Живой мертвец

– Будет моей! – говорил он себе, уходя в свои комнаты, и злобно сжимал кулаки.

Трудно было сказать теперь, что руководило им в его злобном стремлении завладеть Машей: истинная любовь, безумная страсть или просто упрямое желание поставить на своем. Но иметь ее своей женою стало его неотвязной мыслью. Оставаясь наедине с собой, он иной раз вдруг вспыхивал страстью и говорил вслух, словно видел перед собой Машу и убеждал ее:

– Чего я для тебя не сделаю? Отпишу на тебя всю усадьбу и деревню с людьми; сам твоим слугою сделаюсь, буду лежать у порога твоей спальни и слушаться твоего голоса, как верный пес! Так любить никто не будет, да и нет такой любви! Поверь мне, иди за меня, Маша, сердце мое, золото мое, радость моя.

Иногда же он приходил в ярость, и тогда от его безумных речей сделалось бы страшно всякому, кто услышал бы их:

– А, Марья Сергеевна! – шипел он, ухмыляясь. – Я не по вкусу вам? Вам братца надо? Ну, не обессудьте, каков есть! Рука у меня грубая. Ну, ну! У меня, Марья Сергеевна, арапник есть мягкий, ласковый! Ха – ха! Как ухвачу я вас за ваши русые косы, да ударю оземь, да стану им выглаживать! Жена моя милая, улыбнись, мое солнышко! О, сударушка, горошком вскочите! Ха – ха! Не бойся, Марья Сергеевна!.. В девках была, поглумилась – теперь мой черед! Ноги мои целовать будешь, в землю кланяться!

Маша была бледна и худа от тоски и терзаний, но и Дмитрий изменился до неузнаваемости. Его лицо почернело и осунулось; лаза горели лихорадочным блеском, и грубый, своевольный характер всякую минуту прорывался дикой выходкой. Дворовые дрожали, заслышав его шаги или голос. Он не выходил из дома иначе, как с арапником, и горе было тому, кто хоть нечаянно раздражал его.

– На колени! – ревел Дмитрий и бил несчастного до изнеможения.

К Федуловым он уже не ходил.

– Твоя дочь придет ко мне женою моей, – грубо сказал он отцу, – а я женихом, чай, уж пороги отбил!

Федулов весь съежился.

– Недужится ей теперь, – забормотал он, – а как выправится через недельку – другую, так и за свадебку!

Однажды Дмитрий позвал его к себе и сказал:

– Ну, слушай, старик! Довольно нашутились мы, пора и за дело! Слушай! Ежели в следующий вторник – неделя срока – ты ее в церковь не привезешь на венчание, – собирай пожитки свои и вон! В двадцать четыре часа вон от меня! Понял?

Федулов побледнел и затрясся, но через мгновение оправился. На его лице выразилась решимость,

– Вот тебе ответ, Дмитрий Власьевич! – твердо сказал он. – Зови гостей на вторник!

– Ой ли? – радостно воскликнул Дмитрий.

– Не бросал я слов на ветер! – ответил старик и быстро ушел из усадьбы.

Дмитрий проводил его недоверчивым взглядом. Вернувшись домой, Федулов прямо прошел к дочери, выслал девку – горничную, и, сев против Маши, решительно заговорил:

– Вот что, милая! Говорил я тебе, что по Семену твоему плакать нечего. Теперь его и с собаками не разыщешь. А замуж идти надо! И идти за Дмитрия, бледней не бледней! Пока можно было кочевряжиться, ломайся во здоровье, но теперь конец пришел. Он меня, старика, вон гонит! Куда я с тобою денусь? Ась? Дом был – нет его! На старость по чужим дворам идти? Так, что ли? Ну, вот и сказ тебе! Во вторник под венец! Поняла? – И старик поднялся со стула и зорко впился глазами в дочь. Она опустила голову. – И помни, – раздельно, медленно сказал он, – захвораешь – хворую повезу. А станешь отказываться – прокляну. Готовься же! Завтра уже соседей оповестим.

Он ушел, а Маша упала на постель и, казалось, на время лишилась чувств. Все перемешалось в ее голове. Смерть, монастырь, бегство, лес темный. Сеня, Сидор, Ермолин!.. Хоть бы помог кто, совет дал!.. Но кругом не было ни одной доброжелательной души.

В усадьбе уже говорили о свадьбе. Люди то и дело ездили за покупками для свадебного пира. Девушки – швеи окружили бедную Машу, и в сутолоке дни летели один за другим быстрее птицы.

Дмитрий сразу повеселел. Он разогнал гонцов по соседям с приглашениями, послал за Вороновым и ездил в город заказывать себе платье.

Маша металась. Вот уже воскресенье минуло; понедельник, а завтра всему конец! Она написала Ермолину отчаянное письмо.

– Милая няня! Голубушка! – взмолилась она, улучив минуту. – Посылай Павлушу.

И Марфа взялась за это дело.

– Уехал?

– Ускакал! – ответила через два – три часа старуха, и Маша немного успокоилась.

Но вот и вторник. Окруженная девушками и соседками – барышнями, стала одеваться Маша к венцу, но ей казалось, что ее обряжают словно к смерти, и в ее голове бродили какие?то обрывки мыслей. Глупая она! Писать к Ермолину? Как он может помочь ей? Чем? И слезы крупными каплями падали на ее подвенечный наряд.

– Карета ждет! Жених уехал! Сейчас шафера приедут! – шепотом разносилось вокруг нее.

– Едут, едут!

Маша, вероятно, лишилась чувств, потому что не помнила, как она очутилась в церкви.

XXIV

Гром

Бедная Маша, казалось, сейчас упадет без чувств; Дмитрий взял ее под руку и смело двинулся к аналою. Он был бледен, хотя по его губам и скользила усмешка.

– Скорее! – сказал он священнику, но в этот момент дверь распахнулась, и в церковь вихрем влетел казачок Павлушка.

– Барышня, – закричал он, – не сдавайтесь! Барин вернулся!

В первый миг все оцепенели от неожиданности, но во второй картина изменилась. Маша с радостным криком вырвалась от Дмитрия и бросилась не к отцу, а к старой Марфе. Старик Федулов рванулся было за ней, но остановился посреди дороги; Воронов расставил руки, разинул рот и слегка присел от неожиданности и страха; на лицах всех остальных присутствующих отразилась живая радость, а Дмитрий, смущенный в первый миг, потерял всякое самообладание.

– Негодяй! – закричал он на Павла. – Как ты смел ворваться сюда? Запорю! Эй, взять его!

Но никто не двигался с места. Дмитрий шагнул к Павлу и вдруг попятился с глухим рычанием – в дверь торопливо вошли Брыков и Ермолин.

Семен Павлович прямо бросился к Маше и тревожно спросил:

– Успели?

Она только кивнула головой и залилась слезами радости.

Он обнял ее и прижал к себе. Бедная! Как она похудела, побледнела! Сколько вытерпела!

Дмитрий оправился и, собрав остатки наглости, шагнул к своему брату.

– Как ты смеешь бесчинствовать здесь? – пылко спросил он. – Я тебя выгоню и затравлю собаками!

– Оставь! – ответил Семен Павлович. – Государь вернул мне и жизнь, и права и приказал взять тебя и Воронова!

– Меня? – раздался глухой стон. – За что же? Я служу верой и правдой. Я… – говорил Воронов, махая руками.

К ним подошел Ермолин и сказал Брыкову:

– Брось ты эту канитель! Приедет исправник и все разберет, а ты лучше венчайся, не теряя времени. Я уже переговорил и с папашей Марьи Сергеевны, и со священником.

– Благословляю! – сказал, подходя и кланяясь, Федулов. – До последней минуты берег Машеньку для вас и оттягивал свадьбу. Вот и дождались!