Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

В 1913 году рекомендуется платить полторы лиры в час при одном-двух пассажирах и две при трех-четырех[217 - В. М. С. Первая экскурсия в Италию с маршрутом на 28 дней, записью практических сведений и дорожным словарем. C. 279.]. В путеводителе Филиппова советуют платить 1 лиру за час днем и полторы ночью, не оговаривая число пассажиров, но упоминая возможность вдвое ускорить путь, наняв гондолу с двумя гребцами за двойной тариф[218 - Западная Европа. Спутник туриста под редакцией С. Н. Филиппова. С. 87.]. О возможности уменьшить первоначально заявленную цену свидетельствуют и многие путешественники: «А на самом деле с гондольерами торгуются, как с извозчиками. И ругаются они друг с другом, как извозчики, крича на венецианском диалекте: „Подойди, подойди – я тебе вырву и съем сердце!“»[219 - Страхова С. Венеция // Журнал Содружества (Выборг). 1937. № 6. С. 9.]

В венецианской ночной тишине, степень непроницаемости которой была невообразима для жителей больших городов, особенно запоминались таинственные возгласы, которыми гондольеры обменивались друг с другом:

Странно сразу действует в Венеции тишина и бесшумность, и в этом есть что-то удивительно успокаивающее. Даже предложения услуг делаются с особой дискретностью… Не спеша носильщики-факины уложили наши (довольно многочисленные) чемоданы, и вот мы уже плывем, сначала мимо не очень казистых построек, мимо барочной церкви Скальцо (в которой тогда еще развертывался божественный плафон Тьеполо, погубленный в первую мировую войну), а там, после мягкого поворота, появляются один за другим чудесные мраморные дворцы, из которых иные мне кажутся старинными знакомыми. Вот Labia, вот Vendramin Callergi, вот Ca’d’Oro, вот и «родной» мост Риальто. У грандиозного почерневшего мраморного палаццо Гримани гондольер сворачивает в боковой, узкий и темный канал. То и дело теперь подплываешь под небольшие мосты, по которым тянутся в том и другом направлении вереницы прохожих; шаги их отчетливо слышатся в общей тишине. Это тоже мне представляется чем-то родным… И еще каким-то «воспоминанием» представляется мне крик «поппэ!», которым гондольер дает о себе знать, подплывая к какому-либо повороту или к перекрестку[220 - Бенуа А. Мои воспоминания. В пяти книгах. Книги четвертая, пятая. М., 1980. С. 40.].

Части наблюдателей они казались вовсе нечленораздельными: «Особым криком какой-то хищной птицы предупреждают они при поворотах каналов идущие навстречу лодки, и мне не случалось видеть, чтобы при самых неожиданных встречах быстро выплывающих из?за угла гондол они хотя бы раз столкнулись друг с другом»[221 - Марков Е. Царица Адриатики. Из путешествия по европейскому югу. С. 224.]; «Гондольер плавно, бережно и молча скользит в узких каналах, и вдруг, как крик совы, из тишины ночи вылетает окрик его, чтобы легче разъехаться на углах канала»[222 - Пастернак Л. Записи разных лет. С. 67.]; «Протяжно кричит гондольер, – и вы сворачиваете в маленький канал, тесный и темный»[223 - Ходасевич В. Город разлук. В Венеции // Московская газета. 1911. № 114. 23 сентября. С. 1.]; «При поворотах гондольер издает очень характерный предостерегающий возглас»[224 - Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. М., 2003. С. 296.]; «Но вот гондольеры обменялись какими-то гортанными криками, не то приветствиями, не то предостережениями, и мимо борта нашей гондолы промелькнула, как тень, не прикоснувшись к нам, другая гондола»[225 - Богданович Т. Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880–1909. Новосибирск, 2007. С. 224.]; «Снова заблестела вода и на ней целый ряд черных гондол с фонариками на носу. Гондолы ужасно длинные – сажень шесть; сидеть в них очень удобно; гондольер стоит сзади и управляет одним веслом.

Мы тронулись; каналы узки, темны, на поворотах гондольер как-то особенно рычит»[226 - Донской И. Н. Стихотворения. Рассказы. Дневник туриста. СПб., 1905. С. 136.].

В большинстве же случаев путешественники старались разобрать слова, из которых состояли эти взаимные предостережения, хотя и звуки, и значения им слышались разные: «Мы долго плыли темными, узкими каналами „rii“, как они тут называются; театрально и нереально извивались они между мрачными домами, кое-где тускло освещенными, и нашему гондольеру постоянно приходилось певуче и протяжно выкрикивать предупредительное „sta-ii“»[227 - «Connais-tu le pays ou fleurit l’oranger». Воспоминания юной барышни, путешествовавшей по Италии. Публикация И. Л. Решетниковой // Встречи с прошлым. Вып. 11. М., 2011. С. 30.]; «Джа-э! (вот) громко выкрикивает гондольер при каждом повороте, этим криком предупреждая другого гондольера, могущего вылететь ему навстречу из?за угла»[228 - Лаврентьева С. И. По белу свету. Путешествие Вани и Сони заграницу. Изд. 3-е. <М., 1915.> С. 380.]; «С Большого канала гондольер сворачивает в боковые каналы. Здесь в некоторых местах так узко, что две гондолы с трудом разъезжаются. При поворотах из предосторожности, чтобы не столкнуться со встречными, гондольер кричит: a-oel! (слушай), sia stali! (вправо), sia premi! (влево), sia di lungo! (прямо)»[229 - Новоселов Ю. Венеция. <СПб., 1907.> С. 8.]; «На каналах еще можно слышать старинные окрики: „a-oel! рoрре!“ хотя в голосе гондольеров слышится порой шутка…»[230 - Брюсов В. Венеция (От нашего корреспондента) // Русский листок. 1902. № 149. 2 июня. С. 3 (подп.: Аврелий).]; «Совсем другое дело, когда poppe, задевая носом гондолы о старый мрамор и сваи, кричит на поворотах каналов: gia-е premе! Это уже, во всяком случае, по-венециански»[231 - Конопницкая М. Сочинения: В 4 т. Т. 4. М., 1959. С. 171–172.]; «Сажусь в черную гондолу у качающейся воды канала. В удивлении смотрю на высокого гондольера, как, стоя, нагибается он над веслом. На повороте темного канала он говорит:

– Оэээ… берегись….

Соседняя гондола тихо проходит мимо нас»[232 - Константин Коровин вспоминает… М., 1990. С. 324.].

Подробно (хотя, может быть, и не вполне безошибочно) сигнальная система гондольеров была разобрана путешественником, известным нам под инициалами В. М. С.:

Вся сигнализация состоит в постоянных и характерных «окриках», которыми обмениваются между собой гондольеры. Эти своеобразные окрики являются как бы особым языком, понятным и свойственным одним гондольерам. Это их специфическая область и своего рода тайна, проникнуть в которую стороннему и любознательному человеку очень интересно. Всех условных окриков на языке гондольеров очень много, но главных из них три: prеmi! stаli! и sciar!

Первый оклик означает приказ встречному гондольеру идти налево, а второй – направо. Преимущество, или честь приказа, всегда остается за той гондолой, которая дает первая о себе знать. Пользуясь правом предупреждения, первый гондольер громко и отчетливо выкрикивает название направления своей гондолы с тем расчетом, чтобы встречная гондола, зная о его курсе, держалась противоположной стороны.

Так, когда первый кричит: «prеmi-е», это значит, что его гондола держится левой стороны, а встречная должна держаться противоположной, т. е. правой и обратно: при окрике «stаli-е» дается понять, что он держится правой стороны, а встречная гондола обязана повернуть налево. Вот почему весьма часто туристам не разобраться в этих окриках и они всегда почти смешивают совершенно своеобразные понятия, «направо» и «налево», на языке гондольеров.

Что же касается третьего окрика: «sciar», то он означает приказ встречному гондольеру сразу остановить свою гондолу. Такой окрик считается «тревожным» и указывает на то, что, вследствие каких-то случайностей, гондольер попал в какое-то опасное положение и ему нужно некоторое время, чтобы выйти из него, поэтому встречный гондольер должен непременно выждать известный момент для предупреждения неизбежной катастрофы[233 - В. М. С. В стране художественных настроений. Письма экскурсанта из Италии. Вып. 1. Венеция. С. 159–160.].

По некоторым подсчетам, в Венеции начала века было около 825 гондол, из них большая часть (около 600) находилась в муниципальной собственности, а остальные принадлежали частным лицам. Не все они использовались исключительно для пассажирских перевозок, а часть отдавалась внаем. Одним из постоянных арендаторов был русский художник С. Н. Южанин, подолгу живший в Венеции и испытывавший печальную слабость к одиноким путешествиям по водам лагуны. Благодаря особенностям личности он регулярно попадал в удивительные ситуации и делал об этом долгие записи в дневнике:

Очень неприятная история произошла со мной 5-го сентября.

На стороне Джудекки я писал берег со старыми деревянными мостиками. Моя гондола находилась в нескольких саженях от берега, на довольно глубоком месте. Устанавливал я ее при помощи веревки, на конце которой привязывал большой камень. Когда по окончании работы я стал собираться домой и вытаскивал камень, то он соскользнул с петли, и я спиной упал в воду. К счастью, я перед этим почти месяц купался в лагуне и наупражнялся в плавании, так что нырнув в полном костюме в воду, я вынырнул и осмотрелся, гондола плыла по течению, и мне надо было ее догнать. Погода стояла довольно теплая, и я не прозяб, но пострадали мои часы, они наполнились водой. После трех дней я понес их часовщику, но их уже нельзя было поправить. Я купил кой-какой инструмент и хотел их поправить сам, разобрал до основания, но собрать не имел времени, и до сих пор они лежат несобранными, и я без часов.

В прошлом году, кажется в декабре или же ноябре, со мной произошел следующий небезынтересный случай: часа в 2.30 дня я поехал в гондоле в лагуны. За стороной Джудекки я хотел поехать к своему пункту не каналом, которым пришлось бы сделать острый угол <…>, а по диагонали. Вода на этом месте невысоко стояла над землею и я поехал в то время, когда она убывала. Мне казалось, что я успею переехать это место, и греб усиленно, но вот гондола стала плохо двигаться вперед. Упираясь в землю веслами, я двигал еще несколько свою лодку, но потом она стала; а до места оставалось саженей 20; я повернул ее назад, но и назад она уже не двигалась. И я застрял на месте. Пункт, где я застрял, был неинтересный, и я написал только облака, озаренные заходящим солнцем и как в зеркале отражавшиеся в воде. Когда вода прибудет, когда я сдвину свою лодку – не знаю, и в тоске ожидал этой минуты.

Пробило 8 часов вечера, проигралась солдатская обычная заря и с каждой минутой всё больше и больше природа замирала. Утих шум людских голосов, доносившихся до меня со стороны Джудекки и набережной Скьявони, протянулись на ночлег запоздавшие барки. А я стоял совсем один. Светила луна и настолько, что я сделал набросок красками, но вот и луну заволокло ползущими облаками. В 10 ч. вечера подул холодный ветер, опустился туман. Туман был сильный, и я сидел как в молоке: то укутавшись в пальто садился на нос лодки и начинал дремать, то вставал и бегал по ней, чтобы несколько согреть зябнувшие члены, то брался за весло и тщетно старался хоть немного пошевелить лодку. Как налитая свинцом она стояла на месте, а весло наполовину уходило в мокрую землю. Минутами казалось, что сойду с ума. К великому счастью, я имел свое теплое пальто, иначе бы я заполучил смертельную простуду.

На некоторое время мне доставили развлечение светящиеся моллюски. Я делал дуги веслом, и они, как бриллианты, сверкали над ним. Кажется, в 11 часов вода стала прибывать. Я следил за приходящими наполнениями, как коршун за своей добычей, и со страшным восторгом схватился за весла, когда под моей лодкой образовалась лужа. Долгое время лодку можно было только вертеть на одном месте, но наконец она сдвинулась. Однако всё же я находился в безвыходном положении, так как всё было застлано туманом, и я видел только то черное, казавшееся бездонными пропастями, то белые плешины под лодкой. Я направил лодку на бой часов. В Венеции все башни выколачивают часы, и бой их слышится то спереди, то сзади, и я вертелся на своей лодке. В полночь на стороне Джудекки завизжали свиньи, и я направил свою лодку туда. Я слышал и различал звуки и с их помощью добрался до забора и вдруг около него поплыл в Джудекку.

В проезде между Джудеккой и заводами, где поправляют пароходы, я вдруг заметил с правой стороны от себя громадную фигуру, едущую также в гондоле без малейшего шума. Я остановился и фигура тоже остановилась, я присел и фигура присела, тогда я сообразил, что это был мираж, и стал усердно грести, и то же повторяла фигура. Убедившись окончательно, я поехал дальше, держась стороны Джудекки. Фонари были видны только на близком расстоянии, был уже первый час ночи. Вдали раздавался свист парохода, кругом ни души, и только одна гондола быстро проехала мимо меня. Меня очень испугал свет фонаря на стороне Венеции, когда я поехал к Сан-Травазо, мне показалось, что на меня падает пароход, моя гондола была без фонаря, и я мог бы совершенно пропасть. Добравшись наконец домой, я сбросил свое пальто и в одежде повалился на кровать, до такой степени был измучен[234 - Володин В. И. Возвращение С. Н. Южанина. С. 68–69.].

Даже с поправкой на известное своеобразие гребца, такое использование гондолы все-таки было нетипичным и большая их часть функционировала в режиме извозчика или таксомотора. Стоянки гондол (каждой из которых руководил специальный распорядитель – gastaldo) были у пьяцетты, рядом с мостом Риальто, у вокзала – и у нескольких главных отелей:

Стоит только показаться иностранцу, как поднимается неимоверный крик десятков хриплых глоток:

– Гондола, гондола, гондола!

Выйдя из гостиницы (тут же на пьяцетте), я подхожу к берегу и делаю знак. С радостным воем гондольер прыгает в гондолу и, как птица, подлетает ко мне. Сейчас же откуда-то из?за угла дома вылетают: 1) здоровенный парень, роль которого – подсадить меня, поддержав двумя пальцами под локоть; 2) другой здоровенный парень, по профессии придерживатель гондолы у берега какой-то палочкой, – хотя гондола и сама знает, как вести себя в этом случае; 3) нищий – по профессии пожелатель доброго пути, и 4) мальчишка зритель, который вместе с остальными тремя потребует у вас сольди за то, что вы привлекли этой церемонией его внимание.

Я сажусь; поднимается радостный вой, махание шапками и пожелания счастья, будто бы я уезжаю в Африку охотиться на слонов, а не в ресторанчик через две улицы.

При этом, все изнемогают от работы: парень, который подсаживал меня двумя пальцами, утирает пот с лица, охает и, тяжело дыша, придерживает рукой готовое разорваться сердце; парень, уцепившийся крохотной палочкой за борт гондолы, стонет от натуги, кряхтит и всем своим видом показывает, что если в Италии и существуют каторжные работы, то только здесь, в этом месте; нищий желает вам таких благ и рассыпается в таких изысканных комплиментах, что не дать ему – преступно; а ротозей-мальчишка вдруг бросается в самую середину этого каторжного труда и немедленно принимает в нем деятельное участие: поддерживает под локоть того парня, который поддерживал меня.

Если вдуматься в происшествие, то только всего и случилось, что я сел в лодку… Но сколько потрачено энергии, слов, споров, советов и пожеланий. Четыре руки с четырьмя шляпами протягиваются ко мне и четверо тружеников, получив деньги, дают клятвенное уверение, что теперь, после моего благородного поступка, обо мне позаботятся и Святая Мария, и Петр, и Варфоломей!

Я говорю гондольеру адрес, мы отчаливаем, тихо скользим по густой воде и, после получасовой езды, подплываем к самому ресторану. Кто-то на берегу приветствует меня радостными кликами. Кто это? Ба! Уже знакомые мне: придерживатель гондолы, подсаживатель под руку, пожелатель счастья и мальчишка поддерживатель поддерживателя под руку.

Они объясняют мне, что слышали сказанный мною гондольеру адрес и почли долгом придти сюда, чтобы не оставить доброго синьора в безвыходном положении. Опять кипит работа: один придерживает гондолу, другой суетливо призывает благословение на мою голову, третий меня поддерживает под руку, а четвертый поддерживает третьего[235 - Аверченко А. Экспедиция в Западную Европу сатириконцев: Южанина, Сандерса, Мифасова и Крысакова. Пг., 1915. С. 72–74.].

Сходное впечатление от действия добровольных помощников осталось и у петербургского балетоведа и балетомана В. Я. Светлова:

Какие-то оборванцы наперерыв стараются услужить вам: один поддерживает вас для чего-то особенно бережно под руку, другой выхватывает из ваших рук картонку, третий подсаживает в гондолу, четвертый держит ее за борт, уцепившись за него длинною палкой, на конце которой приделан крючочек. И все это делается с такою предупредительной любезностью, с такой ласковостью, что вам становится совестно предложить этим услужливым господам cinque centesime за их страдания. Однако если вы не догадаетесь этого сделать, то ласковость быстро сменится наглостью, и с вас прямо потребуют дань, ради которой собственно и старается весь этот люд[236 - Светлов В. Венецианские рассказы. СПб., 1900. С. 469–470.].

Столь же соборным действием было и прибытие постояльца в отель:

Гондола тихо подплывает к мраморным ступеням, купающимся в воде. Толпа лакеев наверху уже высматривает жертву.

– Синьору конте угодно номер?..

– Номер для принципе! – кричат вверху.

– Апартаменты для его светлости! – подхватывается там и тонет под аркадами старого палаццо, обращенного в современный Отель, с буржуазным комфортом, против которого, кажется, протестует каждый камень этого дома.

Крайне смущенный всеми неожиданно обрушившимися на мою скромную голову титулами, выхожу из гондолы, но меня моментально подхватывает под руки швейцар и, точно стеклянную посуду, предает в другие руки…

– Я сам… сам пойду.

– Помилуйте… как можно… Господину графу отдохнуть нужно.

– Я вовсе не граф! – оправдываетесь вы.

– Виноват… Я не узнал принца… Готовы ли комнаты синьору принчипе? – кричит он.

– Помещение для его светлости во втором этаже! – отзываются оттуда[237 - Немирович-Данченко В. Лазурный край. СПб., 1896. С. 56. Немирович-Данченко, не раз бывавший в Венеции и много про нее писавший (ср., кстати: «<…> я был здесь пятнадцать раз и каждый раз подолгу!» – Немирович-Данченко В. Лазурный край. СПб., 1896. С. 69), был замечен на Лидо одной из наших свидетельниц: «Там мы встретили представительного, с бакенбардами, похожего на русских помещиков конца XIX века, как они изображались в Художественном театре, известного журналиста „Русского слова“ Василия Ивановича Немировича-Данченко. Он жаловался, что, несмотря на отчаянную жару, должен был переодеваться, по законам хорошего тона table d’hot’oв, четыре раза в день. К утреннему завтраку разрешалась пижама, ко второму завтраку – летний костюм, к обеду – визитка или смокинг и вечером, для ужина, казино, cafе-concerts, балов – фрак. При его плотной комплекции это было трудной службой. Он завидовал нашей демократической свободе от всяких душных повинностей света, нашей, обросшей корой грязи и нищеты, старинной, чудесной, умирающей Венеции. Надевал спортивную рубашку и теннисные фланелевые брюки и ехал с нами вечером посидеть в разных trattoria на маленьких площадях» (Серпинская Н. Флирт с жизнью. М., 2003. С. 72; ср. также краткое упоминание в письме И. Грабаря: «Я встретил тут Немировича-Данченко, он живет на Лидо, – куда я ездил уже раз 6 купаться». – Письмо к В. Э. Грабарю от 29 августа 1895 г. // Грабарь И. Письма 1891–1917. М., 1974. С. 48–49).].

20

Как и в других туристических городах Европы, венецианское гостиничное хозяйство делилось на три неравные части: крупные роскошные отели, преимущественно расположенные во дворцах, выходящих на Большой Канал; небольшие гостиницы, разбросанные по всему городу, и меблированные комнаты, сдающиеся посуточно – иногда с дополнительным пансионом. Последние опознавались обычно по небольшим белым запискам, выставленным в окнах; кроме того, особенно удачные варианты передавались через рекомендации знакомых[238 - Так, например, разыскивал себе жилье К. С. Петров-Водкин, собиравшийся идти в Венецию пешком и вообще державшийся в быту провозглашенного им принципа «с деньгами с большими и дурак за границей побывает». В первом же отчете он писал: «Наконец-то я в Венеции. Этот город выстроен на воде и ужасно странно кажется – улицы – это каналы, гондолы – это извозчики. Камень и вода, но зато нет шума колес – ни одной ведь лошади во всей Венеции. Много я здесь насмотрелся и навидался – эти дворцы, храмы, плещущиеся в воде. Ночью вода блестит, отражая огни. Поселился в комнате (мне везет – случайно получил один адрес в Константинополе). Хозяин даже по-русски говорит. Но погодка не балует – дожди, холодно, а они подлецы не имеют печей – в комнате пар от дыхания, но зато как только солнце, так почти жарко на воздухе» (письмо А. П. Петровой-Водкиной от 1/13 <так в источнике> ноября 1905 г. // Петров-Водкин К. С. Письма. Статьи. Выступления. Документы. М., 1991. С. 80).].

При этом вообще итальянские гостиницы смотрелись не слишком выигрышно на фоне отелей в других европейских странах. В общем обзоре С. Н. Филиппов констатировал:

Гостиницы. В больших городах первоклассные, как и везде в Европе, хорошо устроены, но не отличаются особой чистотой. Второклассные прямо грязны. В общем, и те и другие скорее недороги. Комнаты везде можно иметь от 2–3 лир. Пансион: 5, 6, 7 до 10 л. Следует уговариваться заранее обо всем и тщательно проверять подаваемые счета. Служат: официант, девушка и коридорный, или факкино.

«Чай». Нужно помнить, что «на-чай» играет в И<талии> большую роль всегда и везде. 20–50 чентезими открывают часто двери, которые, кажется, не отворяются. Этого не следует забывать[239 - Западная Европа. Спутник туриста под редакцией С. Н. Филиппова. С. 47.].

В отличие от многих других городов в Венеции не было специфических русских отелей (за единственным исключением, о котором ниже): список рекомендаций европейского Бедекера и его русского аналога совпадает практически в деталях. Оба они начинаются с Hotel Royal Danieli (Riva degli Schiavoni). Наш путеводитель описывает его так: «Близ дворца Дожей. Свое почтовое отделение и железнодорожная касса. №№ от 5 до 20 л. Стол: 1?, 4 и 6 л.»[240 - Лагов Н. М. Рим, Венеция, Неаполь и пр. С. 64. Далее до конца главы выписки из этого источника приводятся без сносок.] (в последнем случае предполагается отдельная стоимость завтрака, обеда и ужина). Здесь, например, останавливались памятные нам путешественники, сперва неудачно прятавшие папиросы от таможенников, а позже едва не свалившиеся в воду на вокзальной пристани:

Мы причалили немного ниже Пьяцетты, где лев св. Марка блестел в туманной вышине, в то время как на часовой башне большие чугунные мастеровые из венецианского цеха, как и в старину, выбивали молотами в большой колокол три часа ночи, и весь изумительный фасад палаццо Дожей еще вычурнее, еще фантастичнее в ночной тишине вырисовывался перед нами. В тускло освещенном вестибюле отеля, бывшего когда-то роскошным дворцом, где дежурный консьерж устало дремал, мы, горячо поблагодарив за внимание, расстались с нашим любезным спутником[241 - «Connais-tu le pays ou fleurit l’oranger». Воспоминания юной барышни, путешествовавшей по Италии. Публикация И. Л. Решетниковой // Встречи с прошлым. Вып. 11. М., 2011. С. 28.].

Здесь же селились официальные лица – так, дипломат и коллекционер М. С. Щекин, прибывший в Венецию в поисках старинных картин, но не манкировавший и службой, сообщал своему приятелю: «<…> завтра приезжает сюда Посол, провожая семью в Карлсбад и остановится, кажется на несколько дней в Danielli, куда он мне сказал зайти к нему в Субботу»[242 - Письмо к П. Л. Вакселю от 1/14 июня 1906 г. // РНБ. Ф. 123. Ед. хр. 474. Л. 73.]. Отель «Даниэли» был единственным, который смог припомнить Вячеслав Иванов (никогда в нем, кажется, не живший), когда в 1924 году, чудом вырвавшись из СССР, он добрался с двумя детьми до Венеции: «Единственная гостиница, которую помнил отец, – „Даниэли“, роскошный отель, поселиться там было бы крайне неразумно. Но, к счастью, свободных мест не оказалось. Нас направили в маленький пансион по соседству, там нам удалось снять номер, да еще и под окнами нашими спели серенаду. Словом, началась новая жизнь. <…> В Венеции мы пробыли несколько дней, потом уехали в Рим»[243 - Обер Р., Гфеллер У. Беседы с Димитрием Вячеславовичем Ивановым. СПб., 1999. С. 58–59. Подробнее см. на с. 681–682 наст. изд.].