Усталые люди

Она заботится обо мне. Ей нужно иметь кого-нибудь, за кем ухаживать, и кого спасать. Это особое их свойство, этих незамужних женщин: собаки, кошки или старые холостяки.

О, Боже, до какой степени весь мир представляется мне огромной, черной ямой!

IV

Октябрь.

Болит голова. Этот болезненный, тяжелый гнет над бровями. Начало конца. Одно зло вытесняет другое: ни следа влюбленности. Нужна сиделка – вот настоящее слово.

Отвратительно, – до чего человек теряет энергию, когда он болен. Теперь у меня не остается уж никакой охоты жить, и я пожалуй без труда решился-бы принять меры. Но нет, для этого я слишком вял. Совершенно раскис. А между тем нужна такая масса энергии для того напр., чтобы повеситься, что при одной мысли… уф!..

Или не попросить-ли у доктора Кволе морфия… уф!.. Разыграть такую комедию… Кроме того… мысль о сообщнике…

Антипирину?..

* * *

В свое время мне приходилось слишком часто сходиться с врачами. Я слишком мало верю во всю эту ерунду.

Единственно благоприятный случай – встретить в лице доктора субъекта, способного гипнотизировать, способного заставить пациента с должною верою глотать все эти ничего не значащие пилюли. Но когда знаешь докторов и все их ухищрения…

Мне остается только придерживаться своего старого способа лечения: Я гуляю и гуляю. Моя счастливая привычка по утрам обливаться холодной водой значительно поддерживает мою способность противостоять болезни, и когда я пью много свежего воздуха и ни капли коньяку… разве лишь немножко абсинту, чтобы не сойти с ума вдруг.

Всего хуже – все эти думы, которые точат, мучат и терзают нервы до того, что я почти теряю рассудок и становлюсь так пуглив, что мне всюду чудятся какие-то видения и слышатся какие-то голоса… каждая птица, выпорхнувшая из кустов, окаймляющих дорогу, пугает меня чуть не до столбняка.

Надо-бы иметь около себя человека по душе… о, Фанни, Фанни!.. Все другие мучат меня. Особенно эта влюбленная старая дева, которую фрекен Бернер всюду таскает за собой во время своих прогулок… эта барышня уж конечно не станет прогуливаться одна с господином несколько сомнительной репутации; она лучше знает свет и людей, чем бедная Фанни.

* * *

По какому признаку узнают действительно хорошо воспитанного человека?

– По тому, говорит фрекен Бернер, – что он держит себя благовоспитанным человеком даже по отношению к пожилым, незамужним дамам.

Под сдержанной улыбкой скрывался булавочный укол. Вероятно, при том или другом случае я как-нибудь провинился перед этой старой девой – её приятельницей. Господи Боже, при всем моем глубочайшем уважении к этой даме, я…

* * *

– Почему это так трудно решиться умереть? говорил доктор Кволе, возвращаясь домой от Ионатана.

Да… это жажда жизни ни за что не хочет иссякнуть в нас, пока она не испробовала все возможное. По всей вероятности ничего не стоило бы околеть, предполагаю я, в такую минуту, когда человек мог-бы с уверенностью сказать самому себе: теперь я все уже изведал, теперь ничего уж мне не остается; мир ничего больше не может мне дать.

– Или-же, если бы человек знал, что ему предстоит жить сызнова? намекнул я. В таком случае, вероятно, было-бы столь-же легко сбросить с себя эту телесную оболочку, как сменить рубашку или фрак.

– В этом нельзя быть уверенным, заметил доктор. – Если бы у нас была одна только бессмертная душа, то во всяком случае она была-бы так тесно связана с этим жалким телом… Но, видите-ли. есть ведь так много низших душ, – телесных душ. Душа нервной системы, душа кровообращения и т. д. и т. д. и в ту минуту, когда главная, настоящая наша душа решила-бы, что пора ей сбросить с себя это тело, все эти телесные души набросились-бы на нее и в силу своей многочисленности отстранили-бы ее от дела подобно тому, как поступают матросы, когда капитан напьется пьян и вздумает посадить корабль на мель; они просто-напросто связывают и запирают его. Ну, да мы, впрочем, это еще увидим. Поживем, так и поживем. Qui vivra verra.

Кажется, тут он вздохнул.

«Как это гадко, что нам не дано быть господами своей жизни», продолжал я. «В конце концов ведь никто-же не убивает себя, пока не сойдет с ума, а тогда в сущности нельзя уже сказать, что он сам совершил это».

– «Но есть и такие, что убивают себя с совершенно светлой головой», заметил Кволе.

Мы зашли к Гранду, заняли отдельный кабинет и продолжали разговор. Под конец, разумеется, заговорили о браке. Я защищал его, он нападал. Муж представляет собою точь-в-точь того дракона Фафнира в Вагнеровском… Зигфриде, если не ошибаюсь…

«Ich liege
Und besitze,
Lass mich schla… fen…»

V

Пью чай у пастора Лёхена. После чаю весьма умеренная доза пива.

Он добросовестно старается в моем присутствии слагать с себя облик пастора. Но уж не знаю, моя-ли это вина или его, но под конец мы оба по уши уходим в религиозные споры.

Он никак не хочет признаться, что ненавидит «современных отрицателей».

– Я скорее чувствую известного рода почтение перед этими сильными умами, которые в состоянии признать пустоту покинутого Богом существования, и в силах примириться с этим ужасным открытием.

– Да, для этого, конечно, нужна сила духа.

– Но, – тут он сейчас-же хватается за свои резервные силы, – но я должен прибавить, что когда я читаю работы этих людей, у меня почти всегда является впечатление сухости, поверхностности, – хочу я сказать: впечатление будто им все-таки не привелось основательно заглянуть в самую глубь страданий мира; во всяком-же случае не приходилось испивать до дна эту чашу.

– Но, – заметил я, – даже в том случае, если человек не только провидел, но даже и испытал все это, то своего рода гордость или нравственное чувство не позволит ему прятать голову, как страус, потому только, что страшно смотреть истине прямо в глаза!

– Да, да, – пробормотал он, – за это-то я их и уважаю. Но, – продолжал он, – но, хотя ты и не можешь понять, каким образом современные люди, как, например, члены английской аристократии, доходят до того, что возвращаются назад в католицизм, я, однако же, могу уверить тебя, что именно это-то сознание бессодержательности жизни мира и является одним из сильнейших факторов, содействующих возвращению к христианству. Раз вполне и окончательно сознана невозможность научным путем объяснить все стороны мировой жизни, наступает, наконец, минута, когда предстоит лишь выбор между безумием и Христом, – и тогда не одна настрадавшаяся душа, выбросив за борт свою «гордость», предпочтет искать спасения там, где его можно найти.

– Слабейшие души… пожалуй, да.

– Пусть так. Подобная душа, может быть, окажется слабее обыкновенного. Но может статься также, что это будет и сильная душа, глубже обыкновенного познавшая скорбь мира…

– Разумеется, люди всего охотнее готовы причислить себя к этому последнему классу.

– Я, с своей стороны, должен сказать, что, к сожалению, мне приходится причислить себя к слабейшим душам. Я, как ты, может быть помнишь, обладаю несколько эстетической натурой; может быть, склонности мои даже главным образом эстетические; а эстетические натуры не принадлежат к числу сильнейших натур. Но для меня даже самое это мое стремление к красоте послужило своего рода рычагом. Когда, в один прекрасный день, весь мир превратился в моих глазах в сплошную, великую, кричащую дисгармонию, тогда остался мне один только выход: идти туда, где, по крайней мере, была гармония, – и это было там, у Христа.

– Да, да… Но эти английские аристократы положительно интересуют меня. У меня у самого не раз являлась охота искать света за стенами старинных католических церквей с их алтарями.

* * *

Фрекен Вернер музыкантша. Большое счастие на тот случай, если она выйдет замуж; музыка – такой хороший семейный громоотвод.

– Я тоже, по временам, несколько жажду звуков, – сказал я. – В молодости я писал даже ноты. Нет ни одной болезни, которою я не перебодел-бы; музыкальную-же корь перенес я в довольно сильной степени.

Но под конец это показалось мне чересчур однообразно. Такая бедность! Только и всего, что эти два несчастных ключа – Dur и Moll, Moll и Dur… две резкия противоположности и ничего примиряющего… можете-ли вы представить себе что-нибудь менее достойное искусства? Я рылся и рылся, стараясь проникнуть вглубь; хотел найти какой-то третий ключ: тот, что, согласно преданию, все заставляет плясать и звучать… Но только всего и было, что эти два… Вальсы для тех, что хотят танцовать, и псалмы для набожных людей и, наконец, и это мне надоело – как и все другое.

– Конечно, это в вас говорила молодость, – заметила фрекен Бернер.

– Да, да; это так.

Но эти глубокие основные тоны, в вибрациях и звуке которых выливается все существование, их могу я представить себе еще и теперь. Еслиб мне удалось поймать их – какое блаженство воспроизвести их и видеть, как в певучих звуках уносится куда-то весь этот тяжелый, серый мир, – сперва к позолоченным солнцем облакам, потом в синеющую прозрачную дымку и, наконец, в великое, холодное, ясное звездное пространство.