Игра в пазлы

У нас в альбоме есть снимок – любительский, чёрно-белый в рыжих пятнах: я, годовалая, делаю на травке свои первые шаги, Вера склонилась надо мной – тяжелая коса до земли… Снимал Юсуп, старший из братьев Асхабовых.

– Сколько книг у вас! – внезапно сказал Ахмед. – Как в библиотеке…

Эти слова я слышала не раз, они давно приелись и наскучили – как приелся и наскучил вопрос, «не вышли ли сестрички замуж?». Ахмед такое не спросит, и на том спасибо. Конечно, он – не Оля, и никто не Оля, и без веления отца он бы не пришёл, но всё равно я была рада его видеть.

– Ты не бойся, я уже не заразная, – сказала я.

– А мне по фиг. Я толстый, меня микробы не берут, – ответил он.

– Какой же ты толстый? – неловко возразила я.

Вспомнилось, как недавно я сама дразнила его жиртрестом. Вот дура!

И снова потянуло в школу…

В первое утро своего официального (по справке) выздоровления я проснулась раньше обычного. Поплескала на себя водой и скользнула в узкий проём между столом и холодильником, на свой любимый трехногий табурет. Напротив было место мамы. Папа садился с торца. Пока сёстры жили с нами, стол приходилось отодвигать. В остальном всё по-прежнему: двухкомфорочная плита, газовая колонка, холодильник «Саратов», стиральная машинка «Волга» с круглым аквариумом на ней (так причудливо трансформировалась моя мечта о котёнке). На окне – белые в вишенку занавески. А за окном цветут настоящие вишни…

– Мам, – начала я с набитым ртом, – я так соскучилась по Оле!

Но тут пришёл папа, и я умолкла.

Папа сел на своё место, принялся есть и отпускать шуточки – забавные, как ему казалось, в незатейливом, рассчитанном на привычную аудиторию стиле. Мама смеялась, я тоже, но и украдкой разглядывала его… Какой знакомый и незнакомый человек – папа! Как причудливо сплелось в нём всё самое хорошее и плохое!

История знакомства моих родителей напоминает сюжет старого фильма «Доживём до понедельника». Игорь Солопов работал завучем в средней школе, куда пришла молоденькая «француженка» – моя мама. В свои тридцать восемь лет он не был женат. На него всерьёз положила глаз математичка. А он взял и женился на Лиде Сидоренко! Математичке пришлось проглотить это. Возможно, ей достался муж с более лёгким характером…

Отец не признавал компромиссов. Однажды я услышала, как мама сказала своей подруге Таисии Григорьевне: «Игорь положил партбилет на стол, хотя все пугали его последствиями. Мол, и свою карьеру погубишь, и детей… Шутка ли – из Компартии выйти!» Казалось очень странным, что какой-то там билет, лежащий на чьём-то столе, может погубить папу и меня. Во всяком случае, я «погубленной» себя не чувствовала. А папа даже как-то повеселел. Он перевёлся в другую школу простым учителем литературы, взял классное руководство и очень быстро вывел свой класс в лидеры. Знакомые удивлялись: «Игорь Ильич, вы ещё не в гороно?»[2 - Гороно – городской отдел народного образования.]. А он физически не мог пресмыкаться. Без этого качества карьеру не сделаешь…

Уже два года он был на пенсии, оглох на левое ухо и целиком посвятил себя семье. А это значит: не только встречал меня из школы, забавлял сказками и таскал бутерброды к телевизору – но и контролировал каждый мой шаг.

«Лучше бы он поменьше нас любил!» – сказала Вера в последний свой приезд. Даже мне – тепличному цветочку – порой претил его контроль и ласка, расспросы о самочувствии, поглаживания по головке… Не говоря уже о чтении моралей со скрежетом зубов. Отец никогда нас и пальцем не тронул. В хорошем настроении – веселил и развлекал. Но в любой момент он мог стать «плохим». И тогда… лучше бы бил…

Папа подмигнул мне и за спиной у мамы стащил сахарницу. Спрятал её под стол, изо всех сил делая вид, что он тут ни при чем, и тем самым выдавая себя с головой.

– Тю, а где сахарница?

Я захихикала: меня всегда смешило мамино «тю».

– Папа, это ты взял? – с интонацией «я твои штучки знаю» продолжала мама.

– Нет её у меня! – Отец развёл руками. – Ты за плитой смотрела?..

Я хохотала. Такое не надоедает, как любимая сказка.

Обязанностью дежурного из числа старшеклассников было запирать и отпирать дверной засов. В дежурные шли охотно, ибо это освобождало от занятий на целый день, а хлопот немного: гляди себе в окошко, властвуй и повелевай. За стеклом мелькала прилизанная голова Романа Рамочкина из 9-го «Б». Я слегка поморщилась: раз там Любкин брат, значит, и пробовать не стоит. Раньше времени он не пустит. Такого зануду свет не видывал – это у них семейное…

Тут сердце трепыхнулось, словно рыбка в сачке: в кругу одноклассниц я увидела Олю.

Не будь там Оли, я не решилась бы подойти. Как назло, собрались самые противные. В центре стояла Кошечкина, по обыкновению что-то тараторя, и все жадно её слушали.

Одолев минутную робость, я шагнула вперед и тронула Олю за рукав коричневого платья:

– Привет!

Я хотела сказать тихо, но радость захлестнула. Получилось звонко, да ещё в паузе, когда Наташа переводила дух.

Оля обернулась – и, если бы про Онопко не ходила молва, что она ничему не удивляется, я решила бы, что именно удивление промелькнуло в её карих глазах. Может, её так увлекла история двух разлучённых близнецов (Наташа пересказывала индийский фильм), но Оля лишь кивнула мне – и снова отвернулась.

Зато Ялхароева громко фыркнула:

– Сопля явилась. Ещё краше стала. Вали отсюда!

Я сжалась, стиснула ручку портфеля. Но с места не сдвинулась. Не имеет права какая-то Монашка прогонять меня, когда тут Оля!

– Чё, глухая? – Ялхароева подскочила ко мне. – А может, ты слепая? Это видишь? – И ткнула мне в лицо растопыренной пятерней.

Я невольно заморгала. Глупенькая Эльза захихикала. Но даже после этого я не сдвинулась с места. Где-то под рёбрами щекотала надежда: может быть, Оля… вот сейчас… Но Оля стояла с привычным безмятежным выражением и смотрела не на меня, а на Кошечкину.

– Ну рассказывай, что ли, – капризно протянула Ритка Жнец.

И все загалдели: «Что там дальше? Они увидели друг друга – и что?».

Наташа воодушевилась:

– Смотрят и ревут. У Амалы родинка на правой щеке, у Анилы – на левой. Как в зеркале, значит…

– Зеркальные близнецы, – по-взрослому кивнула Каменева.

Тут Ялхароева снова влезла:

– Пусть Сопля уйдет!

Ритка закатила глаза. Наташа нахмурилась. Оля по-прежнему молчала…

– Да пусть слушает, – вступилась Алка со снисходительной усмешкой, которая обидней самых злых дразнилок. Но сейчас я была ей благодарна. – Уймись, Манаша!

С дылдой Каменевой не поспоришь. Ялхароева буркнула что-то и заткнулась. Кошечкина продолжила свой увлекательный рассказ про родинки, внезапное родство и роковую любовь. Слушали с вниманием и пониманием: на Кавказе индийские фильмы пользовались особенной популярностью.

Я была единственным человеком в компании, кто не проникся драмой Амалы и Анилы. Глупая, тягучая история. Но почему Оля смотрит Натке в рот, почему ведёт себя так, будто забыла о моём существовании, обо всём забыла – как мы бежали под дождём, как условились всегда быть вместе?! На самом деле такого условия не было, но горю свойственно преувеличивать.

Появилась Айдамирова и с разбегу обнялась с Кошечкиной. Они здороваются так каждое утро… Я стояла, опустив голову, несчастная-пренесчастная, и вдруг Оля прошептала мне:

– Классно, правда?

Я встрепенулась, закивала – «да-да, супер», и это было не лицемерие – это была радость. Обжигающая. Я разом полюбила все индийские фильмы! Хотела ещё что-то сказать, но Оля с едва заметной улыбкой прошептала «тсс!» и слегка сжала мне руку. Вот теперь история про зеркальных близнецов сделалась по-настоящему волнующей, и я слушала её с упоением: мы с Олей стояли рядом и держались за руки.

И когда Рамочкин сдвинул засов и впустил звонкоголосую толпу, рук мы так и не разжали. Было обидно, что нельзя сесть вместе, но, в общем, я была счастлива.

– Ты долго болела, – сказала Оля, пока мы протискивались в толпе.