Тяга к свершениям: книга четвертая

Литовская замолчала на мгновение.

– Что вы хотите?! Только быстро! – с видом крайнего недовольства произнесла она, отведя взгляд на лежавшие рядом бумаги.

В обычной ситуации Литовская не стала бы ни о чем разговаривать с нахальным гражданином, но вид не спавшего уже больше суток Майского, который сидел весь распаленный, содрогающийся в нетерпении, с раскрасневшимися, пылающими гневом глазами излучал такую энергию, такую безудержную и даже безумную силу, что она несознательно, повинуясь только своим первобытным животным инстинктам, поостереглась идти на прямую конфронтацию и решила выслушать его.

– Меня зовут Максим Леонидович Майский, – задыхаясь от эмоций, начал он. – Я приходил к вам в августе…

– И что? – перебила его Литовская. – По-вашему я должна помнить каждого, с кем разговаривала несколько месяцев назад?!

– В конце прошлого года я переехал в N-ск, – ничего не ответив на это замечание, продолжил Майский, – и выплаты моей пенсии по инвалидности перевели в ваш фонд. Сразу же после этого мне снизили их с пятнадцати тысяч рублей до жалких пяти! Вы отправили меня с этим вопросом к Белокобыльскому, – он кивнул головой в сторону юриста, – который сказал мне, что пенсию обрезали якобы потому, что из расчета убрали северные надбавки, начисленные мне в Я-ске… При этом у меня есть решение суда, по которому моя пенсия не может быть ниже пятнадцати тысяч… Урезание моей пенсии незаконно, и я требую восстановить мне ее на прежний уровень!

– Что значит «вы требуете»?! – в крайнем возмущении вытаращила глаза Литовская. Она уже успела припомнить свой разговор с Белокобыльским. – Я в курсе того, о чем говорил вам Владимир Алексеевич! Ваши выплаты были снижены по причине переезда. В N-ске совершенно другой уровень пенсий и восстановить ее невозможно! Если только вы не захотите вернуться назад в Я-ск.

– То есть восстановить мне прежнюю пенсию невозможно?! – в гневной улыбке обратился к женщине Майский.

– Невозможно! Я еще раз говорю, что с вашей группой инвалидности вам полагается пять тысяч рублей – не больше!

– А региональные надбавки? – глаза у Майского вспыхнули. – Вы же можете устанавливать свои собственные коэффициенты на базовые выплаты, увеличивая, таким образом, размер пенсий. Все это есть в законе.

– Региональные коэффициенты сейчас не используются, – суетливо произнесла Литовская, отведя взгляд и мельком взглянув на юриста. – Мы не можем их применить!

– Почему это вы не можете их применить? Потому что в таком случае вы ухудшите показатели работы фонда и не получите премии в конце квартала?!

– Наша премия здесь абсолютно не причем…, – Литовская вдруг напряглась, так что даже сквозь отложившийся под щеками жир можно было разглядеть сведенные мышцы ее лица. – Мы же не можем увеличить выплаты в отношении отдельных граждан. Если сделать кому-то надбавку – допустим даже вам – придется поднимать пенсию всем! А этого фонд не сможет потянуть.

– Получается, что вы ни к кому не применяете эти коэффициенты? – испытующе уставился на нее Майский.

– Ни к кому, – насторожившись, ответила Литовская.

– И вы, – обратился он уже к Белокобыльскому, который смотрел на него прямо в упор, – наверное, считаете точно также?

Когда Майский задал свой вопрос, лицо юриста искривилось в омерзительной гримасе.

– Что же вы молчите? – снова спросил Майский. – Неужели ничего не хотите сказать Евгении Львовне?.. Тогда я расскажу некоторые подробности вашей деятельности на должности главного юриста! Например, как вы за особое вознаграждение устанавливаете отдельным гражданам повышающие коэффициенты, увеличивая их пенсии в несколько раз!

– Хватит нести эту ерунду! – разразился Белокобыльский. – Вы в чем меня обвиняете? Я вам что, мошенник какой-то?!

– Мошенник – это для вас комплемент! – еще резче продолжил Майский. – Так что, Евгения Львовна, я вам официально заявляю – повышающие коэффициенты вы активно применяете! И скажу даже больше: ваш главный юрист оформляет пенсии по инвалидности людям, которые и вовсе инвалидами не являются!

С этими словами Майский посмотрел на Литовскую: она сидела онемевшая, совсем опешившая, будто в ожидании чего-то; глаза ее бегали, но голова по-прежнему была повернута в его сторону – на Белокобыльского она, похоже, даже не взглянула.

Майский все понял.

– Вы в курсе! – с омерзением выговорил он. – Тоже во всем этом участвуете!.. Конечно! Как бы он без вас проделывал такие махинации!.. Что же вы за твари такие?! – сказал Майский, пристально глядя на Литовскую, которая, паникуя, уже не находила себе места.

Белокобыльский, между тем, тоже наблюдал сейчас за совсем потерявшейся и перепугавшейся начальницей. Сам он быстро догадался, что кроме этих общих обвинений у Майского ничего не было. «Скорее всего, Ванька снова натрепал по пьяни не того», – сходу сообразил Белокобыльский. Он прекрасно знал, что с юридической точки зрения все, о чем говорил сейчас Майский, не имело никакой силы, но Литовская об этом не знала. Она начала тонуть и с перепугу могла наболтать лишнего. Нужно было спасать ситуацию и показать начальнице, что все, о чем говорил Майский не более чем безвреднейший блеф.

– Голословные обвинения! – пытаясь обратить на себя внимание, резко, громко и настойчиво произнес Белокобыльский.

Литовская как будто опомнилась и взглянула на пожилого юриста, который только и ждал этого, продолжая значительно смотреть на нее в попытке своим взглядом, видом, выражением лица показать, что его слова в большей степени адресованы именно ей и что волноваться не о чем.

– Совершеннейшие бредни! – продолжил Белокобыльский, развернувшись уже к Майскому. – Вам какой-то алкоголик спьяну что-то там наговорил и вы посчитали, что можете прийти и начинать сыпать обвинениями?!

– Значит голословные обвинения?! – гневно произнес Майский. – А я думаю, что в прокуратуре этой информацией могут заинтересоваться!.. – он убрал руку со стола, положил ее на колено и, отстранившись назад, выпрямился всем телом. – Вы вернете мне пенсионные выплаты на прежний уровень, или я расскажу про гадюшник, который вы здесь устроили!

Услышав это категоричное требование, ядовитая желчь поднялась в Белокобыльском; остервенело зыркнул он на Майского. Злоба обуяло его, и он совершенно потерял голову.

Редко когда случались с Белокобыльским приступы безрассудной неконтролируемой ярости. Напротив, он всегда был уравновешенным, спокойным человеком, и в большей степени потому, что очень гордился своей выдержкой: она позволяла ему относить себя к особенной породе людей, к людям с «белой костью» – так любил он говаривать. Но навалившиеся на Белокобыльского в последние несколько дней проблемы буквально перевернули его жизнь с ног на голову, ввергли в состояние растерянности, полной неопределенности, вконец расшатали нервы, так что он не смог сейчас уже сдержать себя.

– Ты шантажировать меня вздумал? – прошипел сквозь зубы Белокобыльский, направив на Майского скрученный артритом указательный палец. Лицо его приобрело неистовое выражение: глаза сощурились, губы скривились и задрожали. – Напугать меня решил? Да знаешь сколько я за свою жизнь таких как ты повидал?! Ты же передо мной как облупленный сидишь!.. Да-а-а! Я прекрасно знаю подобных тебе людей! Чем меньше вы из себя представляете, чем вы никчемнее и бестолковее – тем вы озлобленней и тем больше производите шума! И знаешь что? ты самый озлобленный из всех кого я видел и производишь больше всего шума!!! – уже кричал Белокобыльский, брызжа слюной, которая белой пеной скопилась в уголках его рта. Повинуясь вырвавшимся эмоциям, он даже привстал со стула, говоря быстро, громко, почти захлебываясь, не прекращая при этом тыкать в Майского пальцем и сверлить его взглядом. – Ты, конечно, думаешь что очень важный, очень значительный! Любишь, наверное, в зеркало на себя смотреться и размышлять какой ты особенный, необыкновенный человек?! О да-а! именно так ты и думаешь! Но в твоей маленькой глупой головенке не укладывается, что на самом-то деле ты никто, пустое место!.. Я очень хорошо знаю таких как ты! Ты ходишь по всевозможным организациям и инстанциям, и в каждой из них скандалишь, кричишь, требуешь, судишься! При этом ты, дурачок, сам не понимаешь, зачем это делаешь! Ты, конечно, придумываешь себе какие-то обоснования, какие-то причины, задачи! Эти причины и задачи кажутся тебе существенными и важными, но истинный твой мотив заключается в том, что все эти действия придают тебе ощущение веса, значимости в обществе! Ты негодуешь, скандалишь, кричишь, ругаешься и судишься лишь потому, что это дает успокоение твоему нутру, дает тебе возможность почувствовать себя кем-то важным! Но это лишь иллюзия; на самом же деле, несмотря на весь шум, который ты производишь, ты так и остаешься не более чем убогим ничтожеством!!!

В продолжение речи Белокобыльского раскрасневшийся Майский сидел почти не шевелясь, часто дыша и исподлобья смотря на юриста. Все сказанное причиняло ему невыносимые страдания; слова Белокобыльского подобно ударам ножа терзали и мучили его, проникая в самую глубь души. То, что все его судебные споры и тяжбы, и годы борьбы были по своей сути бессмысленны, оказались просто бесследно развеявшимся дымом, не задевало Майского – он сам уже прекрасно осознал и принял этот факт. Его уничтожала другая мысль – мысль о том, что он никто, пустое место, а его жизнь не более чем нелепая конвульсия ущербной личности. На протяжении последних месяцев эта мысль не покидала Майского: все ближе и ближе подходила она к нему, нависали над ним, а он, не в состоянии окончательно принять ее, отчаянно бежал в иллюзорную туманность призрачной надежды. Но сейчас, когда Белокобыльский озвучил ему эти самые сокровенные, пугающие мысли, перед Майским вдруг раскрылась вся их реальность и очевидность, и они вспыхнули с такой силой, что у него помутнело в голове.

Но эти же мысли, озвученные Белокобыльским, явились ярчайшим доказательством того, что размышления Майского, то видение реальности, к которому он несколько месяцев продирался сквозь туман подсознания, все его последние выводы были верными. Высказывания Белокобыльского как ничто другое укрепило Майского не только в отношении к себе, своей жизни, но и в понимании причин, почему так произошло. Невыносимой, лютой злобой проникся он к Белокобыльскому и Литовской; его охватила такая ненависть, что зубы свело, голова пошла кругом, и он, не в силах ничего произнести, еще некоторое время тупо и молча смотрел в преисполненное пренебрежением ухмыляющееся лицо Белокобыльского.

– Да вы такие гниды, которых еще поискать надо, – наконец сказал Майский. Лицо его горело, глаза сверкали из-под бровей. Он начал глухо, сдавленно, но с каждым последующим словом голос его становился громче и яростней. – Отвратительные гады. Бесстыжие свиньи! Вы противны мне до глубины души!!! Всю свою жизнь я страдал от подобных вам паразитов!..

– Да заткнись ты уже! – криком прервала его Литовская. Слова и поведение Белокобыльского развеяли все ее сомнения и страхи. Отчаянно ища столь нужное ей сейчас успокоение, Литовская глубоко прониклось спасительной речью юриста, его отношением к угрозам Майского, и с желчным отвращением смотрела сейчас на сидевшее перед ней ничтожество. – Все плохие, кроме тебя одного, да?! И в Я-ске, и в суде, и мы здесь – все плохие! Но знаешь, что я тебе скажу? Если вокруг одна сплошная жопа, значит, скорее всего, ты говно! Понимаешь?! Ты говно!!! Убирайся отсюда!

Майский замер. В первую секунду он хотел было продолжить словестную перебранку с Литовской, но неожиданно какая-то оторопь и опустошенность вдруг свалились на него. Подсознание его чувствовало, что продолжая ругаться, он лишь подтверждал бы справедливость слов чиновников, их мучительные невыносимые обвинения, и не позволяло ему этого. Но, не имея возможности что-либо ответить, Майский совершенно сбился, потерялся, не знал, как поступить, что делать.

– Уходи! – громко повторила Литовская.

Майский перевел взгляд на юриста: в лице старика отражалось одно лишь глубочайшее презрение. Он еще раз посмотрел на Литовскую, снова на Белокобыльского, затем молча поднялся со стула и вышел из кабинета.

IV

Выскочив из здания пенсионного фонда, Майский свернул на тротуар и заспешил по нему куда-то вправо. Он шагал быстро, почти бежал, спрятав руки в карманы куртки, скрючив плечи, сильно сгорбившись, низко-низко склонив голову и потупив взгляд. Уставившись в проносившуюся под ногами захарканную тротуарную плитку, он вовсе не смотрел по сторонам, поднимая голову лишь на мгновение, автоматически, только когда приходилось пересекать автомобильные проезды.

На улице, между тем, было довольно оживленно. Несмотря на морозную погоду, по тротуару сновало много прохожих, в основной своей массе – работники близлежащих офисов, высыпавшие в этот обеденный час, чтобы где-нибудь перекусить или прошвырнуться в пару-тройку мест по личным делам. Сплошной людской поток двигался быстро, но Майский шел еще быстрее; настигая впередиидущих пешеходов, он с каким-то лихорадочным нетерпением обгонял их и, не замечая недовольные возгласы, периодически раздававшиеся вдогонку, летел дальше.

Майский пребывал в крайнем смятении. Он не думал о том, где находится, не отдавал себе отчета куда идет, не понимал даже, в каком направлении движется, а просто бежал, бежал вперед и вперед, подгоняемый несознательным глубинным внутренним стремлением оказаться как можно дальше от здания пенсионного фонда, от толпы прохожих, от себя самого, собственных мыслей и чувств. Он был потрясен и ошеломлен, и не мог сейчас ни о чем думать: бежать вперед стало для него спасением. Бессмысленное бесцельное движение отвлекало его тело, его сознание, позволяло не думать, не чувствовать в эти первые, самые мучительные минуты горения души.

Проходя квартал за кварталом, Майский ни разу не замедлил шаг, а наоборот только прибавлял его. Если же на перекрестках он упирался в толпу людей, ожидающих зеленого сигнала светофора то, не останавливаясь, сворачивал за угол и шел дальше уже в другом направлении, упорно протискиваясь между прохожими. Кровь била ему по вискам, грудь распирало в неистовом дыхании, и свежий морозный воздух вскоре возымел действие: внутренняя распаленность Майского чуть угасла. Сознание начало потихоньку, издалека возвращаться к нему, и первое, что посетило его, было нестерпимое желание уединиться, уйти от окружающей толпы, пребывание в которой начало яростно мучить его. Каждый из десятков людей, находившихся с ним на улице, вдруг разом сделались для него и обвинителями, и судьями, и палачами. Весь проникся он неистовым желанием скрыться, убежать от толпы и тут же увидел, что впереди улица разделялась надвое. Тротуар продолжал идти прямо, вдоль проезжей части, а вправо вверх уходили ступеньки. Основная масса людей шла по тротуару, по ступенькам же, наоборот, никто не поднимался, и Майский не мешкая свернул направо.

Он знал этот район: ступеньки выходили на узкую дорожку, протянувшуюся вдоль небольшого парка. Этот парк, некогда чистый и ухоженный, нынче представлял собой засоренный сплошным валежником лесной массив, местами отгороженный еще сохранившимися секциями покосившегося чугунного забора с большими пятиконечными звездами посредине. Летом здесь гуляло достаточно много людей, но в это время года дорожка была почти пустой: кроме Майского на ней находилось еще только человек пять, не больше, и все – на разных расстояниях, достаточно далеко друг от друга.

Как только Майский оказался один, мучительные в своей невыносимости мысли молниями одна за другой стали прорезать его сознание. Множество самых разных чувств вспыхивало в нем: сплетаясь, повторяясь, накатываясь одно на другое они с каждой секундой только усиливались и разгорались. И главенствующей среди них была невероятной силы лютая злоба, ненависть к отвратительной преступной прогнившей власти, разрушившей его жизнь. Но это была не прежняя его рассеянная и безадресная ненависть; сейчас она приобрела совершено четкие очертания, сконцентрировалась в определенных образах: Белокобыльский и Литовская в своем личностном воплощении стали для Майского олицетворением всей той жуткой мерзости, бесчеловечной низости, которая только могла родиться в болоте бесстыжего ненасытного чиновничества. Эти двое явились абсолютным сосредоточием всего самого отвратительного, безобразного, и накопленная ненависть Майского сконцентрировавшись на них, вспыхнула в его сердце с помноженной силой.

Но в то же самое время, когда лютая ненависть, полностью заняв разум, душила Майского, подсознание его тонуло в отчаянии и безысходности. Слова Белокобыльского разбили его последнюю мечту, оторвали от будущего и бросили один на один с ужасной действительностью. Тонкая шелковая струйка надежды, еще тянувшая Майского вперед, показывавшая ему направление в окружающей кромешной тьме, была безжалостно вырвана из его руки, и он, потеряв единственную опору, упал, не имея уже ничего, чтобы подняться. Покровы были сорваны, мифы развеяны, а сам Майский – раздавлен. Белокобыльский и Литовская раздавили его.

Тело же его продолжало сейчас идти и идти вперед. Он не чувствовал ног – они сами вели его куда-то; голова горела и кружилась, ладонь вспотела. Впрочем, он шел уже тише, намеренно снизив скорость, чтобы не приближаться к впередиидущим людям. Дойдя до противоположного края парка, Майский вышел на оживленную улицу. Шум транспорта, суета и толкотня прохожих навалились на него и он, вновь окунувшись в уличную сутолоку, впервые с того момента, как вышел из здания пенсионного фонда, осознанно выбрал направление своего движения.

Майский пошел домой. Идти ему предстояло минут сорок, а на автобусе вышло бы за десять, но он и не думал ехать на общественном транспорте. Ему было нестерпимо тяжело находиться в окружении людей даже на улице, не говоря уже об автобусе, и он лишь, прижавшись к самому краю тротуара, вновь ускорил свой шаг. Дойдя же до ближайшего двора, Майский свернул внутрь, да так и пошел дальше дворами и узкими улочками, сторонясь проходных и людных мест.

Через полчаса с небольшим, Майский был уже дома. Только сейчас, оказавшись в тепле и сняв верхнюю одежду, почувствовал он, как сильно промерзли его руки, ноги и в особенности голова; но поняв это, тут же и забыл. До крайности изможденный, совсем обессиленный, будто бы отработав пятнадцать часов на стройке, прошел он в зал и сходу, не переодеваясь, повалился в кресло. Майский был ошеломлен, потерян; пространство и время перестали для него существовать. Несколько часов кряду сидел он в кресле, не вставая и ничего не делая, мучимый и терзаемый тягостными раздумьями. Вдруг какая-то неотложная, срочная, важная мысль вспыхнула в его голове: он резко поднялся, сел за стол и включил компьютер. Компьютер загружался минуты три, а когда в мониторе отобразилась знакомая заставка, Майский уже совершенно не помнил, что хотел в нем найти, и вновь вернулся в кресло. Он сидел, смотря прямо перед собой потерянным взглядом; но время от времени вдруг резко судорожно, в каком-то лихорадочном поиске начинал озирать комнату, и каждый раз как-бы не найдя ничего вновь вперивался в одну точку. Так сидел он долго и все в одном положении. Незаметно начало темнеть, а когда Майский обратил на это внимание, в комнате стояли уже сплошные сумерки, которые разбавляло лишь голубоватое холодное свечение монитора. Поняв, что время позднее, он решил что-нибудь съесть и направился на кухню, но заглянув в холодильник, нашел его почти что пустым – деньги закончились у него еще несколько дней назад. Правда, сегодня перечислили очередной платеж по инвалидности, который Майский ждал, намереваясь сразу накупить еды, но совсем забыл это сделать. Теперь же банки были закрыты, и он мог снять деньги не раньше завтрашнего утра, а сейчас должен был довольствоваться тем, что осталось. Впрочем, Майского это обстоятельство нисколько не озадачило, потому что он и не собирался сейчас ничего готовить, а найдя в холодильнике лишь банку дешевых маринованных абрикосов, решил этим и поужинать. Устроившись на стуле, он открыл консервы и приступил к еде, с полным безразличием заметив, что сел за стол прямо в костюме, забыв даже снять пиджак. Нехотя, без какого-либо аппетита он съел несколько ложек, отставил от себя банку, встал, вернулся в комнату, не включая свет, разделся, погасил компьютер, расстелил кровать и лег под одеяло.

На улице наступила уже кромешная темнота. Майский лежал на спине, вытянув руки вдоль тела, смотря вверх, на потолок, хотя и не мог ничего увидеть во мраке. Тяжелые мысли не отпустили его, а наоборот начали все нарастать. В установившейся ночной тишине и темноте не было сейчас никаких движений, звуков, ничего, кроме него самого и его мыслей, мыслей, составлявших для него всю реальность. Постепенно, глаза Майского привыкли к мраку, и он смог разглядеть потолок, стоявший у кровати в ногах сейф, шкаф, стену – лихорадочно пытался он зацепиться за что-нибудь, но мучительные мысли не покидали его. Как же тяготили его эти гнетущие и тревожные переживания. Как хотел он сейчас избавиться от своих мыслей, выбросить их из головы, забыть, не думать, но не в состоянии был этого сделать. Пролежав на спине с полчаса, он перевернулся на бок и уставился в рисунок на обоях. Испепеляющие его переживания не стихали. Он перевернулся на другой бок, закрыл глаза и долго лежал, не открывая их, пытаясь только сменить направление своих мыслей. Вдруг он спрятался с головой под одеяло, весь сжался, зажмурился, стиснул зубы – все было тщетно. Кажется, чем усиленней он пытался справиться с мучавшими его мыслями, тем быстрее и яростнее они вновь настигали его. Отчаяние, тревога и страх блуждали в Майском, нарастая как снежный ком, все сильнее будоража сознание. О себе, своей жизни думал он, а в голове громом снова и снова раздавались слова Белокобыльского и Литовской.