Усталые люди

Что хочет она сказать, напевая эти жалобы? Теперь недовольна она школой… и что это за речи о том, чтобы быть «правдивой», о том, как гадко «лгать», «лицемерить» и т. п… Господи Боже! По долгу службы внушить нескольким уличным мальчишкам запас идей, хотя может быть и довольно спутанных, но которые во всяком случае стоят бесконечно выше тех понятий, что приносят из дому упомянутые молодцы, – ведь это-же не может быть уж так ужасно. Если сама она стоит на высшей еще точке зрения, – ну, что-ж? – тем лучше для неё; но тем не менее это не помешало-бы ей поднять этих маленьких готтентотов на ту относительную высоту воззрений, которую представляет собою лютеровский катехизис…

Однако, она жалуется. Уж не прикрытая-ли это просьба освободить ее? Сделать ее дамой, имеющей прислугу? Я сердился, и молчал. А так как уже было решено, что следовало покончить с этим знакомством, то все равно это могло совершиться и сейчас; для этого вовсе не было нужды выкладывать все, что человек думал; можно было сделать это и не в такой трубой форме.

Я начал с того, что предостерег ее против её друзей. Бедное дитя, это произвело на нее сильное впечатление; да, может быть, оно и действительно было жестоко. После целой жизни борьбы за свою чистоту и честь вдруг увидеть себя под сомнением, – беззащитною жертвою какой-нибудь пары равнодушных и болтливых «друзей» и «подруг»… Мне казалось, будто я оказал ей услугу палача. Но ведь надо-же избавить человека от подобной дружбы; надо-же ей было узнать, в каких руках находилось её благополучие и её честь. Я кончил тем, что осторожно намекнул ей, в каком невероятном положении оказываюсь я сам по отношению к особе, которую я так мало знаю и, наконец, не без усилия, произнес-таки то, что в сущности только и нужно было сказать:

– Выходите замуж… за какого-нибудь хорошего человека, которого вы знаете, и который вас знает… – Наступило тягостное молчание и вскоре она торопливо простилась.

Я несколько приостановился перед её дверью; я ощущал нечто в роде того, что должен чувствовать убийца, нанеся решительный удар… а сверху, с темной лестницы, казалось мне, доносилось до меня отчаянное, но подавленное рыдание.

Без сил, печально шел я домой. Так все это было ужасно, безобразно, и грубо, и больно. И теперь сижу я здесь в каком-то странном, надломленном, размягченном настроении. Я чувствую какое-то бесконечное стремление, – странное, бессмысленное, но почти непобедимое, – написать ей и сказать: Дорогая, восхитительная Фанни, я люблю тебя выше всякой меры! Откажись от своей школы и от всех твоих «друзей» и обвенчайся со мной через неделю…

XXI

3-го, т. е. 4-го апреля, 2 ч. ночи.

Собственно говоря, рассудок далеко не прочно сидит в голове человека.

Какой-то странный страх нападает на меня, когда я после подобной отчаянной ночи возвращаюсь домой и невольно подхожу к зеркалу для того, чтобы посмотреть, каков у меня вид… и нахожу, что я сильно бледен, но, вообще, ничего, – all right… и тут вдруг случайно взглядываю себе в глаза.

Они красивы, эти глаза, карие, правдивые, хотя и с отпечатком некоторой грусти и покорности во взоре; они притягивают меня к себе. И раз поймав меня, они притягивают все сильнее и сильнее, пока мною не овладевает своего рода головокружение, – окружающие предметы исчезают. Я чувствую себя так страшно одиноким перед этим безмолвным существом, которое, вперив в меня зрачки, пронизывает меня до самого мозга, все глубже, и глубже, все с большим и большим ужасом; и кажется мне, что я вот-вот утрачу сознание: мне приходится вырываться на свободу, подобно тому, как во сне приходится вырываться из-под власти кошмара.

Зеркало – страшный инструмент.

Человек стоит лицом к лицу со своим двойником, – может быть, чувствует даже некоторое смутное стремление броситься на этого малого и придушить его; какого черта нужно ему от меня? или-же стоишь словно как-бы лицом к лицу со своею душой, – явление, наполняющее меня каким-то религиозным страхом и вместе с тем бесстыдно-наглым любопытством. Наконец-то представляется случай завладеть этим привидением, стоящим за спиною всего моего существования, но которое никоим образом не дается мне в руки! – не дается даже полной уверенности в том, что оно вообще существует. То есть, конечно, что-нибудь да должно-же там быть, – какой-нибудь двигатель, маховое колесо, по всей вероятности, с помощью какого-нибудь передаточного ремня стоящее в связи с трансцендентальной мировой машиной; и почему-бы и ему с таким-же удобством не носить названия души? Может быть, это сама мировая душа сидит там за своими ширмами, как какой-нибудь директор кукольного театра, и дергает нити, заставляющие покрытый мясом скелет подпрыгивать и танцовать и совершать все эти бессмыслицы, которые так забавляют его в его младенчески невинном неведении.

Сегодня вечером все время говорил о «женщине». Становился на сторону разнообразнейших теорий, и то обвинял, то защищал ее попеременно. Никто не понимал, что скрывалось за этим. Агент Лунде, который, разумеется, пьет, подобно всем неудачным мужьям, дойдя до полного опьянения, сообщил нам, что он развелся с своею женою за то, что она «чавкала, когда ела»; этому я охотно готов верить. Один пожилой противный холостяк, которого я видел в первый раз, рассказывал, что он был таким добрым другом, что когда приезжали к нему в гости товарищи из провинции, он временно уступал им свою любовницу, что вызвало много веселого смеху в холостом лагере, но с примесью некоторого удивления. «Неужели вы действительно делаете это?» говорили они, глядя на него с открытым ртом. Они никак не думали, чтобы такая дружба могла существовать в Израиле. И они сидели и курили, и дымили с красными, разгоряченными лицами в роде тех, что видишь в железнодорожных купе по воскресеньям в послеобеденное время. Какой-то молодой, зеленый еще литератор, явился адвокатом женщин и с пьяным одушевлением защищал идеальный брак…

«Оба они должны быть вместе во всем, делить все!» – «Может быть, вы хотели-бы, чтобы женщина участвовала с мужем даже и в кутежах?» спросил агент. – «Да, разумеется! Это-то и было-бы самым смелым шагом!» отвечал несколько свысока юноша. Я поддержал этого молодого человека: «При участии женщины, сами кутежи станут более цивилизованны». Агента передернуло.

«О да, правда! Уж эти холостяки! Женщины в трактире! С девяти часов жена начинает уж зевать. В половине десятого глаза у неё становятся маленькие и красные, и сама она так бледна и такой у неё страдальческий вид, когда муж в простоте душевной требует себе еще бутылку. Тогда стонет она из-за его плеча:

„Нет, неужели ты действительно будешь еще пить?“»

Он так передразнил похожий на мяуканье голос мученицы, что я вдруг мог заглянуть сразу прямо в глотку всей компании, хохотавшей во все горло.

С недовольством в душе и тоскою и болью в груди я встал и поплелся в Матильде.

* * *

Нет ничего столь банально верного, как то, что жизнь есть мука; потому-то и кажется так безтактно говорить об этом.

Те, что жалуются, не внушают мне никакого сочувствия. Страдание их не может быть глубоко, если у них хватает духу пытаться выражать его словами.

* * *

Фрекен Бернер легко могла-бы быть года на два помоложе; в общем-же в ней нет ничего дурного. Несомненно есть что-то аристократичное в этом, на первый взгляд таком незначительном лице, которое однако же выигрывает при ближайшем знакомстве; и глаза её, хотя они и не велики, и не болезненны, обладают твердым, сдержанным взглядом хорошо воспитанного человека, – в них нет ни застенчивости, ни смущения, ни вызова; можно спокойно заглядывать в эти окошки, – дальше гостиной ничего не увидишь. Внутренния комнаты плотно прикрыты дверьми и портьерами, как это бывает во всех хороших домах.

И рот её тоже не проболтается. Он довольно велик, довольно правильной формы, с совершенно выдержанным выражением; не улыбается без видимой причины, что производит впечатление большой цивилизованности. Господи! до чего надоедает эта вечная очаровательная дамская улыбка – как при утраченных, так и при сохранившихся еще зубах! Голос у неё уверенный и твердый, речь сдержанна и спокойна. В конце концов «для нашего круга» она является на редкость хорошо воспитанным существом; производит невыразимое словом и недоступное подражанию впечатление особы, выросшей в просторной, мирной обстановке, в богатстве и изысканной роскоши.

Подобное-же впечатление производит она и духовной своей стороной. Её воззрения иди, вернее, – мнения во всех отношениях вполне соответствуют нашему времени, но при этом она с верным инстинктом избегает всего того, что действует так дисгармонично в современных домах. По отношению в мужчинам она проявляет приличную хорошо воспитанной особе, почтительную терпимость. Что-же касается до себя лично, то она без протестами верна приличиям, консервативна, выдержанна. Прекрасно разыгрывает роль неведения в любви – les affaires d'amour, – приличного неведения.

Я замечаю, что в её обществе и я начинаю поддерживать салонный разговор. Это довольно скучно, но приятно. При этом чувствуешь себя как-то на высоте, как-будто духовно хорошо одетым, неуязвимым. Придя домой, я не в силах вспомнить, о чем мы говорили, – во всяком случае, я не мог-бы записать этого; но таков и должен быть разговор благовоспитанных людей.

По отношению ко мне она с большим тактом играет роль ангела-спасителя, и старается ввести меня в общество, которое могло-бы содействовать моему исправлению. Я предоставляю ей всюду таскать меня за собой и отважно скучаю; все эти маленькия развлечения, может быть, в сущности являются весьма разумным средством в моей жалкой борьбе… Я собрал, наконец, весь сохранившийся еще во мне остаток энергии, чтобы вернуть себе свободу. Я суечусь и спорю, даже танцую, и таким образом удается мне на часть вечера вытеснить ее из моей памяти; я чувствую ее только в самой глубине моей души в виде какой-то томительной пустоты.

Но когда усядусь я опять тут, дома, с последней папироской и последним стаканом…

…А если-бы я все-таки, все-таки, все-таки решился на этот скачок? Один единственный раз? Все мои сомнения начинают казаться мне. такими незначительными, такою мелочностью холостяка. Что, если-бы я все-таки решился на это? Ведь уж скоро, пожалуй, наступит конец моему льготному времени. Вероятно, я никогда уж больше не влюблюсь так сильно. И пусть они говорят, что хотят, эти мужья, и пусть она говорит, что хочет, эта фрекен Бернер!.. Я охотно отдал-бы жизнь за месяц счастья с тою, которую я люблю.

И, побежденный тоской и мукой, я беру перо и пишу – не этюды и не заметки, – Impressions для своего «романа», но письма к ней на трех листах. Молю, бранюсь, хнычу; груб на одном листе, полон иронии – на другом, сентиментален и при смерти на третьем; переписываю первый лист; переписываю второй; два раза переписываю третий; наконец, снова переписываю первый лист еще и еще раз… ложусь в постель с бьющимися висками, с встревоженными нервами и с горлом, сдавленным слезами.

Как только выпит утренний кофе, я хладнокровно сжигаю письмо. Черт возьми, ведь решено уж, что об этом не надо больше и думать…

XXII

О Шопенгауэр, Шопенгауэр!

Страдать значит жить, жить значит страдать. И то, и другое – одно и то-же.

Лишение, чувство лишения, – это ненасытный огонь, палящий душу и окружающий человека ночным мраком среди подводных скал и обманчиво светящагося моря; это ночное, обманчиво-светящееся море с его скалами и называем мы жизнью. Лишение, лишение сосущее, истощающее лишение, подтачивающее силы, палящее, терзающее чувство лишения.

Удовлетворение? – минута успокоения с примесью страдания; потом – пустота, отвращение, утомление. Хотел-ли бы я, чтобы теперь, сейчас, была она здесь? Да!! но не ради той отрады, которую могла-бы она дать мне, а лишь для того, чтобы потушить это жгучее чувство лишения.

Смерть, должно быть, прекрасное мгновение, – чудное, бесконечное мгновение успокоения с примесью страдания. Мучительно-блаженное угасание всякого чувства лишения, и даже самого пожирающего пламени жизни.

* * *

Старинные мифы толкуют о сатане. Шопенгауэр открыл, что такое скрывалось за этими мифами, и поставил на место сатаны «гения рода».

Это он причина всякого страдания и всякого зла. Для него не существует индивидуумов, а только экземпляры. С помощью гарпуна и каната подтягивает он друг к другу мужской и женский экземпляр для того лишь, чтобы произвели они новые экземпляры, которые он опять мог-бы подтягивать друг к другу с помощью гарпуна и каната. Раз цель его достигнута, он забывает старых ради новых, и те остаются на всю жизнь биться, опутанные его канатом, пока они не переполнятся ядом и злобой, и не убьют друг друга. Тот, кто вздумает сорваться с его гарпуна, остается сидеть на месте, как я, с гарпуном, глубоко вонзившимся в тело, между тем, как длинный канат, развертываясь, все тянет и тянет его непрерывно.

* * *

Мне нужно божество. Мне нужен для моей души еще центр № 2… Бремя становится легче, когда есть с кем его разделить.

Я чувствую потребность в божестве, и я нахожу его. И я молюсь, молюсь: даруй мне безумие, если оно принесет с собою веру!.. или пошли мне смерть.

* * *

Зло изгоняется злом. Дьявол вытесняет Вельзевула; женщина вытесняет женщину.

Матильда с одной стороны и фрекен Бернер с другой, – земная Венера и небесная Дружба – неужели обе они вместе не в состоянии изгнать из моей памяти маленькое бледное лицо с темноволосой головой?

Но только-бы не эти глаза – большие, грустные глаза! Но… enfin, и их также. И их также, разумеется. Наступит день, когда и они явятся перед моим духовным взором, как две погасающие, закатывающиеся звезды… нет!!.. Я не хочу! – Молчи, осел. Ты хочешь.

Да, фрекен Бернер вовсе не дурна. В ней есть то, что мне прежде всего и больше всего нужно, – что-то успокоительное, – выдержка, благовоспитанность. Держи ухо востро! Не кричи, не смейся громко! – Она – олицетворение этого изречения.

У ней нет опасных глаз и её черные как смоль волосы, совершенно без глянцу, гладко лежат на её голове и никому не расставляют сетей. Она – то, что мне нужно, и что нужно именно теперь. А потом, с другой стороны, Матильда с её легкомыслием.