Усталые люди

Да, если бы она была одна из тех, которыми мало дорожишь. В таком случае поймать ее было бы довольно легко; такая птица едва цепляется за ветки, как какая-нибудь полумертвая курица. Но дикая, вольная птица, редкостная, драгоценная… тогда сердце бьется у охотника и он теряет голову. Он видит, что птица задремала, сидя наверху, на дереве, подбегает в смущении и трясет дерево, воображая, что она упадет к его ногам, как перезревший плод; а когда же спугнутая таким образом птица исчезает в чаще леса, сообразительный малый остается стоять на месте и кусает себе язык.

Даже самая моя любовь как-будто погасла на время, потонув в овладевшей мною страшной, холодной вялости. Для того, чтобы любить, надо иметь хоть некоторую самоуверенность, – веру в возможность взаимности; но в те дни у меня было не более самоуверенности, чем у мокрой собаки. Я чувствовал, что она презирала меня, так сказать, вдвойне, совмещая и свое, и мое собственное презрение.

Тут не оставалось места ни для каких услаждающих впечатлений. Я бродил по городу, как какой-нибудь отверженный, невозможный человек, которого не принимают в рассчет, человек, стоящий вне общества. Смешно смотреть на такого малого, который все словно крадется с опущенным хвостом, вследствие поступка, совершенного им лишь потому, что он не сумел от него воздержаться! Но мужчина, решившийся на подобную попытку и получивший отказ, без всякого сомнения является самым жалким из всех существ в мире.

Разумеется, я ходил к фрекен Бернер. Мне необходима была женщина, которая уважала бы меня, женщина, для которой я все еще был бы человеком, женщина, перед которой я не чувствовал бы своего унижения. И я прилеплялся к ней сердцем, с искренностью раненого существа, нуждающагося в уходе, с искренностью изгнанника, молящего дать ему место, хотя бы у порога или за печкой. Тут я опять воспрянул духом и поднял голову; я почувствовал себя выше своего уничижения почувствовал себя на свойственном мне уровне, наверху, в среде интеллигенции, среди избранных. Но вслед затем опять вернулась любовь… и еще хуже, чем когда-либо прежде.

Тем временем я отправил письмо, проклятое письмо, в котором я выдавал это предумышленное… говорил об этой «глупой фантазии» (которая, разумеется, должна была прослыть за минуту легко мыслия), изысканно-равнодушно прощался с нею и сообщал ей, что я намеревался жениться на другой, – на одной «образованной» особе из порядочного общества. Во всем этом, помимо лжи, заключалась еще большая доля низкой мести. Найдется-ли на свете более способное на низость существо, чем мужчина, оскорбленный в его мужском тщеславии!

Глупость за глупостью. Итак, этим письмом разрушил я последний мост между нею и собой и, как только мог бесповоротнее, закрыл себе всякий путь к отступлению. Я поступил, как тот охотник, который, видя, что птица улетела, в досаде своей, напрасно тратит порох и стреляет ей вслед, хотя этим он только еще глубже угоняет ее в лес.

Сегодня приятель мой, Марк Олив, сказал мне, что она выходит замуж, «продает себя» одному богатому старику. Безусловно благоразумно с её стороны, разумеется! Гораздо благоразумнее, чем я ожидал. Они-таки нынче не умирают от любви! Тем не менее теперь сижу я здесь с таким вытянутым лицом, что даже сам ощущаю это. Мною овладела какая-то странная, беспомощная вялость. А под нею – подавленное, безумное горе.

Довольно об этом.

Я ненавижу фрекен Бернер. Это она была чаровницей, погрузившей меня в заколдованный сон; если бы удалось мне очнуться в тот вечер в четверг, – уж никогда-бы не выпустил я своей принцессы.

Пива, побольше пива! Водка да разумный брак, на это только и способен ты, скотина! Для великих восторгов, для полного блаженства – я не создан. Я какой-то получеловек; «человек будущаго»; слишком много мозгу и слишком мало крови. Когда приходит моя принцесса, я беру лорнет и пристально разглядываю ее, и если я нахожу хоть какой-нибудь недостаток в её прическе, или если хоть паутинка прицепилась к её платью в то время, как пробиралась она рвом, ведущим в мой замок, – я морщу нос и предоставляю ей вернуться назад. И три раза, – три четверга, по вечерам приходила она, и каждый раз я давал ей время уйти… черт-бы побрал эту фрекен Бернер с её браком по рассудку.

Вот и конец моей сказке. За ваше здоровье! Edite, bibite, collegiales, post mi?ta secula pocula nulla…

* * *

Не в состоянии писать. Из этого все равно не выйдет никакого романа. Такое вялое, бесцветное окончание.

Может быть время от времени это поможет мне хоть отвести душу. По временам ведь чувствуется такая потребность высказаться. Самому себе показать нос. Взвыть.

* * *

Тяжелое предстоит мне время. Теперь, когда я безвозвратно утратил ее, – теперь только понимаю я, что она для меня – все!

И существование представляется мне не более, как безразсветною ледяною пустынею, со смертью в образе скелета, подстерегающей из-за какого-нибудь камня. Беспредельный мрак, исполненный слез и зубовного скрежета.

«Галлюцинации» становятся почти невыносимы. Каждый вечер, как только затихнет все в доме, украдкой пробирается она по лестнице. Я ясно слышу её шаги. Сначала на лестнице, потом в прихожей. Она не стучится в дверь. Она только стоит там; прислушивается, ждет, сдерживает слезы. Я ощущаю присутствие её так осязательно, что по временам беру лампу и выбегаю, чтобы посмотреть, кто там. Но стоит только лечь мне в постель, и я слышу её дыхание тут, в самой комнате.

II

8-го июля.

Сегодня была свадьба Бьельсвика. Тотчас после обеда отправился он со своей молодой женой на пароход, отходящий в Гавр. Эти счастливые люди будут жить в Париже.

Однако, это грустно. Правда, дружба наша за это последнее время поддерживалась больше попойками, спиртными напитками; но как-бы то ни было, все-же это было некоторое утешение, прибежище в нужде, последний исход. Кругом меня как-то все пустеет и пустеет. Скоро я останусь одинок.

У меня не хватает смелости.

Счастливые старики, успевшие жениться! Единственный друг, не покидающий человека в несчастий, – это его жена. Это молодое, светлое существо, которое приковал он к себе сегодня с тем, чтобы никогда уж больше не оставаться одиноко, глаз на глаз с самим собой, слегка напомнило мне Фанни. Мне стало грустно. Я сидел за свадебным столом, делая вид, будто я ем, а сам глотал и глотал слезы, – горькия слезы старого холостяка.

Даже самый обряд венчания растрогал меня. Старый благодушный Свен Брун говорил просто и хорошо, и самая формула венчания прекрасна, Наивна, простосердечна, по-старинному надежна. Древняя речь книги Бытия звучит воспоминаниями детства, словно тихий, священный голос, доносящийся к нам из далеких времен, голос предков, старых, мудрых предков. Все высказывается так чистосердечно откровенно, так отечески – строго и вместе с тем кротко: в душе чистота, тишина и растроганность. «Терния и волчец возрастит тебе земля… В ноте лица твоего будешь ты есть хлеб твой, пока не возвратишься в землю… яко земля есть и в землю отыдешь. В болезнях будешь ты рождать детей и к мужу твоему будет обращение твое и тот тобою обладать будет».

То сам Бог Отец говорит с высоты, спокойно, как рок, предопределенно, бесповоротно. С своего рода досадой думал я о том, что эта маленькая «современная» женщина в образе невесты может быть стояла тут, в глубине души возмущаясь против мудрости предков… ведь эти прямолинейные современные люди с их отсутствием религиозности положительно невыносимы.

Тут присоединились звуки органа, серьезные и тихие, благоговейно отвечали они на высокую речь Бога. Песнь, петая миллионом душ, песнь столетий, вера предков и полное примирения и покорности понимание жизни звучало в волнах этих звуков и наполняло своды простыми, величественными аккордами. Я чувствовал себя нравственно выше и чище; душа была полна могучего и сладкого волнения; все заботы и мучительные думы оставались в стороне, далеко в стороне, и становились чужды и мелки, и наконец исчезали, – точно странные, бессмысленные и уродливые бесенята, не смевшие подступиться.

Я буду иногда ходить в церковь – особенно в католическую, я буду слушать вековые напевы и, подхваченный волнами звуков, буду чувствовать себя выше и чище душой. И, слушая исповедание веры предков, я в смирении сложу руки и буду лишь желать, чтобы и я мог верить так-же, как они.

«Блаженны верующие». Счастливые старые люди.

Существует лишь один единственный друг, не покидающий человека даже в дни бедствий.

Жена? Современная дама? – Как только жизнь начнет складываться печально, – она потребует развода.

* * *

На другой день.

Сегодня фрекен Бернер в первый раз упомянула о ней.

А именно для того, чтобы сообщить мне, что она… «кажется, ее зовут Гольм? о, Гольмсен, да… со своею матерью и своим „довольно пожилым уже женихом“ со вчерашним гаврским пароходом уехала – в Париж»…

Я ненавижу фрекен Бернер.

III

Август.

Одно только в жизни и занимает меня теперь: сидеть тут и писать ей письма. Я знаю, что я их опять сожгу, – завтра или послезавтра. Я знаю, что это глупо, недостойно мужчины, бессмысленно. Может быть начинается уже размягчение мозга. У моего дяди оно началось тоже приблизительно около этого времени; может быть, несколько позже. Но как-бы то ни было, как-бы то ни было, только это одно и дает мне душевный покой. Только это одно и способно действительно заинтересовать меня. К тому-же, может быть мне наконец удастся-таки написать что-нибудь такое, что можно будет послать ей.

Какая это особая, невыносимая мука сознавать, что являешься в сомнительном свете в глазах любимой женщины. Мне надо, надо оправдаться перед нею.

А между тем я знаю, что для неё теперь я не более, как на половину уже забытый, неприятный эпизод. Она совершенно вычеркнула меня с своего счета… ах, ты этакий снигирь! теперь для неё главное – хорошенько настроить себя для этого благоразумного брака, до которого может быть только я же сам и довел ее.

Хо-хо! Пиши себе свои письма и потом жги их, холостяк! У тебя во всяком случае нет ничего лучшего, на что-бы мог ты тратить свое время.

К тому-же это не мешает тебе в то-же время пить. В один прекрасный день попадешь-таки ты в дом умалишенных. Я представляю собою резервуар для всевозможных унаследованных семейных грехов и болезней. У меня все это выразится сумасшествием вследствие пьянства.

Слава Богу, что я был настолько тверд, и не втянул этой славной девушки в замужество с подобным трупом.

* * *

Эта сосущая мука! Даже концы пальцев немеют от проникающей в них острой боли, так что мне больно держать перо.

* * *

Если я когда-нибудь женюсь, то не иначе, как на особе, которая будет настолько мало интересоваться мной, что без вздоха отошлет меня в больницу, когда наступит, наконец, роковой день.

Без вздоха и волнения. На особе, способной с спокойным убеждением произнести: «слабоумие», «невроз», или какое-нибудь другое замаскировывающее действительность выражение, из тех, что употребляются нынче, когда людей поражают безотрадные болезни.

Короче сказать, на какой-нибудь на половину состаревшейся и благоразумной особе в роде фрекен Бернер.