение.

Вслушиваясь в коридор, Вика поначалу не могла разобрать ни единого звука, но спустя некоторое время до нее донесся отчетливый шум. Сердце ее неистово заколотилось в груди, сознание взбудоражилось от прилившей к голове крови; всем своим существом, каждой клеточкой тела она сосредоточилась в направлении мужа. Ринат стоял сейчас там, за стенкой, в нескольких метрах от нее, и она, пытаясь уловить, угадать каждое его движение, ждала, когда он подойдет к ней. С минуту Вика, затаившись, еле сдерживая дыхание и взволнованное тело, предвосхищала момент приближения мужа, пока наконец не услышала грохот захлопывающейся двери, после которого все стихло и в комнате повис лишь монотонный звук бьющей в металл раковины струи воды.

Глава II

Когда входная дверь захлопнулась, Вика почувствовала, как сердце сжалось у нее в груди. До последнего момента не верила она, что муж уйдет, оставив все как есть, даже не попытавшись инициировать примирение. Нервы Вики натянулись до предела, стало мучительно обидно за себя, чувство отчаяния густой беспросветной пеленой затмило все на свете. В бессилии опустив руки в раковину, она зажмурила глаза, вовсе не заметив вбежавшую в гостиную дочку.

Сияя широкой счастливой улыбкой, будто желая поделиться чем-то очень радостным, Даша подлетела к матери и, с разбегу врезавшись ей в ноги, обхватила за талию; но тут же вздрогнула, вся замерла и насторожилась, когда та, громко сердито вскрикнув, оттолкнула ее от себя.

– Ай! Даша, что ты творишь?! – выпалила Вика, выпустив из руки нож и обхватив было порезанный, брызнувший кровью палец; но, взглянув на дочку, сразу забыла про него.

Веки Даши синели густо нанесенными тенями, губы до самого подбородка были измазаны помадой, а руки, щеки и лоб покрывал толстый слой пудры и тонального крема.

– Что это такое?! Что это, я тебя спрашиваю?! – схватив дочь за запястье и с силой вывернув испачканную косметикой ладонь к ее лицу, зло вскричала Вика.

Вжавшись от страха, Даша наморщила лобик и опустила головку, боясь даже взглянуть в пылающее каким-то безудержным ожесточением лицо матери.

– Смотри на меня! – проскрежетала Вика, наклоняясь ниже в попытке зацепить взгляд дочери. – Смотри на меня!!! Ты что, опять взяла мою косметику?!

Но Даша не могла вымолвить ни слова, не в состоянии была даже просто поднять глаза – страх привел ее в полное оцепенение.

– Ты опять залезла в комод?! – вскипела Вика. – Отвечай!!!

Даша молчала. Не получив ответа, Вика устремилась в спальню, волоча за собой еле поспевавшую дочку, то и дело резко поддергивая ее к себе, так что та чуть не падала на бегу.

– Ах ты дрянь!!! – взревела она, войдя в комнату и увидев выдвинутый заляпанный румянами и тенями ящик комода, перевернутую вверх дном косметичку, валявшиеся всюду вокруг подавленные тюбики и флаконы. – Что ты натворила?!!

Гнев подкатил Вике к горлу, сдавил шею, и она, схватив дочь за волосы, что есть силы принялась трясти ее в разные стороны. Из стиснутого в волосах порезанного пальца густо сочилась кровь, но она не замечала этого, как не чувствовала и боли, – дикая злость бурлила в Вике. Тряся дочь, видя, как та болтается, словно кукла, чувствуя, как хрустят под пальцами корни детских волос, она распалялась все сильнее, с наслаждением впитывая ее страдания.

– Поганка! Гадина! Дрянь!!! – в исступлении орала Вика. Голос ее исказился до неузнаваемости, сделавшись надрывным, истерически-резким; рот был приоткрыт, зубы сжаты, а глаза пылали неумолимой яростью.

Беспомощно трепыхаясь из стороны в сторону, обеими ладошками ухватившись за руку матери, Даша разразилась плачем: слезы хлынули из-под ее сдавленных век, но при виде их Вика принялась только еще сильнее трясти дочь. Изнывающая душа ее жаждала выплеснуть, выместить все то, что накипело и терзало ее, и под действием этого несознательного стремления она вдруг резко отдернула руку в сторону и, развернув Дашу задом, ударила ладонью по попе; и в этот момент почувствовала удовлетворение.

Вика ударила дочь несильно, с какой-то нерешительностью, даже опаской, будто в глубине души, на уровне подсознания боялась это сделать, и Даша, лишь кротко пискнув, стерпела; но с этим ударом словно что-то открылось в Вике. С пониманием того, что ничего ужасного не произошло, внутренняя сдерживающая ее неистовую ярость преграда пала окончательно: тут же почувствовала она, что может ударить сильнее и что более сильный удар будет ей еще сладостней. Все это промелькнуло в ее сознании одним мимолетным целостным впечатлением, и она сразу следом ударила дочь второй раз, затем третий, четвертый. Даша закричала от страха и боли, и крик ее, слившись с вырвавшимся плачем, перешел в одно безудержное истошное рыдание.

– Вот тебе! Дрянь! Вот тебе! – вопила Вика, продолжая бить Дашу все сильнее, упиваясь каждым ударом, упиваясь болью дочери, тем, что доставляла ей эту боль, и через ее страдания утоляя собственные душевные муки; а когда наконец излила хлынувшую через край злобу, отпустила руку и принялась собирать разбросанную по комоду косметику.

Высвободившись из руки матери, Даша развернулась и, не сходя с места, уставилась на нее. Слезы ручьями лились из ее глаз, нос и губы хлюпали влагой, а заляпанное растекшейся косметикой личико было перекошено болью и страхом – абсолютным страхом ребенка перед разъяренным родителем, в воле которого она всецело находилась. Взглянув в лицо матери, Даша замерла на секунду, как бы не решаясь ни на какое действие, а увидев, что та не смотрит уже на нее, и почувствовав, что с ней закончено, бросилась прочь из спальни.

Уложив косметику, Вика вернулась в гостиную и вновь взялась за овощи. Страх перед будущим, обида за себя, злость на мужа и вдруг проявившаяся глубинная вина перед дочерью – все закрутилось, смешалось у нее в душе. Она чистила картошку одну за другой, срезая по половине с каждого клубня, действуя совершенно механически, вовсе не задумываясь над тем, что она делает и для чего, и опомнилась лишь услышав отрывистый сигнал микроволновки. Вытащив размороженного цыпленка, Вика принялась разделывать его массивными столовыми ножницами. Бурлившие в душе эмоции вновь навалились на нее; лицо скривилось от внутренних переживаний. Вертя в руках тушку птицы, она нервическими лихорадочными движениями кромсала ее на куски. Мысли о дочери, о себе, о муже, их отношениях проносились в сознании Вики одна за другой, все глубже и глубже погружая ее в омут мучительных переживаний. Эмоциональное напряжение ее достигло пика. Стоять было уже невыносимо: Вика оттолкнула от себя цыпленка и, бросив ножницы, принялась судорожно оглядываться вокруг. Несколько секунд она в панике шарила глазами по окружавшим ее предметам и вдруг вспомнила, что нужно было еще купить томатную пасту для супа. Ухватившись за эту мысль, Вика ринулась в спальню одеваться, а как только развернулась, увидела затаившуюся на полу с торца дивана дочку.

Даша сидела на коленях, понурившись головкой и плечиками, с силой растирая в ладошках испачканные липкой кровью волосы, словно хотела не стереть, а втереть ее, втереть глубже в свои локоны, в кожу рук, – словно хотела принять ее. Широко распахнутые глазки ее пугливо и настороженно блестели из-за подлокотника, как у забившегося от опасности зверька. Тихо всхлипывая, собирая нижней губкой стекавшие по лицу слезы, она старалась подавить остатки еще поднимавшегося в груди плача, чтобы не спровоцировать им недовольство матери, за которой ни на секунду не переставала наблюдать; а когда взгляды их встретились, чуть вскинула головку и, замерев, кротко исподлобья уставилась на нее, всей душой пытаясь понять, что она думает о ней, что теперь собирается делать. Обуреваемая тревогой и страхом, она жаждала увидеть, что мать, которая была для нее всем на свете, от которой зависела вся ее судьба, не злится на нее больше, что все будет хорошо.

Заметив Дашу, Вика отвернулась в сторону и, нахмурившись еще сильнее, ускорила шаг. При виде испуганного, полного обиды, боли и страха лица дочери в ней всколыхнулось мучительное чувство вины, и она бессознательно поспешила отгородиться от нее, чтобы не видеть, не воспринимать страдания собственного ребенка, причиной которых была она.

Наскоро одевшись, Вика вышла в прихожую. Сын уже неделю жил у свекрови, согласившейся взять его на осенние каникулы, чтобы немного разгрузить беременную невестку, и Даша оставалась дома одна, но Вика не видела в этом проблемы: до магазина было недалеко, и она планировала обернуться в несколько минут, да к тому же дочка была уже привычная. Но не успела она еще застегнуть шубу, как в коридор выбежала Даша.

– Я с тобой, – пролепетала она.