Усталые люди

Я положительно люблю этого малого.

* * *

Да, слава Богу, существуют таки еще хорошие мужья. До комизма трогательные своею наивностью; настоящий домашний рабочий скот; счастливые люди.

А раз уж дело коснется до того, то разве все мы не стремимся к этому самому мещанскому, скромному счастью?

Вот, например, мой старый знакомый, редактор Клем. Он принадлежит к тем элегантным господам, которые никогда не говорят о своей частной жизни; но если удастся когда-нибудь вечером, в избранном обществе, заставить его выпить бутылки полторы пива, он отводит вас в сторону и говорит с спокойным убеждением: «Жена моя, видите-ли… да, она положительно существо совершенно исключительное; подобной ей вы не найдете… в целом мире. Да, вот это женщина!» И его маленькие честные глаза так и сияют восторгом.

Я готов был обнять его сегодня вечером. Нельзя-же так переходить за последние границы возможного. Фрю Клем, конечно, прекраснейшая женщина; но «нечто совершенно исключительное»!..

Итак, все дело лишь в том, чтобы найти существо, нервная система которого настроена таким образом, что она вполне гармонирует с нашею собственною. – «Только» это, да… Благодарю!

– О, Фанни, Фанни! Если-бы я мог немножко перестроить тебя!

Как-бы то ни было, тут дело кончено. Она избегает меня. Два раза видел я ее на улице; она спокойно прошла мимо меня; не заметила меня.

Прощай, глупец!..

* * *

Неужели-же это так уж страшно? Каким образом устраиваются все эти браки? Все они – почти исключительно дело случая. Вы живете в каком-нибудь маленьком городишке, где представляется какой-нибудь один единственный случай жениться, и девушка становится вашей женой, хотя, может быть, вы встречали сотни других, которые нравились вам гораздо больше.

Вы вертитесь в течение довольно долгого времени в каком-нибудь определенном кружке; вы как-раз достигли того возраста, когда пора жениться. В кружке этом есть девушка, которая вам более или менее «симпатична». И вдруг дело улаживается, хотя, может быть, не прошло еще года с тех пор, как взгляд ваш был обращен совсем в другую сторону.

Вы живете у вдовы, у которой есть дочери. Долго живете вы у этой вдовы; после чего вы открываете, что младшая из дочерей не так еще плоха. В один прекрасный день в газетах появляется объявление о вашей помолвке, хотя вы, заинтересованное лицо, в сущности почти и не думали о женитьбе.

Так было со старинным другом моим, музыкантом, – будем звать его Бруном. Это был довольно смелый эксперимент, он – прекрасная, но нервная натура, а она была – так, довольно обыкновенная; не особенно тонкая; вся в отца – ветеринара.

Сегодня было воскресенье, и выдалась ясная, морозная погода; я проснулся рано и раздумывал об этом, лежа в постели; тут вдруг пришло мне в голову, что ведь у меня было приглашение от Бруна и что я самым позорным образом забросил знакомство с этим старым, славным товарищем – за все эти три года, как он был женат.

Мною овладело желание взглянуть на него и на его дом. Несмотря ни на что, в течение всех этих трех лет он жил, как самый примерный семьянин; я люблю таких людей… Я вскочил с постели с совершенно несвойственной мне энергией, оделся и побежал на станцию; в настоящее время Брун живет и пишет свои музыкальные композиции в Сандвике.

На этот раз мне сопутствовало несчастье. Я застал хозяйку одну; хозяин был еще в постели. Мы немножко посидели и поболтали; вот – он вдруг вошел. Полу-одетый, раздраженный, с жилетом в кулаке; прямо к жене; вдруг видит меня; по тому, как передернулось его лицо, видно, что он готов был послать меня к черту; но потом он сдерживается, кивает в знак приветствия головой, мимолетом и как-бы отстраняя меня пожимает мне руку: «вот, это прекрасно»! говорит он; – в точном переводе: «убирайся ты к черту!»

– Да, извини за костюм, – продолжает он; – но вот что значит быть женатым, видишь-ли! (загадочная улыбка).

Жена поспешно старается спасти положение:

– Ах, да, это все пуговицы; я опять забыла о них вчера…

Он продолжал, обращаясь ко мне, и в его иносказательной речи ясно слышалось шипение озлобленного сердца. – Да, ты должен заранее приготовиться к этому, если вздумаешь жениться, Грам! Трое взрослых женщин слоняются взад и вперед по дому, но тем не менее – никакого порядка; панталоны и рубашки – без пуговиц; утрами тебе приходится вставать в комнате, холодной как лед…

– Да разве еще не затопили печки? воскликнула жена.

Он забыл обо мне и с яростью набросился на нее:

– Затопили? Да что в этом толку? Во-первых, женщина не умеет затопить печки… совершенно так-же, как ни одна из них не умеет хорошенько постлать постели, – а во-вторых ей, разумеется, и в голову не придет, войти еще раз в комнату, чтобы посмотреть, разгорелись-ли дрова; просто-напросто отправляется себе своей дорогой! раз, два, три – и все погасло!

– Да, она несколько-таки небрежна, эта Северина, – умиротворяла жена, – я сейчас…

– Не беспокойся, – останавливает он с язвительной усмешкой, – я затопил уже сам, как это всегда бывает. А предложила-ли ты Граму чего-нибудь поесть? Во всяком случае, ты не должна забывать своих гостей… Посиди, пожалуйста, да не обращай на это внимания, Габриель; я сейчас вернусь. (Жене:) Дай мне сейчас-же иголку и нитку; я сделаю это сам; по крайней мере, я буду знать, что это сделано.

Она вырывает у него из рук жилетку порывистым движением, в котором гораздо более яду, чем во всей его ругани, и исчезает в соседней комнате.

Он делает бледную, неуверенную попытку обратить все это в шутку, и обращается ко мне: «Да, да.» говорит он, «так-то; надо… надо немножко приструнивать их: иначе они совсем спустят рукава… Ты, молодой холостяк, разумеется, в ужасе от этого и принимаешь это за настоящую сцену… Но это только необходимый для салата перец, понимаешь?..»

Но тут ярость вновь овладевает им, он бросается к дверям и орет, просовываясь в кухню, точно желая разбудить мертвых:

– Северина! Платяную щетку! Черный фрак не чистился по крайней мере уже недели две! (Там протестуют). Да, нет-же, умереть на месте – не чистился! Давайте щетку; в этом доме каждый должен все делать для себя сам. Сапога тоже не чищены!

Он так захлопывает дверь, что я принужден заткнуть себе уши.

– Уж ты пожалуйста извини меня, Габриэль; но эта возня с женщинами, право, может довести человека до сумасшествия!

Входит жена с жилеткой, добродушно осклабляется, бросается ему на шею и целует его:

– Ну, будь же опять милым мальчиком!

– Да-да-да, защищается он, и я вижу, до чего ему противна вся эта комедия перед гостем. Он вырывается и улыбается принужденно: Извини, пожалуйста, Габриэль.

Жена принужденно смеется и заводит речь об утренней сварливости своего мужа. – Вообще, в течение всего дня он так приветлив, но по-утрам, пока он не сел еще за свой кофе и трубку… Я строю самую доверчивую улыбку. – Да, поверьте, я вполне понимаю это. По утрам я сам до того бываю зол, что готов был-бы глотать маленьких детей. Это просто своего рода припадок сумасшествия; в такие минуты человек находится в невменяемом состоянии. – Да, не правдали?.. Так и вам это тоже знакомо? Это должно быть очень неприятно.

Уф! Такая сцена способна напугать самого смелого. Это затаенное шипение долго накапливавшагося, с трудом сдерживаемого раздражения… Боже, сколько миллионов булавочных уколов должен был вытерпеть этот добрый, хотя и нервный человек, прежде чем он мог дойти до подобного скандала, – да еще, вдобавок ко всему, в присутствии холостяка!

Нет, уж лучше оставаться так, как есть.

* * *

Дело кажется пойдет на лад. Я оказываюсь тверже, чем я ожидал.

Но она все еще сидит там, в самой глубине моей души, прячась от моего сознания; постоянно чувствую я ее там, как какую-то скрытую, вечно болящую рану; но пусть она там и остается. А когда, в непредвиденную минуту, эта большая, тяжелая волна чувства нахлынет на мое сознание, как море, прорвав плотину, затопляет плоский берег, – я заставляю ее отхлынуть назад и исправляю повреждение.

И тогда захожу я к Матильде. Сижу у неё и слушаю о я болтовню, т. е. не столько её болтовню, сколько её беззаботный голос и наивную, детскую, как колыбельная песня мягкую. речь, смех её, в котором, нет ничего принужденного, который не дрогнет вдруг отзвуком подавленного горя, в котором ничего нет, кроме беззаветно-веселого лукавства, да цыганского легкомыслия.

Да, она обладает-таки весельем, настоящим, земным весельем, – весельем дикого человека или сытого, разыгравшагося животного, каким-то цыганским весельем, между тем как мы, северяне, тяжелые, сумрачные души, мы чувствуем себя дома лишь на небе или, если там покажется нам столь-же скучно, как в собрании армии спасения, – в Нирване.

Её круглое, как вишня, румяное лицо, с маленькими голубыми плутовскими глазками нередко представляется мне запретным плодом, висевшим на райском дереве… Да, клянусь всем, что есть для меня святого, выдаются такие вечера, когда я положительно чувствую, что люблю ее. Она смеется надо мной, но тем не менее, ей это нравится. «Но скажи же мне на милость, с какой стати вдруг начинаешь ты звать меня Евой?»

* * *

Я ненавижу скандалы.

Неужели когда-нибудь кончится тем, что заговорят на всех перекрестках: «Габриэль Грам застрелился! Габриэль Грам отравился!» И все эти противные люди будут стоять и говорить, пожимая плечами: «Пьянство…» «Однако, не дал промаху…» Эх!

Нельзя-ли сделать это как-нибудь под видом «несчастного случая?»

Замерзнуть? – Это чересчур уж неприятно. Я не выношу холода. Я непременно кончу тем, что встану, пойду домой и затоплю печку.