Усталые люди

* * *

В этом нет уже больше сомнения. Она влюблена.

Только этого недоставало!

Как-же мне теперь быть?

Уф, только-бы опять эти жернова не принялись перемалывать всесызнова! А голова болит, болит!..

* * *

Ужасные головные боли снова стали посещать меня.

Эта страшная, убийственная тяжесть над глазами! Кажется, будто судьба поставила тут свой палец, говоря: до сих пор и не дальше!

Бодрость, воля, мысль, рассудок, – все бессильно опускается, и я сижу и смотрю перед собою, безучастно и тупо, в ту или другую точку, которая постоянно представляется мне обращенным на меня дулом револьвера.

Впрочем, не стоит затевать такой истории: завтра или послезавтра, я, все равно, погибну. Свалюсь, как бык под ударом топора.

* * *

До чего безразсудна молодость!

Только и делаешь, что гоняешься за женщиной, но по пути получаешь столько повреждений, что, когда, наконец, настигаешь желаемую… то всего лучше предоставить ей идти своей дорогой.

Испорченная жизнь! Загубленная жизнь! Давайте-же сюда траур и креп, – здесь совершается более, чем погребенье мертвеца!

XIX

Фрекен Бернер приехала в город; сегодня, отдавая воскресный визит, я встретил ее у Клема, который доводится ей чем-то в роде двоюродного брата.

Она будет жить здесь, – у пастора Лёхена, женатого на её двоюродной сестре, или что-то в этом роде.

Мне было очень приятно видеть ее. Уж она-то во всяком случае принадлежит к порядочному обществу. В этом даже не может быть и тени сомнения. Существо из высшего этажа, где воздух чиста и светит солнце. Если у ней была в прошлом какая-нибудь история, то можно быть уверенным в том, что история эта такого рода, что ей не пришлось-бы отпираться от неё… или-же она была-бы достаточно скрыта.

Свет, чистый воздух! Спокойствие! великая уверенность! – Плохо опускаться вниз, в пучину народа.

Прочь от всего этого! Повыше, – к дневному свету, к залитым солнцем берегам…

«Где волны тепло так на солнце играют»…

* * *

26-го марта

Я окончательно вычеркиваю ее из памяти. Этому существует только одно объяснение: она самая тонкая, рассчетливая комедиантка.

То, что я слышал сегодня, словно ударом ножа мясника, сразу вырвало из моей груди все мое уважение и всякое дружеское чувство к ней. Это было очень больно, и до сих пор еще ощущаю я внутри себя эту боль. Я и не знал, что она стала мне так дороге. И смешно и горько. Но хорошо, что все это уже кончилось.

Как это я не понимал этого прежде! – ведь это-же можно вычислить просто-напросто, как какую-нибудь задачу на тройное правило. Вычисление это представил мне человек, хорошо знающий положение дед в этих кружках. При восьмидесяти кронах в месяц порядочная женщина терпит нужду, так что-же будет при сорока?

Ха, ха! Теперь понимаю я все, что тогда казалось мне так неясно. Вся эта уверенность, опытность, эта хладнокровная «игра с огнем», эта готовность, с которою она позволяла человеку сомнительной репутации таскать себя по окрестностям… разумеется! Ей нечего было терять. Что за важность, если-бы к ней вдруг пристали с какою-нибудь нахальной навязчивостью? Она опытна и это для неё не ново. Она знает, как выйти из подобного положения; тут вопрос лишь в одном – какая цена?

Боже мой, до чего вся она вдруг меняется в моих глазах! Превращается во что-то отвратительное и вместе с тем горькое для меня. Она умирает для меня и на её месте остается лишь труп.

Но она все-таки сохранила внешний облик честности для того, чтобы была еще возможность заполучить какого-нибудь дурака-мужа. И, разумеется, очень искусна в разыгрывании нравственной особы. (Действительная добродетель производит гораздо менее сильное впечатление, чем подражательная, подобно тому, как фальшивые брильянты превосходят блеском натуральные. Она рассчитала, что я был настолько наивен и так далеко стоял от её прежней жизни, что стоило рискнуть расставить сети. Боже, как смеялась она в душе над моим почтением!).

Но неужели я, покупавший, лучше её, продававшей? – Но ведь это не более, как фраза. В сущности, целая бездна разделяет с покон веку того, кто кем-либо пользуется, от того, кто допускает собою пользоваться, – и никакие фразы не могут уничтожить её.

Я до такой степени обессилел и душевно охладел и загрязнился, что не могу больше писать. Перо вываливается из рук. Способность писать совершенно парализуется.

Смешно. Гадко. Черт возьми, что мне-то до этого за дело? Основательную дозу виски…

XX

Я и не знал, что она стала мне так дорога!

Я брожу, как человек, разбитый параличом, как человек, убитый позором. Точно будто мне пришлось услышать, что мать моя арестована за утаение ребенка. Бывают минуты, когда я готов реветь от горя, бывают минуты, когда стыд давит меня в своих ледяных тисках.

Какая-то ужасная путаница чувств. Нет сил ни предаться вполне горю, ни окончательно замкнуться в своем презрении. Я задыхаюсь: душа моя напрасно жаждет свежего воздуха. Это какая-то борьба со змеями под шерстяным ковром. Ум точно в лихорадке: жар сменяется ознобом.

Я не смею смотреть людям в глаза. Ха-ха! Так это он имел дело с этой хорошенькой особой полусвета! Ха-ха! Он был совсем уж на пути к тому, чтобы in optima forma просить руки и сердца содержанки, ха-ха! Ха-ха! Уж эти старые холостяки!

Я никак не могу перестать бичевать себя этими скорпионами. Это какое-то терзающее, мучительное, отвратительное наслаждение… как для больного экземой царапать себя до крови.

* * *

Как это удачно, что приехала фрекен Бернер. Я прибегаю к ней, как к своего рода средству спасения. Она снова подымает меня на ту высоту, где есть воздух, свежий, чистый воздух.

Она умеет разговаривать; она одевается со вкусом; она играет Бетховена; она употребляет прекрасные духи… Тут все – несомненность, гармония, чистота; не может быть и речи о том, чтобы дрожать от страху, как-бы не оказалось на платье винного пятна…

Я хватаюсь за все это крепко обеими руками. Сравниваю и сравниваю, и из всех сил стараюсь выяснить самому себе все преимущества. Я прощаю ей и то, что она не молода, и то, что она, в сущности, некрасива; в конце-концов, какую может это иметь ценность? Что я ценю, – так это возможность полного доверия, уверенность, чистоту аккордов; мне отвратительна красота, на которую нельзя положиться, красота без изящных духов.

* * *

Ненависть, презрение, бешенство до такой степени мучили меня, что я решился еще раз увидаться с нею и высказать ей всю правду.

И я встретил ее. И почувствовал сердцебиение. Мне стало и страшно и стыдно за то, что я собирался сказать; страшно и стыдно, точно я был вором, между тем, как я, в сущности, скорее являлся здесь судьей; и по мере того, как с каждым шагом приближалась она ко мне, по мере того, как прояснялось её лицо, превращаясь в одну сплошную улыбку, восхищенную, краснеющую улыбку… рассеивались мои подозрения и решимость моя пропадала, и я, пораженный удивлением, тщетно старался удержать их.

Ведь это же была совсем не та «фрекен Гольмсен», которую нарисовал я себе за эти жалкие дни! Эта атмосфера чистой совести, этот отпечаток непоколебимого чувства собственного достоинства, это знакомое мне, наивное выражение безграничного товарищеского доверия… все это окончательно обезоружило меня.

Я победил свое волнение и старался смотреть, как ни в чем не бывало.

Малодушие! Свойственное мужчинам малодушие. В то время, как стояла она так передо мною с большими, грустными, вдруг просиявшими глазами, с белым лбом и темными разлетавшимися во все стороны прядями волос и завитками, которых не в силах была скрыть даже её широкополая шляпа, я чувствовал себя бессильным и растроганным, как перед прелестным ребенком, с улыбкой, в припрыжку бегущим мне навстречу, не подозревая, что его ждет наказание.

Но она рассердила меня тем, что была очень дурно одета. Какая-то ужасная кофта придавала ей отвислые плечи и делала ее плоскогрудой, а громадная, широкополая коричневая соломенная шляпа придавливала ее к земле. И она вдруг, сразу-же, принялась за свои жалобы на скуку, на безотрадность жизни и т. д.; в этом послышалась мне какая-то полувоспитанность, дурной тон. Господи, Боже! Жизнь, наконец, такова, какова она есть; и трудно сказать что-нибудь новое о негодности мира. Таким образом нам пора быть взрослыми людьми, приспособляться к обстоятельствам, каковы-бы они ни были, или-же, – безмолвно и гордо – повеситься. Да и к тому же, много-ли может знать о жизни такая 24-25 летняя неопытная девушка!..

Я стал не в духе, и злые мысли снова подняли голову.