Усталые люди

* * *

В настоящее время самое лучшее для меня общество – пастор. Его широкое, кротко-серьезное лицо действует на меня успокоительно. У меня является своего рода суеверное чувство, будто в его присутствии таинственным силам не так легко застать меня врасплох.

Он вызвался сопутствовать мне в моих вечерних прогулках, и я с искренней радостью отвечал: «Благодарю!» – «Я буду оставлять пастора дома», прибавил он улыбаясь.

Итак, пастор и неверующий дружелюбно прогуливаются вместе и болтают о всякой всячине. Мне по душе его спокойная, примиренная точка зрения на людей и мир. Мечта эта всегда возвращается ко мне, когда я чувствую себя несколько хуже.

– Больной ощущает потребность во враче, – говорит пастор.

К нам присоединяется обыкновенно и фрекен Бернер, и я чувствую себя словно в надежном, хорошем семейном кругу. Мы говорим о музыке и литературе. У пастора своеобразные литературные вкусы, которые в настоящее время не раздражают меня: он утверждает, что в норвежской «светской» литературе теперь существует один только заслуживающий чтения писатель, а именно – П. Хр. Асбьернсен. «Т. е. я лично в сущности гораздо более увлекаюсь Вельгавеном и Мое» прибавляет он, «но в них может быть мне особенно симпатична именно их религиозная струнка».

Мне не удается вовлечь его в разговор о гипнотизме, спиритизме я тому подобных вещах; он постоянно уклоняется в сторону старинных рассказов о привидениях и других историй, преемственно живущих в пасторских семьях; они собственно говоря, тоже очень интересны и, кроме того, сохранили еще весь этот поэтический ореол, которого до такой степени недостает всем современным «измам!». Я говорю самому себе: «Люди старины опередили нас даже в суеверии».

Тут все время недостает только одного, а именно: чувствуется, что кружок наш не полон… Четвертый член нашего общества, конечно, сопутствует нам, но чересчур уж духовным образом.

* * *

– Нам не следует порицать периоды господства разума, – говорил сегодня пастор Лёхен своим примиряющим тоном, – они необходимы; они занимают свое определенное и неизбежное место в развитии человечества. Они все выясняют, очищают и подвергаюгь критике, а это имеет значение для каждой области, не исключая и религиозной. Но ты, может быть, прав в том, что они гораздо менее интересны; они ведь отличаются значительной сухостью; потому-то и получают они отпор, – отпор со стороны чувства, сердца, или-же в виде нового порыва в сторону великих веков Возрождения, если только мне позволено будет употребить здесь это выражение, – в сторону веков, когда люди начинают жить полнее, и не только рассудком, но всем своим существом. Очевидно натурально, что в такие времена возрастает и уважение к религии, так как человек есть существо, обладающее сознанием бесконечного. Можно было-бы подумать, следя за проницательной, ученой, часто остроумной критикой, которой во времена господства разума подвергается, напр., христианство, что оно разбито окончательно и уже не может возродиться к жизни; но ведь в конце концов мы, главным образом, имеем дело вовсе не с интеллектом, и то, что отвергается одним только рассудком, тем не менее может являться жизненной потребностью для человека, рассматриваемого как целое.

– Да… если-бы только это хоть что-нибудь доказывало!

– Ведь, в конце концов, у нас есть только один критерий истины, – отвечал он. – По какому праву стали-бы мы пытаться подавлять в себе этот элемент чувства? – Да мы этого даже и не можем; naturam fur capella sex… Не один великий скептик под конец должен был признаться, что он забыл сторону религии и чувства, – la partie religieuse et sentimentale.

– Огюст Конт, признавший это, в то время был уже человек разбитый.

– Это может быть обозначает только то, что он обладал более глубоким жизненным опытом. Больной человек знает много такого, о чем здоровый не имеет и понятия.

– И чего здоровый даже не в состоянии и понять.

– Рано или поздно все мы превращаемся в больных, – заметил пастор.

Пожатие плечами. Продолжительное молчание.

* * *

О, да, превратиться в больного можно даже благодаря какой-нибудь незначительной жалкой любовной истории.

Так долго и так горько чувствуешь утрату той женщины, которая должна была наполнить твое существование, что наконец начинает казаться, что ничего не остается, кроме смерти. Тогда умеряешь требования и начинаешь искать выхода. Если нельзя получить наилучшую, довольствуешься следующею за нею, просто лучшею. Не находя счастья, с благодарностью хватаешься за неземное блаженство. Это все тот же старый миф: раз не удается обнять Юноны – преклоняешься перед облаком…

* * *

Неужели я действительно когда-нибудь дойду до того, что предложу фрекен Бернер подобный «благоразумный брак»?

Это положительно самое лучшее, что я только мог-бы сделать. Она умеет замечательно хорошо обращаться с таким усталым человеком, как я: разговором прогоняет мою тревогу, когда я бываю особенно нервен, и искусна в том, что называется «разговаривать в одиночку», так что я могу сидеть и молчать, нисколько не заботясь о том, что она говорит, и в то-же время сохранять иллюзию, будто я слушаю ее и, благодаря своего рода самообману, воображать даже, будто я интересуюсь.

Просто гениально!

Надо будет подумать об этом, когда я справлюсь наконец с этим периодом вялости и равнодушие… и когда мне удастся заставить ту, другую, отступить несколько подальше… еще несколько дальше…

* * *

– Это зависит только от собственной воли, – говорит пастор: – захочешь верить, и будешь верить.

Да, да; это правда. Тут все дело лишь в одном «самоподсказывании». Стоит лишь с достаточной энергией подсказать самому себе известную идею, ту-ли, что тебе остается лишь отправиться к черту, или-же, что таким-то и таким-то способом ты можешь быть спасен…

Но, зато-же ведь на это и нужна гораздо большая энергия, чем та, которою обладает ваш нижеподписавшийся слуга.

VIII

Бедный милый Брун, со времени нашего последнего свидания он порядочно-таки косился на меня; он догадывался, что думал я о его супружеской жизни, и колебался между двумя вещами: порвать-ли со мной окончательно, или-же взять меня в свои поверенные.

Уж эти бедные мужья! Все они начинают с того, что принимают высокомерный тон; им «не нужны больше старые друзья», они удаляются от них или-же разом порывают все сношения. Но, кто знает? года через два они, может быть, вернутся назад; в конце концов нужно-же им иметь кого-нибудь «с кем-бы можно было поговорить».

И Брун пришел. Чересчур уж велика была у него потребность отвести душу. А в таком случае, почему-бы не со мной? – Я же ведь уж и раньше знал… несколько больше, чем следовало.

И я сжалился над честным музыкантом, чья жизнь превратилась в один сплошной диссонанс, и принял его приглашение на «настоящий холостой вечер» у Ингбрета.

Едва успели мы покончить с необходимым вступлением и неизбежной неловкостью, как уже началось. Она была чудеснейший человек в мире и т. д. и т. д. Вообще говоря, они прекрасно ладили между собою и т. д. Разумеется, дело не обходилось без кое-каких шероховатостей; это случается в самых счастливых супружествах и т. под.

– Да, это, конечно, правда; а скажи-ка, как поживает Бьельсвик?

– Да надо надеяться, что прекрасно! – продолжал он. – Но уж с нами, художниками, всегда так бывает; мы никак не можем приноровиться к этой вечно будничной жизни, и потому-то и повторяется так часто эта старая история о капле, подтачивающей камень.

Лед был разбит. Он с облегчением вздохнул.

– Да, да, – отвечал я, – чем нервнее становятся люди, тем тяжелее для них семейная жизнь.

– Именно, именно! Блестяще сказано! – Господи, с какою трогательною благодарностью принимают эти мужья малейшее сочувственное слово, если в нем не скрывается булавочного укола!

Мы покончили уже с кафе-шартрезом и благодушно сидели за второй бутылкой пива. Он должен был ночевать в отеле, мог вернуться домой, когда заблагоразсудится, и был счастлив.

Мы болтали о всяких пустяках. Начинавшее уже сказываться действие алкоголя раскрывало сердца и развязывало язык: он решился уже… разумеется в шутку… поздравить меня с счастливым избавлением от всех «опасностей»… «ты ведь несколько подвергался риску за последнее время, как я слышал?.. Как, неужели нет? Значит, только так себе… Вот как; даже и риску не было? Ну, во всяком случае…»

За третьей бутылкой он рассказал мне траги-комическую историю о том, каким образом любви его был нанесен «первый удар».

– Я был до такой степени наивно-влюблен, видишь-ли; она была для меня безусловно идеал и все такое: она была божественна. Не так-ли? Да ты, конечно, это помнишь; я ходил кругом, пожимал всем руки и уверял всех в своей к ним любви; ну, да, в тот вечер я действительно любил всех людей. Это, знаешь-ли, всегда так бывает, когда человек очень доволен своей судьбой. Ну. так вот; она тоже была в духе; была непринужденна и весела, – замужняя женщина, жена художника, ну, и все такое; великолепно. Она развеселилась, разошлась, пила тосты с друзьями и приятельницами, наконец, попробовала даже пуншу, и все шло прекрасно. Наконец, мы остались одни в нашей свадебной комнате, и я проделывал всевозможные глупости, бросался на колени, декламировал и уж не знаю, что еще. Вдруг она побледнела и села. Я испугался и спросил, что с нею; она попросила меня выйти из комнаты. «Не сходить-ли мне… за доктором?» спросил я в испуге. – «Милый, выйди на минуту, поскорее! скорее!» – упрашивала она. Я не знал, что делать; я принужден был выйти, но не решался отойти от двери… вдруг слышу я какой-то необыкновенный стонущий звук… Волосы встают дыбом на моей голове, в безумном отчаянии врываюсь я в комнату… Она стояла в полном наряде невесты и… бедная не могла переварить двух капель пуншу… в присутствии счастливого Жениха возвращала весь свадебный обед. Да, тебе-то хорошо смеяться! Ну я… ну, разумеется я не подал и виду, будто это могло иметь для меня какое-нибудь значение, я говорил, что пунш действительно был слишком крепок, что тут было много дам, которые выпили не меньше её; но… Да, но я вдруг как будто внутренне остыл. Идеал, которого рвет, видишь-ли… она как будто вдруг сразу стала совсем не тою, какою была прежде.

– Я легко могу себе это представить.

– Разумеется, я обо всем этом забыл; но… как-бы то ни было, раз скрипка получила трещину… Ведь в сущности глупо-же обращать внимание на подобные мелкие случайности. Теперь мне это представляется не более, как каким-то смешным, комичным эпизодом. Но она, конечно, заметила, что я как-то вдруг охладел, и, конечно, была обижена… о, да. Трудное это дело. Это похоже на то, как иногда нужно бывает что-нибудь написать; тут самая незначительная мелочь может нарушить все настроение, и из письма ничего не выходит, кроме маранья бумаги.

Он сделал еще глоток, наслаждаясь тройным благополучием, – присутствием пива, свободой и сочувствием собрата мужчины, и потом продолжал несколько откровеннее, чем, вероятно, сначала располагал:

– Да, да. Commune naufragium. Мы конечно не единственные. А потом люди окончательно заедают друг-друга; становишься так нервен и так… Всего хуже то, что она решительно не может понять, не имеет никакого представления о том, каково мне это и даже вовсе и не старается войти в мое положение… И в конце-концов так это надоедает. Не раз в недоумении спрашивал я самого себя, что осталось нам от всей нашей истории? Думая о ней, я не ощущаю в груди ни малейшей вспышки радости, никакого влечения к ней. ничего, кроме вялого тупого чувства… своего рода обязанности…

– Кредитора, вставил я.

Он посмотрел на меня несколько тупо; по-видимому, не понял меня, но сказал: «Именно. Прекрасно сказано». Затем он опорожнил стакан и продолжал: