Ресакрализация. Фантастический роман с элементами трансцендентной эротики

– Единого? – переспросил Тобин.

– Единого, – уверенно повторил Теорэй. – Но это непросто. Для того чтобы получить шанс – только шанс – на стяжание возможности приобщения к Единому, нужно погрузиться умом в Мир Парадигм. Навести мостик между ним и той искаженной раздробленностью, в которой мы все пребываем. На практике это означает – войти в контакт с генадами, промежуточными сущностями, через которые Единое эманирует в наш мир.

Тобин молчал, внимательно слушая. Следить за мыслью собеседника в его состоянии было невероятно трудно, но ощущалось, что именно это усилие и является той спасительной соломинкой, зацепившись за которую, можно было вытянуть себя из океана тупости сквозь туннель животных инстинктов.

– И на что похожа… генада? – наконец спросил он, с радостью отмечая, что все-таки смог запомнить новое слово.

– Когда генада захватывает человека, вос-хищая, увлекая вверх, это ощущается как распахнутая божественным пинком изнутри дверь ума, – отвечал Теорэй размеренным речитативом. – Как будто узник, наблюдавший раньше только смутные тени на стене Пещеры, выбрался за ее пределы и наконец узрел солнце. Точнее, поначалу узник почти слепнет – настолько непривычно и ярко то, что предстает его внутреннему взору. Но потом постепенно приходит полноценное видение.

Тобин понимающе кивнул – метафора Пещеры была ему не понаслышке близка и не вызывала вопросов.

– Вот только, – добавил Теорэй, – в отличие от нарисованного мною образа, в нашем случае тени эти трехмерны. А сущности Мира Парадигм, которые их отбрасывают – четырех-и-более-мерны. Генады же позволяют человеческому уму приобщиться к восприятию большей мерности, постепенно поднимаясь по лестнице созерцаний к Единому.

– Ух… – только и выдохнул Тобин. Услышанное по какой-то причине резко отделило его от вакханалий внизу, тонко срезонировав со вторым, загадочным, пластом напитка, который постепенно начинал разворачиваться внутри. Теорэй говорил умно, красиво и гладко – но не всегда понятно. Тем не менее, перед внутренним взором Тобина в такт его словам проносились видения, оставляющие после себя осадок трудновыразимого, но несомненно судьбоносного понимания. Хотелось еще.

Прищурившись и заглянув прямо в расширенные зрачки собеседника, Теорэй неожиданно изменил тон:

– Но хватит слов. Пришло время игры. – Он достал откуда-то невиданный доселе Тобином музыкальный инструмент и заиграл.

Тобин замер, ошеломленный – музыка была невыразимо одухотворенной и возвышенной, вызывая в душе щемящее чувство потерянной в незапамятные времена и такой желанной целостности. Эта тоска по Единому, отблески которого и позволяли его сознанию собирать разрозненные куски реальности в относительно слитную картину мира, как оказалось, с рождения сопровождала каждый миг, постепенно становясь незаметным фоном жизни. Теперь же, благодаря игре Теорэя, этот фон вдруг стал зримым, ощутимым, слышимым – и то, что раньше сжималось и перекручивалось внутри его существа, вдруг отчаянно встрепенулось, жаждая распрямиться в предельном рывке – и неожиданно вырвалось на свободу!

Оказалось, что настоящее – это не просто момент перетекания предыдущей секунды в последующую. Это ускользающий шанс, намек на возможность ухватить вспышку Вечности в текущем мгновении, запечатлев неподвижность, скрытую в самом сердце постоянного движения.

Тобин осознал, что всю свою жизнь до этого пытался уловить шаткое внутреннее равновесие, которое позволило бы удержаться на гребне волны уходящего момента и схватить его – но неизменно неудачно. А сейчас, наконец, удалось понять, что в действительности сам этот момент и есть гребень – и силой этого понимания впервые удержаться на нем!

Что-то резко, с почти ощутимым хрустом сместилось в его восприятии: выяснилось, что «Я», о котором он все эти годы думал как о себе настоящем, тоже является идеей – идеей его, Тобина. Открылось это до предела просто, в мелькнувшем подобно молнии акте прямого видения: ведь однажды он умрет, но идея Тобина по-прежнему будет пребывать нетленной – и кто-то другой сможет приобщиться к ней, реализовав своей жизнью по «тобиновскому» сценарию.

А значит, выбор, отпущенный ему в жизни, достаточно невелик: соответствовать или не соответствовать идее самого себя, делать это все лучше, отождествиться и стать соразмерным ей… или не сбыться, запутаться в бесконечных искажениях – и не стать.

И только что, самим фактом осознания этого, Тобин на мгновение стал соразмерным идее самого себя – и сбылся.

Все окружающее растворилось в кристально-ясном осознании: то, что он видит – не сама реальность, а лишь образ, возникающий после пропускания чего-то принимаемого за реальность через призму того утлого способа восприятия, который он впитал когда-то в далеком детстве, став его пленником, и с тех пор забыл об этом. И внутри утлой пещерки способа восприятия, сквозь зарешеченную бойницу которого он смотрит на мир, где-то там, позади, в первородной тьме бессознательных глубин таится связь с изначальным моментом выбора – источником всех возможных восприятий.

Музыка Теорэя как-то затрагивала этот источник: касалась его, ласкала, побуждала, звала. Неожиданно Тобин ощутил, что именно означает слово «вос-хищение» – похищение вверх. И, поднявшись как вода по желобу, его внутренний источник переполнился, выйдя из себя – и разлился вокруг.

Он упал на спину – прямо там, где стоял, на траву возле статуи, устремив немигающий взгляд вверх.

Огромный купол звездного неба, раскинувшийся над головой, в каком-то парадоксально-прямом смысле провалился сам в себя: звезды обрели объем и ощутимо придвинулись, стали живыми и теплыми… Или скорее наоборот – это он, Тобин, провалился в бесконечную глубину пространства между созвездиями… Несомненным было одно: музыка в прямом смысле «вос-хитила» его, подняла вверх – так, что он оказался среди звезд.

Мелодия слегка изменилась, смещаясь в другую тональность, и Тобин ощутил, что этот звездный океан Вечности, раскинувшийся на весь мир, изобилует течениями: подчас запредельно свежими и пронзающими ум своей кристальной чистотой, а иногда – нежными и ласковыми, исполненными истомной неги, будто теплая ванночка тропического залива. Только течения эти были не осязаемыми, а смысловыми: каждое несло с собой целый взгляд на мир, в котором легко можно было провести целую жизнь – родиться, состояться и умереть – ни разу не вспомнив, что реальность может восприниматься как-то иначе…

Точнее, потоки Вечности струились по этому Миру не ручейками отдельных взглядов, а чем-то большим: целым плеядами способов смотреть на мир – парадигмами, – но это было уже настолько невыразимо, что оставалось даже неясным, как можно исхитриться и всерьез подумать об этом. Однако самым радостным во всем происходящим было то, что ему – Тобину – и не нужно было ни о чем думать. Нужно было просто созерцать этот прекрасный Мир, парить в нем, впитывать, ощущать. Быть. От острого переживания невероятной, утонченной в каждом своем созвучии и при этом целостной, как мелодия Теорэя, гармонии по лицу Тобина потекли истомно-сладкие слезы счастья. Казалось, всю жизнь он только и готовился к этой минуте: предвосхищал ее, надеялся и робко приближал как мог. И вот наконец это случилось.

«Да, Мир Парадигм воистину существует – вот только попасть в него дано далеко не каждому…» – эта мысль, пронесшаяся сквозь его сознание на пике взлета, была уже пропитана обертонами ностальгии по уходящему моменту, а значит – содержала в себе горькую правду о том, что его не удержать, и пришла пора возвращаться…

Теорэй доиграл последнюю ноту и опустил свой музыкальный инструмент. Некоторое время инерция еще удерживала Тобина в этом удивительном Мире, позволяя планировать в звездных течениях – а затем мягко опустила обратно на землю. По крайней мере, так это ощущалось. Небо вновь стало небом, а звезды – звездами, горизонт привычно сомкнулся над головой, но теперь он не просто верил, он доподлинно знал – за всем этим раскинулось нечто большее. Значительно большее…

Тобин все так же лежал на траве, широко раскрыв глаза и глубоко дыша. Если одним словом пытаться описать возвращение – то слово это «тягостно». В том космическом пространстве, куда вознесла его божественная игра, было настолько легко, безмятежно и возвышенно, что необходимость вернуться вызывала чувство вселенской тоски. Как будто на один день его отпустили понежиться в теплых водах райской лагуны, а затем повелели возвращаться обратно – в темную, холодную пещеру – в привычные кандалы, работать прорывателем ходов, вгрызаясь киркой мысли в неподатливый камень однообразных мгновений и волоча за собой тележку будней, груженую унылой повседневностью.

И все-таки жить, зная, что ЭТО есть, было неизмеримо легче.

Тобин поднялся. Волна благодарности учителю за этот невероятный, божественный дар нахлынула на него. Он перевел на Теорэя сияющий взгляд, сложив ладошки перед грудью, не в силах вымолвить ни слова. Но этого и не требовалось: казалось, Теорэй понимал, что с ним сейчас происходит.

– Единое сочетает в себе Многое и поэтому – оно не одно из сущих, – произнес он. – Поскольку превосходит любое сущее, любую воплощенную множественность. Однако можно приобщиться к нему косвенно, через Логос, сделав само генадическое превосхождение множественности одним из сущих, реализованным в пространстве своего ума. Надо учиться делать это самостоятельно…

И хотя слова, которые произносил Теорэй, были все теми же, что и раньше – абстрактно-выспренными, теперь каждое из них было наполнено для Тобина отголосками ясного смысла, почерпнутого оттуда, из пространства Мира Парадигм.

«Птичий» язык греческих философов перестал быть таким уж непонятным – для этого потребовалось пройти через мистериальный инициатический опыт.

3. ОСКОЛКИ ПРАВДЫ

…Сон был странным. Свежим, легким, теплым, как затянувшееся на неделю бабье лето – и при этом невероятно реалистичным. В этом сне Тобин бродил по осенним горным уступам над Диоскурией, поросшим высокими кленами, вороша ногами разноцветные листья. В какой-то момент молодецкая удаль, заставлявшая подбрасывать эти листья в воздух так, чтобы они, кружась, падали с края уступа, разрослась – от пьянящего запаха свежести, легкости и ощущения полета – настолько, что в пространстве перед ним образовался настоящий вихрь из суматошно крутящегося желто-красного вороха. Этот вихрь не останавливался, а наоборот, разрастался, как будто обретая волю и самосознание, – а затем неожиданно принял очертания силуэта Теорэя, который картинным жестом указал на Храм Диониса, обвивавший уступы высокого хребта над Диоскурией подобно виноградной лозе. Взгляд на мгновение сфокусировался на извилистом серпантине, ведущем к Храму, а затем Теорэй распался на тысячи золотисто-красных листьев, заполнивших собой все вокруг – и от этого взрыва красок Тобин осознал, что находится внутри сновидения.

«Как странно, – думал он, глядя на свои руки, окруженные оранжевыми вихрями. – Кажется, я сам заставляю их кружиться». И действительно – стоило ему пожелать, чтобы этот круговорот остановился, и листья тотчас неподвижно застыли в воздухе.

Тобин улыбнулся, поднимая руки и трогая листья. Бодрствовать и при этом сновидеть было удивительным и необычным ощущением. Реальность вокруг тонким окаймляющим ореолом как будто повторяла очертания его намерения, но всегда лишь приблизительно и неточно – подобно тени, искажающей форму тела в зависимости от поверхности, на которую она попадает.

«Вверх!» – молнией мелькнула в сознании мысль, и в следующее мгновение в животе возникло приятное подмывающее ощущение взлета. Посмотрев вниз, Тобин действительно увидел свои ноги, отрывающиеся от земли. Подъем в воздух был плавным и отчего-то вызывал почти детское восхищение, завершившись на высоте орлиного полета. Над головой плыли облака – огромные сгустки тумана: плотные и густые, как греческий йогурт. Тобин убедился в этом, протянув руку и потрогав один из таких сгустков. Переведя взгляд на окрестности, он поразился: панорамный вид на поросшие оранжевым лесом хребты над Диоскурией и Храм Диониса в форме виноградной лозы вдалеке был настолько четок и восхитительно-детален, что невидимый резервуар восторга внутри переполнился – и Тобин проснулся.

На этот раз, судя по всему, уже по-настоящему.

Состояние после пробуждения перекатывалось внутри свежим прибоем радости. Он лежал на кровати в уютной комнате, выходившей окнами в сад. Приятно бодрил ветерок из распахнутого настежь окна. Реальность будто промыли и прочистили – настолько ярким и незапятнанным было восприятие. Пока Тобин, облокотившись о подоконник, купался в ощущениях от пережитого сна, созерцая потрясающий вид на горы, память возвращала содержание вчерашнего вечера. После мистерии Теорэй проводил его, онемевшего и трепещущего, до этого дома в предгорьях, много всего рассказав по пути, и оставил, пожелав спокойной ночи. Ночь действительно была спокойной – а утро еще лучше. Сознание было собрано в тугой, мощный пучок, тело бодрым – Тобин давно не чувствовал такого подъема. Он до сих пор не знал, что случилось с Наоди и Мяо, но приятная уверенность в том, что с ними все хорошо, почему-то прочно угнездилась внутри.

Мысли занимало одно – проверить сон. Ни секунды не медля, Тобин быстро умылся, оделся и, выскользнув наружу, устремился в том направлении, где должен был находиться Храм Диониса.

___________________________________________________________________

Хребет из сновидения действительно показался впереди – точно таким, каким он его запомнил, однако взобраться наверх было не так просто. Добравшись до подножия, Тобин обнаружил, что крутизна склона не оставляет ему ни шанса. Обычных в таком случае тропинок вокруг тоже как-то не наблюдалось. Подножие горы заросло густым непроходимым лесом.

Тобин детальнее вспомнил сон и, отдавшись не успевшему еще рассосаться привкусу наития, двинулся влево.

Приподняв низко растущую ветку, он юркнул под нее, проскользнув по узкому зеленому коридору из кустов и плюща – и неожиданно услышал рык за своей спиной. Раскатистый и мощный: громче, чем рычание леопарда – а он хорошо его помнил, – очевидно, принадлежащий какой-то другой большой кошке. Припустив по проходу, Тобин через минуту буквально уткнулся в каменную статую козлоногого божка с выпученными глазами. Преодолев усилием воли подступившую было волну паники, Тобин улыбнулся своему страху и осторожно двинулся дальше – на этот раз направо. Через несколько сотен метров обнаружилась пещера-туннель, выводящая на серпантин, который он и видел во сне…

Храм Диониса, в полном соответствии с образом из сновидения, действительно оказался замысловатым строением в форме виноградной лозы, обвивавшим один из отрогов нависающего над Диоскурией хребта. Тобин отметил, что Храм искусно расположен: так чтобы не быть заметным из города, но при этом видеть все, что происходит внизу.

В дверях его – как и ожидалось – встретил улыбающийся Теорэй, который, однако, был не один. Рядом с ним Тобин с некоторым удивлением увидел лысого человека с черными усиками, невероятно длинной седой бородой и странным разрезом глаз. Одет незнакомец был в странный фиолетовый халат с разнообразной и вычурной золоченой вышивкой: звезды, драконы и солнца на нем, казалось, стремились поглотить друг друга.

– Ну что, пропустил тебя Пан? – вместо приветствия весело поинтересовался Теорэй.

– Кто? – не понял Тобин.

– Страж дверей, усиливающий ужас того, кто боится. Статуя, которую ты видел внизу.

Тобин на это лишь пожал плечами. Судя по всему, его ужас был настолько незначителен, что стражу особенно и нечего было усиливать.

– Знакомься, это Юэ Лао, – повернулся к своему спутнику Теорэй. – Специалист по вложенным реальностям. И да, он из Китая, – своим обычным всеобъясняющим тоном заключил он, увлекая по-прежнему мало что понимающего Тобина ко входу. Китаец последовал за ними.

Внутри Храма Диониса было на удивление просторно – очевидно, сооружение глубоко уходило в скалу: тут царил зеленый полумрак, прохлада и трудноописуемый приятный запах. Сразу бросалось в глаза странное сочетание техники и дикой природы. Плющ, прораставший, казалось, сквозь стену, живописно оплетал незнакомые Тобину приборы. Прямо в воздухе посреди комнаты висела трехмерная карта с отчетливо проступающими очертаниями гор и полосками рек.