Усталые люди

Но, может быть, таким способом удалось-бы заполучить основательное воспаление легких?

Да. Но тут явится какой-нибудь искусный малый в образе доктора и «спасет мою жизнь…»

Дождаться весны. Пораньше начать купаться. «Получить судороги» и пойти ко дну… Но когда Господь видит, что человек намерен утопиться, Он всегда пошлет кого-нибудь, кто успеет его вытащить.

Предпринять поездку в Гамбург, и потом, выбрав ночь потемнее, «упасть за борт?» Но всегда найдется кто-нибудь, кто заметит это. Подобные вещи никогда не удаются. Кто-нибудь да пронюхает, что человек имеет что-то на уме; сейчас же предупредит капитана… вдруг окружит его целое полчище шпионов, и не успеет он прыгнуть за борт, как на корабле подымется переполох, и тот или другой сердобольный малый, бросившись ему на помощь, подцепит его на крючок прежде, чем он успеет в последний раз нырнуть в воду.

Опрокинуться, катаясь на парусной лодке? – Это лучше. Я подожду весны, попрошу у Ионатана его лодку, выйду подальше во фиорд и даже еще дальше, в открытое море; подкараулю минуту, когда на горизонте будет совершенно чисто… в таком случае надо будет выбрать день посвежее.

Да. Это годится. Тут я не предвижу никаких случайностей. Эта мысль по крайней мере может служить мне утешением до тех пор… пока не наступит день.

Без неё я не могу жить. Все лучше, чем терпеть эту терзающую муку, лишающую меня рассудка и съедающую меня всего, до мозга костей. Но и с нею я тоже не могу жить. Я люблю ее до безумия, но люблю недостаточно. Через две недели опять все прошло бы без следа, и тогда, так-ли, иначе-ли, жизнь превратилась бы в чистый ад.

* * *

Я: Как же вы счастливы при всех ваших интересах!

Георг Ионатан: Если хочешь жить, то надо жить внешнею жизнью. Здоровая воля всегда проявляет себя во внешней жизни, а без здоровой… (пожимает плечами)… человек или бросается в море, или идет к пастору.

… Да, да; «здоровая воля…» ах, это мещанское, скучное «здоровье…»

Только одно интересует меня, – эта мучительная борьба, происходящая во мне самом; эта болезнь, благодаря которой все существо мое раздвояется и воля моя находится в вечном раздоре сама с собой; в этом вся моя жизнь. Следовательно, я живу внутри себя, своею внутреннею жизнью, и следовательно… одна мне дорога – в море.

* * *

В течение некоторого времени я отважно выдерживал эту борьбу, жалкую борьбу, в которой все теряешь, даже побеждая; борьбу во имя долга, в которой безмолвно молишь Бога о поражении, потому что победить значит: лишиться многообещающего шанса в жизни.

И я боролся, и боролся, к вечеру совсем выбивался из сил, но на утро вставал с новою решимостью.

Но вот, сегодня встречаемся мы на улице, и фьють! – вся моя решимость разлетается в прах.

Я приглашаю ее в кондитерскую и с полчаса сижу там и ухаживаю за нею. Затем – прогулка; и все опять вошло в свою колею.

Я чувствую себя, как падший темплиер, ужасно счастливым и несколько смущенным. Хотя в сущности удовольствие не так уж велико… Я мог-бы и не возобновлять этого! Вся моя долгая борьба пропала даром. Но, слава Богу, слава Богу; хоть на время кончились все эти муки; меня ждут долгие отрадные дни…

Но как-же это будет? Этого я не знаю.

* * *

Она уже не дитя. Она должна сама заботиться о своей репутации. Я и то чересчур даже старался обратить на это её внимание; она знает, чем она рискует. В таком случае это уж не мое дело. Она также прекрасно знает, что я не имею намерения каким-либо образом вознаградить ее за это. Я поступаю откровенно и ясно, и не могу навлечь на себя никакого порицания.

Но не думает-ли она, что я в конце-концов все-таки женюсь на ней? У женщин ведь своя логика.

Или-же она играет va banque? Или пан или пропал? Может быть она решила заполучить себе «наилучшаго» мужа, а получить его она не может иначе, как заставив порядочного человека настолько скомпрометировать ее, чтобы, как джентльмен, он вынужден был наконец жениться на ней?

В таком случае все расчеты её будут обмануты. Она опасна для меня лишь на расстоянии.

* * *

Почему не хочет она высказаться? Она настолько умна и теперь уже настолько знает меня, что могла-бы быть уверена в том, что признание её не повредит ей в моих глазах.

Должно быть, это что-нибудь очень дурное, раз она не решается признаться после всего того, что я высказывал при ней. Или-же она просто-напросто смотрит на меня, как на постороннее лицо, которого подобные вещи вовсе не касаются.?..

* * *

Мы бродим по улицам и с длинными перерывами говорим о совершенно не интересных для нас вещах. Может быть, оба мы думаем в это время об одном и том-же; но одна не решается заговорить, а другой сам не знает, чего он хочет…

Время от времени я возобновляю попытку заставить ее говорить о самой себе. Постоянно неудачно.

– …Кто-же был следующим вашим другом… после Оза, хочу я сказать.

– Студент Ухерман.

– Он тоже был влюблен в вас?

– Да, к сожалению.

– К сожалению? Разве это… доставляло вам какое-нибудь неудобство? Неужели он…

– Это был самый лучший человек, какого я когда-либо знала. Ему – последнему согласилась-бы я причинить какую-бы то ни было неприятность; но тут ничего нельзя было сделать.

– А следующий?

– Следующий?.. Друг, хотите вы сказать? Он был последний. Остальные – только «знакомые».

Продолжительное молчание. Итак, не причисляет-ли она и меня к последнему классу? Во всяком случае, я не «лучший человек», которого она когда-либо знала.

* * *

До колоссальности легко дурачить людей. Стоит только сделать известную мину – и все ей поверят.

Ей кажется, что я так уравновешен и рассудителен; на все имею такую определенную, выработанную, ясную точку зрения. – «Неужели вы действительно сомневаетесь в чем-нибудь?» «Возможно-ли, чтобы вы когда-нибудь скучали?» «Неужели вы не знаете, что вам делать?» и т. д. – один исполненный удивления вопрос за другим.

Я, наполняющий все свои свободные часы различными планами самоубийства, итак, я могу быть принят за настоящего Оппезена, и только благодаря тому, что обладаю некоторой долей такта и не имею привычки выкладывать свою душу как на ладони. А я-то еще думал, что маска моя довольно легко проницаема!

Но это конечно так. Все мы только и делаем, что ошибаемся друг в друге. Да и что за нужда нам интересоваться тем, что скрывается под тою или другою маскою? Итак, мы принимаем маску за нечто не подлежащее сомнению, да в добавление ко всему, остаемся еще очень благодарны за то, что люди берут на себя труд прилгнуть перед нами. Какою адскою конурой или прпотом для сумасшедших не представилсябы нам мир, если бы все мы вдруг обнаружили наш истинный облик, и принялись-бы вопить, как того требует наше сердце!

Все, что нам известно о людях, есть только одна внешность. Под этою внешностью скрываются всевозможные звери, гадкие, отвратительные звери, сумасшедшие, преступники, самоубийцы, дикари… Кто знает, например, что кроется под маскою Георга Ионатана? Может быть, в конце-концов какой-нибудь скептик, презирающий все человечество? Может быть по вечерам, ложась в постель, он набожно прикладывается к склянке морфия? Кто знает?

Много прискорбного и ужасного происходит во всех этих мышиных норах, где растерзанный, жалкий человек вдруг остается глаз на глаз с самим собою и своею испуганною совестью.

* * *

«Милая, милая Фанни! Я не могу жить без вас. Но я знаю себя, и знаю также, что это привело-бы только к несчастью, если бы мы попробовали соединиться браком.

Я говорю вам это так прямо для того, чтобы вы поняли, что я уважаю вас и питаю доверие к вашему уму, и вместе с тем совсем не имею намерения обманывать вас или играть в какую-бы то ни было бесчестную игру. Я открываю перед вами свои карты и говорю: вот в каком положении дело. Вы поймете это.

Вопрос в том, – таково-ли ваше чувство ко мне, чтобы вы захотели, и так-ли смотрите вы на любовь, чтобы вы могли не прекратить всяких сношений со мною после этого объяснения? Прекрати вы их, – и я навсегда прощусь с вами и поблагодарю за интересное и приятное нарушение моего так-называемого однообразия жизни. Если-же вы по-прежнему будете приходить на наши прогулки, – то вы сделаете меня счастливее, чем я могу это выразить.