Усталые люди

Комедия, комедия! Хладнокровный, ясный, верный рассчет. Я затрачиваю на этого человека столько-то и столько-то времени и такое-то и такое-то количество чувства; удастся, – тем лучше; не удастся, – я возвращаюсь назад к своему старику.

Чисто по-женски! Прощайте, сударыня! Как-же был я наивен; смешно, непростительно наивен! Но к счастью все-же не так глуп, как ты предполагала.

* * *

Если-бы только мог я спать ночами! Бром больше уж не помогает….

Я становлюсь так вял. Целые дни хожу я как во сне. Фрекен Бернер посылает меня в какой-нибудь приморский курорт для купанья. Это слишком дорого, да к тому-же и слишком скучно. Я пробовал как-то купаться в Грефсене, но «кто раз в стране той побывал, того туда уж не заманишь».

Надо поговорить с Кволе.

* * *

Теперь может быть мы могли-бы как-нибудь поладить, – она и я; теперь оба мы стали менее сентиментальны. Уж я то во всяком случае.

Не понимаю, что это за своего рода щепетильность заставляет нас останавливаться перед тем, чтобы сделать любимую женщину своею… «любовницей».

* * *

Однако же это была одна из самых печальных моих историй.

Уже раньше два раза переходил я меридиан – (не считая тех многочисленных случаев, когда более или менее приближался к нему). Каждый раз болезнь эта по прошествии года с небольшим вырождалась в тихое сентиментальное настроение, которое хотя может быть и не обозначало еще полного выздоровления, но во всяком случае уже было не опасно.

На этот-же раз болезнь принимает плохой оборот. Может быть, теперь у меня оказалось меньше сил для борьбы с нею. Может быть поздние увлечения и вообще противоестественны. Это грустное, осеннее предчувствие того, что это уж в последний раз, и великий Пан никогда уж больше не шевельнется во мне, – тоже действует и с своей стороны. Сознание это повергает в какое-то жестокое отчаяние.

Ну, просто-напросто история эта оказывается худшей из всех, потому что она самая глупая.

* * *

Доктор Кводе требует, чтобы я ехал в горы… разумеется – «Вы несколько широко живете», бурчит он, «и слишком много сидите в комнатах, без воздуху и предаетесь своим фантазиям; это не годится. Ступайте-ка вон из города, батюшка, и освежитесь. Горный воздух, – вот, как раз то, что вам нужно… бодрящий, как шампанское, вместо этого безжизненного, спертого воздуха равнины, не говоря уже об этой вони, которую зовут „воздухом“ здесь, в Христиании!»

Да, да; надо мне призанять немножко денег и отправиться туда. Это верно, что я стал как-то вял и верно также, что я как-то чересчур уж прирос к мостовой…. и к моему уголку у Гранда между прочим… превратился в какую-то бледно-жирную, полуплешивую, полусостаревшуюся фигуру с Карл-Иоганновой улицы… Но… может быть и недурно на время оторваться от этого, набраться новых впечатлений, прожить под влиянием совершенно иной обстановки.

Романтические воспоминания о юношеских путешествиях пешком и о посещениях горных пастушьих домиков все более и более увлекают меня: звуки длинных пастушьих рожков, звон колокольчиков, русалки и пастушки. К тому времени, когда я вернусь домой, я успею забыть…. все.

X

На пароходе, 2 июля.

Как восхитительно очутиться на пароходе! Вырваться на все четыре стороны, сказать «прощай» всему миру. Знакомый морской ветер обвевает усталый лоб… а потом открытое море, и Христиания исчезла.

Ах, если-бы я мог унестись таким образом на конец света! Это небольшое береговое плавание не более как пародия.

Но в Гитердале я найду свежий воздух. И кроме того у меня не выходит из головы, что я вновь услышу эти слабые, разбитые, наивные, чистосердечные клингелингкдинг колоколов старой церкви.

* * *

Миновали фиорд Лангезунд.

Я стоял у борта, страдая морской болезнью и думал о бессмертии.

Бессмертие? – Эти волны, несущиеся одна за другою по водной пучине…. вероятно, они находят, что существование их очень бессмысленно. Но если-бы каждая отдельная волна заключила из этого, что она будет продолжать также катиться по водной поверхности даже и тогда, когда, в один прекрасный день поверхность эта будет разбита и сдавлена прибрежными скалами….

* * *

Гитердаль. Отель.

Человек, пускающийся в путешествие, похож на того, кто садится на камень. Он вкушает «двойное удовольствие»: сначала, – когда он садится; потом, – когда он встает.

По какому признаку узнают несчастного? По тому, с какою радостью принимается он всегда за укладывание своего чемодана.

* * *

Норвегия – точно Эллада древних, – это не страна, а часть света. Каждое селенье – отдельное царство. То преобладает море, то горы, то лес, то зеленеющие обработанные поля; а то вдруг несколько из этих основных мотивов соединяются вместе в более или менее роскошных сочетаниях.

Природа здесь и природа к западу от гор столь-же непохожи одна на другую, как в музыке ключи Dur и Moll. В течение лишь нескольких дней можно пройти через целую скалу ландшафтных тонов. От самой мрачной суровости до самой пустынной пустыни и от самой ласкающей мягкости до самого светлого света.

Столь-же разнообразно и само население.

Старинное деление страны на мелкие самостоятельные владения было вполне естественно. Скажите на милость, что за дело Нумедалю до Телемарка? Они столь-же далеки друг от друга, как какие-нибудь сказочные страны. Или-же, что общего между Телемарком и Сетерсдалем или Гардангером? Все царства и царства; расстояния, на которых принцы и принцессы могли-бы странствовать «далеко и дальше далекого», встречать троллей и ведьм, селенья русалок, очарованные замки и наконец попасть в такое место, где все сплошь одни лишь чудеса. В сущности это было прямо преступление, все это великое дело, начало которому положено еще в Гафрсфиорде в 872 году.

Прежде всего Kopf-ab всем отдельным царствам; потом Kopf-ab всем крупным родам; наконец, как заключительное следствие: Kopf-ab и последнему древнему роду, а вместе с ним и Норвегии. И теперь эта когда-то такая аристократическая и богатая преданиями страна ползет себе по течению, как какой-нибудь жалкий демократический паром, нагруженный грошевой политикой, ставангерской богобоязненностью, нравственностью синего чулка и искусством в извозчичьем промысле.

* * *

Тут должен был-бы сидеть свой король на каждом мысу. Не какой-нибудь такой «конституционный монарх», являющий собою образец отца семейства, подобно тому, как и королева его являет собою образец матери семейства; морскими королями должны-бы они быт, морскими разбойниками, – воины, благородные землевладельцы, grands seigneurs, которые знали-бы цену блеску и могуществу, умели-бы пользоваться всеми радостями и ужасами жизни: вино, кровь, обнаженные тела. К ним должны были-бы стекаться герои и у них – процветать скальды, и прекрасные, гордые, неблагонравные женщины должны были бы воспламенять их на подвиги и любовь, вдохновлять их на песни и внушать им преступления.

Мечты! Мечты! Морские разбои теперь запрещены. Запрещено также и вести войну, – без разрешения стортинга. А следовательно, нет и героев. А что-же касается до скальдов и женщин, то они теперь благодушно сидят себе вместе за тканьем байки, или-же устраивают воскресные школы.

А вместо короля на каждом мысу сидит по проповеднику-аскету из народа.

* * *

Ежедневно совершаю я прогулку к старой церкви.

Там сижу я и мечтаю и снова вдаюсь в романтизм. Такая это маленькая, старая, несколько смешная с виду церковь, во всех формах которой так и сказывается младенческая вера и варварская фантазия вместе с простым и сильным чувством; и где каждый колокол говорит о преданиях, об историях с привидениями и обо всей похоронной, свадебной и старородовой и семейной романтике. Даже такой старый, закоренелый рационалист, как я, чувствует себя растроганным. «Придите ко мне, и я успокою вас», говорит старая, выкрашенная дегтем деревенская церковь, и я прихожу, и нахожу покой.

Сюда-бы только еще какого-нибудь очень старого и весьма бородатого, первобытного вида пастора, – из времен Христиана V или около того, какого-нибудь бывшего морского разбойника или бойца… или хоть какого-нибудь маленького, кругленького, добродушного, пьяненького человечка из Цетлицевского периода.

Впрочем, в церковь я не вхожу. Ведь внутри она уже реставрирована. В дело пошла касса для бедных; тщательно удалено все, – что было в ней старинного, редкого, комичного. Церковь приняла заново христианский вид. Я видел фотографию современного её внутреннего вида; она вычищена, как бюргерский фрак, обнажена и пуста, как любая из церквей в Христиании.

А потом там есть еще альбом. Книга, в которой чернь туристов всего мира вписывает свои дурацкие Персен или Паульсень, как-будто так это и надо. Это отвратительно. Не довольно еще того, что все эти кощунственные серые штаны преследуют нас по отелям, – даже сама церковь пропахла туристами. Туристами и современностью. Скажите ради Бога, если-бы какой-нибудь такой Паульсен или Персен вознамерился видеть внутренность гитердальской церкви, неужели не мог-бы он войти в нее в одно из воскресений во время службы и, скромно усевшись в задних рядах у дверей, приносить покаяние в том, что он решился проникнуть в это старинное святилище Бога.

* * *

Старики правы. В действительной жизни нет ничего, на что-бы можно было вполне рассчитывать: могущество, почести, богатство, блеск, все это не более, как макулатура, а женщина, любовь – ну их к черту!

А потому создай себе царство грез, в котором ты мог-бы постичь вечность и душевный мир. Создай себе церковь.