Стрела времени

Первые разрывы брошенных гранат приостановили немцев. Но это не могло серьезно переломить ситуацию. Боеприпасы были на исходе. Конец становился неизбежным. Сокол приказал отойти по ходу вглубь каземата. Уцелевшие бойцы спускались в подземный этаж, закрывая люки.

Несколько минут были слышны только разрывы снарядов на соседних ДОТах. Вокруг ДОТа «Сокол», как его уже окрестили бойцы, казалось, ничего не происходит.

– Может, ушли? – спросила Пелагея, умоляюще глядя куда-то вверх.

Лейтенант вздохнул. Он знал, что «эти» не уйдут.

– Нет, готовят заряд. Сейчас подрывать будут.

– Мамочки… – прошептала жена комвзвода.

Внизу становилось нестерпимо душно. Дым по переговорным трубам, в которые не успели вставить газонепроницаемые мембраны, вползал в каземат и оседал, не давая дышать. Бойцы попытались заткнуть отверстия шинелями и одеялами…

Поздно… Стало тошнить.

– Всем одеть противогазные маски, – приказал Сокол и, закрывая одной рукой рот, достал противогаз.

Надел. Кхх, кхх.

Пробита трубка. Захар начал задыхаться. Огляделся. У стены, привалившись спиной, сидел рядовой Сенькин, гимнастерка его была вся в крови. Он дотянулся до его шеи, пощупал пульс. Мертв. Сокол снял противогазный шлем с убитого и надел. Маска была полна крови. Чуть не захлебнулся… Выплеснул кровь, сколько смог, на бетон и только тогда задышал.

Вокруг лейтенанта на узком пятачке сидели пятнадцать человек. Шесть бойцов, три женщины, шесть детей. Взрослые и дети тяжело дышали. Лейтенант обратил внимание, что все в подвале смотрят в одну точку. Все смотрели на одного малыша. Это был Олежка, трехнедельный младенец, сынок комвзвода Федорова. Надеть на него маску было невозможно, поэтому Пелагея прикрыла его нос и рот платком, надеясь таким образом спасти ребенка. Сокол подтянулся на руках, подсел к Пелагее и смочил платок водой из фляжки.

– Так лучше, – сказал он, но из резиновой маски послышалось только: «Уак ууучше.»

Снаружи раздались шипящие звуки.

– «Поджигают бикфордовы шнуры», – подумал Сокол.

Все сидевшие в бетонной могиле слышали это и, как по команде, стали подползать к центру ДОТа, собираясь вокруг Сокола и Пелагеи.

Захар огляделся и вдруг запел:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов.

Обнявшись, женщины, дети и бойцы пели вместе. Стук сердца из груди подкатил куда-то к горлу, сжал его. Из масок были слышны только глухие звуки. Но они продолжали петь и ни одной слезинки, ни одного слова о пощаде не сорвалось с губ.

***

22 июня 1941 года, ОПАБ 18, 13.00

После прорыва на Коденьском мосту, унтерштурмфюрер Клюзенер вместе с отделением вышел к форту № 4, где держал оборону 18 отдельный пулеметно-артиллерийский батальон. Укрепления форта с первых минут находились под ураганным орудийным и минометным обстрелом. Выдвинутые на помощь бойцам танки генерала Пуганова Т-38 и БТ-7 пылали огнем, создавая завесу едкого черного дыма. Под прикрытием огня и дыма штурмовые группы подходили к ДОТам на расстояние одного броска.

Клюзенер наблюдал это в трубу перископа на временно оборудованном командном пункте. Он сейчас не мог объяснить, что с ним происходило. Немецкая пехота атакует укрепрайон и исход этого боя ему, человеку из 21 века, известен. Немецкое оружие на его глазах убивает советских солдат, а он, полковник Поярков, оказавшийся в теле немецкого унтерштурфюрера, не предпринимает никаких действий.

Поярков пытался отстраниться от происходящего. В голове пульсировала мысль:

– «Выполнить задачу, выполнить задачу. Мне не спасти этих ребят. Что толку от моей гибели сейчас. Важнее проявить выдержку. Найти Лемыча. Дойти до назначенной цели. И тогда гибель этих ребят не будет напрасной».

– Разрешите доложить, – отвлек от мыслей голос роттенфюрера Хуммельса, который обращался к стоящему рядом гауптштурмфюреру Шадеру. Последний натянул неторопливо белую перчатку на руку и кивнул.

– Русские оказывают яростное сопротивление. Даже недостроенные, необвалованные ДОТы продолжают вести бой. Там, где снарядом пробит один из казематов, защитники переходят по подземным ходам в следующий и ведут огонь, – доложил Хуммельс.

– Что скажете, Клюзенер? Это совсем не похоже на то, что мы видели во Франции? – спросил Шадер.

– Русские солдаты всегда отличались стойкостью, – заметил Поярков.

– Да. Но все же, они не чета немецкому солдату, победителю Европы. Еще бы понять, за что эти пограничники умирают, за своего Сталина?

Поярков не успел ответить. Шадер поднял руку с жестом, что отвечать необязательно. Он вскину бинокль, долго разглядывал ДОТы и потом спросил:

– Как собираетесь брать ДОТы, Хуммельс?

– Почти в каждом ДОТе русских есть перископ. Защитная труба его имеет на верхнем конце запорную крышку, которая закрывается изнутри сооружения. Если разбить крышки ручной гранатой, то труба остается незащищённой. Через трубу внутрь сооружения вольем бензин. И через пустые отверстия кабельных вводов огнеметами будем их выжигать начисто… Там, где будет позволять наличие взрывчатки, мы применим вариант «карточный дом». 150-килограммовый заряд, опущенный через перископное отверстие, разворачивает стены сооружения. Бетон растрескивается по слоям трамбования. Междуэтажные перекрытия разрушаются во всех случаях. Они погребут находящийся в нижних казематах гарнизон, – невозмутимо ответил роттенфюрер.

У Пояркова до боли в суставах сжались кулаки. Он припал к перископу, чтобы скрыть ненависть в глазах.

– Хорошо. Хорошо, роттенфюрер. Что скажете, Клюзенер?

Поярков молча, кусая до крови губы.

Не дождавшись ответа, Шадер сказал:

– Операция с использованием штурмовых групп займет время. А я бы хотел раньше закончить с фортом. Вызывайте авиацию, Хуммельс, и готовьте штурмовиков. Если люфтваффе не разнесет этот каменный остров, за дело возьмутся они.

Ровно в 13.30 на позиции батальона навалились немецкие пикирующие бомбардировщики. Сменяя друг друга, она, казалось, могли бесконечно продолжать свою смертельную пляску. На позиции ОПАБа сыпались, как горох, тяжелые фугасные бронебойные 250-кг бомбы «PC». Самолетов, может быть, было и не так много, два или три десятка, но они работали беспрерывно. Едва уходила одна тройка, как на смену ей появлялась другая и снова сыпала, сыпала свои бомбы. Через полчаса позиции ОПАБа были так перепаханы падавшим с неба железом, что земля напоминала лунную поверхность. Не осталось ни одного деревца, ни одной травинки. На открытой местности серыми горбунами стояли бетонные ДОТы. Несмотря на то, что пикирующие бомбардировщики Ю-87 (штука) пролетали очень низко над землей, прямого попадания добиться не удалось.

После обстрелов ДОТов из пушек, после бомбардировки с самолетов, Шадер отдал приказ штурмовать их саперными эйнзатц-командами с огнеметами и взрывчаткой. Гарнизоны держались до последнего патрона, Поярков это видел собственными галазами. Взбешенные гитлеровцы замуровывали входы и амбразуры. Один такой «слепой» бетонный корабль, у которой не только амбразуры и вход, но даже выводы коммуникационных труб были замурованы, сейчас медленно погибал.

***

Гибельный марш войны застал Мамина в каземате. Сколько продолжалось бомбардировка и обстрел он не знал. Потерял счет времени. В его подземном укрытии падающие снаряды создавали ужасный гул и дрожание. С первого удара Алексей вскочил и больше не присел ни на секунду. Сейчас он нервно ходил взад-вперед, растирая запястья. Это помогало сосредотачиваться. Через какое-то время Мамин почувствовал, что гул взрывов начинает постепенно удаляться от расположения казематов.

– «Переносят огонь дальше, вглубь, изменяя прицел минометов и орудий на каждые 100 метров», – вспомнилось Алексею из когда-то прочитанной исторической литературы.

Под утихающий гул Мамину пришла в голову неожиданная идея. Он бросился к стальной двери и прижался ухом. За дверью тишина.

– Эй, боец! Эй! Ты слышишь? Живой?

За дверью молчали, но Алексей уловил шаркающий звук. Как будто, кто-то крался к двери снаружи, но не решался отвечать арестованному.

– Да не бойся ты. Ответь. Слышишь, бой угасает. Это немцы огонь перенесли в тыл. Сейчас сюда пехота ворвется. Ты даже оборону не сможешь здесь организовать. Погибнешь попусту. И я вместе с тобой.