Солнце на краю мира

– На той неделе. Два года жизни – в мусорку, – отчужденно сказала она. – Но тебя это не касается.

Она стояла в дверях с сумкой наперевес.

– И куда ты сейчас поедешь? – спросил я, подойдя ближе.

Дженнифер стояла передо мной в своем неуместном деловом костюме, как заблудившаяся гостья из даунтауна. После долгого дня, в помятом пиджаке, с большой сумкой, тяготившей плечо, похожая на растерянную командировочную, которая пропустила обратный рейс. Она смотрела стеклянным взглядом, потому что мысли ее теперь занимал лишь вопрос о ночлеге: куда податься, чтобы до утра до нее не добрались паки. Я ее больше не интересовал. В моем доме ей убежища не нашлось. Она попробовала наудачу, но все опять закончилось допросом.

– Не знаю, – сказала она. – В гостиницу за наличные… У тебя есть сколько-нибудь наличных взаймы? Мне своих впритык хватит.

Я машинально полез в карман и вытащил кошелек. Потом вдруг осенило: какого черта я делаю?.. Протянул руку и просто взял с плеча ее сумку. Дженнифер покорилась, но продолжала стоять у двери. Мне вдруг захотелось ее обнять, я даже сделал движение (и, кажется, она его заметила), но остановился. Никакая она не царица зверей… Возвели ее в этот ранг Деев с Опаляном, купившись на бесподобный взор и твердые речи, а она – обыкновенная женщина. Известно же, слабость Опаляна – властные женщины, Деева – красивые женщины, а Эйзенберг просто трус…

– Оставайся. Больно уж вкусно ты готовишь макароны с тушенкой, – сострил я, чтобы разрядить ситуацию. – Пойдем, хочется их доесть…

Не поменявшись в лице, она покорно поплелась за мной в гостиную и села на свое место за столом. Я налил вина в бокалы почти доверху.

– Давай, чтобы все у нас обошлось, – сказал я тихо, мы чокнулись и хорошенько отхлебнули. Я принялся доедать спагетти с показательным аппетитом. Дженнифер тоже ела, медленно, без энтузиазма.

– Ты уже познакомилась с Витой Портман и Сьюзан Морт? – спросил я, чтобы не давать тишине снова нагнать тоску.

Она помотала головой. Стараясь вспомнить побольше смешных деталей, я рассказал про фундаментальщиков, про их странности, какао и тусовку у фонтана. Для увеселения пришлось пожертвовать наиболее безобидными историями препирательств Деева с Виточкой. Она спросила, всегда ли Деев так себя вел в отношении слабого пола. С первого дня, заверил я, но к этому давно привыкли все, включая Опаляна. Она покачала головой, сказав, что служебные романы ни к чему хорошему не приводят. Я уточнил, что у Деева служебных романов не бывает, бывают только служебные перепихи. А вообще, да, дело нехорошее, и, видимо, с ее приходом жизнь Деева перестанет быть медом. Она рада была бы сейчас заняться чьим-нибудь романом, поскольку это, хоть и смертельно скучно, но так привычно и не страшно, в отличие от разбирательств с ПАК. Тут у меня возникло наготове сразу несколько историй моего периода в Гвардии…

Беседа кое-как налаживалась. Дженнифер слушала и отвечала все охотнее, смеялась шуткам. Я чувствовал себя обязанным во что бы то ни стало выправить положение, в которое сам нас загнал. Совестно было за срыв, стыдно, что довел до слез женщину, которая ничего плохого не сделала, хотя и приехала с не совсем форматной просьбой… Замешано ли тут «что-то личное», о чем говорил Деев?.. Вот был бы на ее месте, скажем, сам Деев… а лучше не Деев, а, допустим, Джорджик; в такой же ситуации, с угрозами и грядущим обыском. Разве не приютил бы я его переночевать?.. Или, скажем, была бы это Виточка… Меня передернуло. Переночевать бы дал, но точно не стал бы с ними обоими ужинать, тем более открывать десятилетнее бордо. Джордж бы своей бородой тут все извозил…

Я рассказал забавную историю о том, как в нашем лагере в Центральной Африке Крег однажды ночью в одних трусах, обвешанный пятью автоматами, спросонья выбежал из палатки и стал стрелять в воздух, объявляя тревогу, а потом выяснилось, что его разбудило пронзительное кряканье какой-то птицы, которое он принял за аудиогранату. Дженнифер смеялась, сильно откидывая голову назад. Едва закончив рассказ, я спохватился – закат.

Вскочив из-за стола и бросив Дженнифер короткое «Пошли!», я потащил ее на выход, на лужайку, где стояли наши оверкары. В бурьяне было выкошено несколько дорожек, и теперь он напоминал старинный английский лабиринт.

Солнце висело, уже наполовину погруженное в гребенку далекого леса, придавливая своей массой и делая его черным, как уголь. Казалось, солнцу ничего не стоит проглотить, сожрать и кромку леса, и крохотное, в считанные километры, холмистое поле между лесом и моим забором. На горизонте солнечный диск раздувало раза в три-четыре шире, чем он был днем, вися высоко в небе. Превращение повторялось изо дня в день, всю мою жизнь и сотни лет задолго до нее, но никак я не мог привыкнуть; каждый раз подбирался червячок страха, что оно вот-вот взорвется и подожжет землю, и нас вмиг разметелит на элементарные частицы. Врач приемной комиссии в ПАК назвал это гелиофобией, и Крег надо мной всегда насмехался, а вот Фрайд – нет. Фрайд порой впадал в куда большее созерцательство, когда наблюдал закат.

Увидев эту апокалиптическую картину, Дженнифер освободилась от моей руки, медленно пошагала по извилистой дорожке и встала у самого забора.

Солнце медленно катилось вниз. Движение было заметно глазу. Сердце у меня замерло. Я вспомнил, как в детстве меня завораживали огромные поезда, которые на полном ходу проносятся мимо тебя, стоящего на перроне. Или – мимо столбов линий электропередач, когда ты высовываешься из окна вагона. До последнего момента волнуешься, что эта громадина снесет тебя, снесет столб, домик смотрителя или заденет вагон соседнего состава. Вместе с тем логикой понимаешь, что рельсы проложены с учетом габаритов вагонов, платформ и столбов; поезд никуда не свернет и благополучно проедет. Животный страх и логическое успокоение боролись до того самого момента, пока состав, наконец, не настигал свою цель, и с ней ничего не происходило… С солнцем щекотало то же ощущение: необходимо проследить, как оно провалится за горизонт, иначе вдруг оно неожиданно повернет и пойдет прямо на нас?

*

Когда последний луч исчезает за лесом, Дженнифер оборачивается, а на ее лице – умиротворенная улыбка. Она возвращается по дорожке и гладит ладонями верхушки колосьев моего бурьяна. Она изменилась. Кажется, что теперь мы с ней старые друзья и знаем друг друга сто лет. Мне становится уютно.

– Так ты дашь, во что переодеться? – произносит она, подойдя ко мне, и ежится.

Я забираюсь на второй этаж, куда не ступала нога пылесоса дольше любого иного места в доме, и с опаской открываю дверцу шкафа. Открывается она с облаком пыли, из шкафа тянет сладковатым запахом протухшей влаги и столетнего мебельного клея. Внутри аккуратными стопками лежат старые вещи, мои и Мари. Поколебавшись, я вынимаю с полки Мари ее рубашки в поисках более-менее приличной. Потом отыскиваю ее старые джинсы и застиранную толстовку на молнии. Кое-как вытряхиваю вещи от пыли и несу вниз.

Рядом с одежным шкафом стоит второй, заваленный сверху донизу полиэтиленовыми мешками с зимними куртками, теплыми штанами, шерстяными свитерами и шарфами – их мы привезли еще из Твери и так и не разобрали. В этот шкаф невозможно и руку просунуть, мешки лежат плотными штабелями, будто зацементированные камни. Именно туда, внутрь двойной задней стенки я когда-то захоронил все, связанное с «зоной 81», как ее назвал мой сегодняшний телефонный собеседник.

Дженнифер с удовольствием принимает добытую одежду и уходит в гостиную переодеваться. Ей же надо выделить спальное место, спохватываюсь я. Мой верный робот отправляется пыхтеть наверх, чистить одну из гостевых спален.

Я возвращаюсь вниз, а там Дженнифер уже щеголяет в широких потертых джинсах и небрежно заправленной клетчатой рубахе с подвернутыми рукавами. Рубаха сверху расстегнута, из-под нее виднеется голубой бюстгальтер с кружевным краем. На ногах Дженнифер старые кроссовки Мари, которые она сама отыскала где-то в прихожей. В сочетании с наполовину полным бокалом вина в пальцах с безупречным маникюром, весь ее расхлябанный вид кажется стильным и даже утонченным, будто бы эти крестьянские лохмотья – отнюдь не лохмотья, а со вкусом подобранные модные вещицы.

– Здесь ночью прохладно, да? – замечает она, и я тотчас вспоминаю про камин и бегу его растапливать.

Усевшись в огромные кресла перед огнем, мы разливаем по бокалам остатки вина из бутылки. Камин занимается неохотно, приходится подкладывать сосновые щепки. Они трещат и стреляют искрами. Дженнифер подбирает под себя ноги.

Окружив горящий шалашик толстыми поленьями, я утапливаюсь в кресло и наблюдаю, как ими медленно овладевает огонь. Маленькие, осторожные языки пламени множатся и сменяются крупными, охватывающими всю толщу полена. Вскоре щепки прогорают, и остается лишь ласковое, музыкальное потрескивание да басовитое гудение воздуха. Такое знакомое, будто буквально вчера сидел так же, смотрел на огонь, грелся и слушал, как он гудит… Словно минуты, пролетели годы.

– Этот дом ты построил сам? – спрашивает Дженнифер.

– Нет, он старый… Я лишь переделал кое-что.

– Почему ты сюда так редко ездишь? Здесь же здорово…

– Из-за Мари, – отвечаю я, не сводя глаз с пламени.

Пламя преломляется и искривляется круглыми стенками бокала. Искривление пространства… В этом я теперь мастак! А когда мы с Мари сиживали перед камином, я чаще смотрел, как языки пламени отражаются в поверхности вина. Они были похожи на колышущиеся кровавые разводы и внушали мистические смыслы и значительность. Волновали воображение, казались удачным художественным символом… С тех пор, как Мари не стало, я не пил красное вино поблизости от огня, а если и пил – никогда не смотрел, что там в нем отражается. С тех пор мне безразличны символы и отражения, а интересны лишь искривители…

– Лучше бы ты ездил сюда, – произносит Дженнифер. – Выкинул бы старье… Дом ваш был бы живой, а сейчас он едва дышит. Мне кажется, ей бы это понравилось больше.

– Откуда ты можешь знать, что бы ей понравилось больше? – спрашиваю я, сердясь на ее фамильярность. Она остается абсолютно спокойной.

– Если бы с моим любимым мужчиной произошло такое, как с тобой, я была бы очень рада, что он смог меня отпустить, – проговаривает она, глядя на огонь.

– Теоретизировать легко. Только ты не на ее месте. И не надо вот… Ты жива, здорова, и слава богу…

– О, хотела бы я теоретизировать… Знаешь, почему я стала безопасником?

– Почему?

Она молчит, собираясь с духом.

– В первый год после института был у меня роман с одним замечательным мальчиком. После Ярослава, с которым мы как раз расстались, он был как глоток свежего воздуха…

Дженнифер говорит ровным, мягким голосом. Пронзительная история в ее исполнении звучит, словно пересказ газетной статьи о ком-то постороннем. Самые острые и эмоциональные моменты истории звучат нарочито ровно и серо. Так, как она хранит их в памяти. Так, как единственно возможно хранить их в памяти: серыми, непримечательными, банальными. Помнить такое событие, прикасаться к нему, рассказывать о нем малознакомому собеседнику было возможно, лишь представив, что его вовсе и не было, а была только газетная заметка, прочитанная много лет назад.

Было им по двадцать три года, жили они оба в Казани и возвращались как-то вечером домой после ресторана. Подворотня, глухой темный двор, трое молодчиков преградили дорогу и стали выдвигать требования. Они чуть было не разошлись полюбовно, отдав грабителям свои кошельки, но тут подонкам приглянулась сама Дженнифер. А парень у нее был не из трусливых. Молодой, честолюбивый лейтенантик. Когда Дженнифер стали лапать, он рассвирепел и бросился душить одного из нападавших. Дальше все произошло очень быстро. На него накинулись, у кого-то был нож, и парнишка получил несколько ударов в живот, а в довершение ему разрезали горло. Дженнифер отчаянно завизжала. В замкнутом дворе и подворотне крик ее неожиданно отразился столь громким эхом, что гопники, не готовившиеся, в целом, к мокрухе, решили смотаться подобру-поздорову. А она, бросившись к лежащему телу, помнила, что нужно зажать рану, но ран было столько, что она не знала, к какой приложить руку… Она кое-как схватила парня за горло, пытаясь остановить хлещущую фонтаном кровь, но рана была слишком широкой.

Кто-то из жильцов вызвал скорую. Дженнифер не помнит, что делали врачи, помнит лишь, что скорая приехала и тотчас уехала, и тут она все окончательно поняла. За скорой приехала полиция, оторвала ее окровавленную руку от шеи, упаковала парнишку в страшный черный мешок и увезла на страшной черной машине. Ее саму привезли в отделение, но вскоре отпустили. Следующие дни и недели она помнит несколькими картинками. Одно помнит хорошо, что никак не могла смыть с рук кровь, и потом ей долго казалось, когда она мыла руки, что вода стекает красного цвета.

Найти никого не смогли. В камеры наблюдения никто из отморозков не попал. Кого-то потом отыскали по координатам телефона, но оказался не тот. В некоторой степени эта трагедия обусловила выбор профессии Дженнифер, ибо по образованию она совсем не безопасник. Она закончила факультет общей информатики Казанского политехнического института и хотела идти в маркетинг. Впоследствии, в своей первой службе безопасности, куда ее устроил отец и где у нее появились первые завязки в ПАК, ей удалось протолкнуть дело об этом убийстве на уровень выше. Из полиции его передали в ПАК и возобновили расследование. Там оно тоже прогрессировало неспешно, однако они вышли на след троих подозреваемых. В одном они были уверены точно; состоялся суд, на котором подсудимый присутствовал заочно, поскольку уже сидел за вымогательство. Ему продлили срок, и он не выйдет еще лет пятнадцать. По двум другим подозреваемым уверенности не было, но их трудно было наказать сильнее, чем они уже получили от жизни. Один был кем-то убит. Второй попался ранее на какой-то ерунде, оказал при задержании яростное сопротивление, и его изувечили омоновцы. За сопротивление дали пожизненное, и сидит он теперь в колонии для инвалидов.

Она очень долго отходила от шока. Несколько месяцев буквально выпали из жизни. Она практически не выходила из квартиры и ни с кем не общалась. Ей пытались вызвать психотерапевта, но она только крепче замкнулась.

И однажды во сне, ярком и сказочно реалистичном, ей явился тот самый мальчик. Сказал ей, дескать, он в раю, все у него хорошо, и, говорит, пусть и у тебя все будет хорошо, ведь ты ни в чем не виновата. Радуйся, и я буду радоваться с тобой.

Она проснулась, и был солнечный день. Подойдя к окну и впервые за несколько недель расшторив окна, она вдруг решила: с этого самого момента у нее все станет хорошо. И так и случилось.

Камин мерно потрескивает. Дженнифер сидит в полумраке, лицо ее озаряют всполохи, и на нем та же умиротворенная улыбка, как тогда на улице, когда она шагала по дорожке после захода солнца. «Все станет хорошо», прокручиваю я снова и снова ее слова, близкие такие, пережитые и выстраданные за пять лет, и думаю, что, действительно, возродить бы наше здешнее жилище да переехать сюда жить. Не вечно же прозябать за крепостной стеной…

Зачем-то я беру ее за руку. Как-то само собой, без раздумий о том, уместно это или нет. Боковым зрением вижу лишь край рубашки, в которой ходила Мари, кусочек пледа, в который она заворачивалась, и каштановые волосы. Если не поворачивать головы – можно думать, что рядом сидит она… Культивирую эту мысль, по телу волной проходит холодок… Но глаза не заставишь стоять на месте. В поле зрения попадает длинный каштановый локон, каких у Мари никогда не было, и становится не по себе. Словно рядом какой-то призрак… Поворачиваю голову, и видение пропадает. Рядом – погруженная в свои мысли, осанистая, незнакомая, непостижимая Дженнифер.

Она не отнимает руку и чуть сжимает пальцы в ответ. Я втихомолку рассматриваю ее, чтобы оставаться в реальности. Мы сидим молча с минуту, слушая камин, а я все думаю, правильно я сделал или нет, и, в конце концов, руку убираю.