Усталые люди

Христиания, август.

Первый вечер, проведенный дома, оказался довольно-таки неблагоприятен, и к полуночи я убедился, что мне следовало нанести визит Матильде.

Она переехала с этой квартиры.

Неприветливый, весьма нравственный по внешности мужчина вышел ко мне в подштанниках и прорычал неподражаемым тоном истинного норвежца, что здесь не какой-нибудь притон, и что «упомянутая женщина», надо надеяться, находится теперь в исправительном доме. Хлопс, – и дверь заперта! Не сказав даже: прощай.

Я ушел; дорогою мною овладела грусть.

Я и сам не знаю, почему; вследствие-ли непостоянства всего существующего в этом мире, или же…

Теперь сижу я здесь, и все представляется мне в самом мрачном свете. Пожалуй недалеко уж от того, что я услышу, как кто-то зашевелится на лестнице, в сенях.

На улице осенняя темень. Поднялся ветер, настоящий ненастный ветер с завыванием в трубе и сенях. Если бы теперь вдруг вынырнула ты передо мною из непроглядной ночной тьмы, ты, русалка из «народной пучины…»

* * *

Прошло, прошло… все прошло. Прошла, например, пора благодушных «вечеров с бургундским» у Георга Ионатана.

У него уж больше нет времени. Он все более и более занят. Отчасти общественными делами, отчасти своим заведением. Он работает, как лошадь, спекулирует на земле, лесах и т. д., между тем, как компанион его «жиреет на наследствах и противозаконных процессах».

Георг Ионатан именно «метит разбогатеть»; он «все более и более приходит к выводу, что жизнь невыносима, если человек не может спать на шелку».

– Но ведь вы же, батюшка, демократ?

– Да, истинный демократ.

– Ага!

– Плохой это демократизм, если он желает, чтобы все были слугами; также плохой это аристократизм, если он желает, чтобы большинство были слугами; мы, истые демократы, мы желаем, чтобы возможно большее число людей было господами.

– И для начала вы сами желаете стать господами?

– Да.

– Хотя бы это совершилось на чужой счет?

– На счет глупости, да; дуракам все равно придется же когда-нибудь дорого поплатиться за науку. Но, поплатившись в известной мере, они скажут: и зачем только держим мы этих адвокатов и юристов? И в один прекрасный день они убедятся, что наука стоила своих денег.

– Очень тонко. Да.

– Отныне, – сказал он сегодня вечером доктору Кволе и мне (самым постоянным участникам в его «холостых попойках»): отныне я могу разрешить себе не более одного часу в сутки на разумное препровождение времени; все остальное посвящается дуракам. Но для того, чтобы и самому не превратиться в дурака, мне необходимо разрешить себе хотя бы один этот час в сутки, чтобы воспользоваться случаем послушать речей Георга Ионатана. Случай этот должны доставлять мне вы, my lords. Итак, по возможности, часов в 5, здесь, в моей палатке, в Университетской улице; кофе поставляет фрю Ионатан, спиртные напитки – я.

Мы смеялись и благодарили. Доктор Кволе вырвал из себя остроту. «Я тоже придаю большую цену возможности слушать Георга Ионатана», – проговорил он с своей добродушной, хотя и не красивой улыбкой, «и следовательно буду приходить, если только не предъявит на меня своих требований какой-нибудь другой кандидат на помещение в желтом доме». (Доктор Кволе имеет обыкновение утверждать, будто Георг Ионатан одержим манией величия).

Георг Ионатан поклонился.

– И вы также, Грам? – спросил он потом.

– Да, пока вы держите такие хорошие вина.

– All right.

– И эти удивительные сигары…

– If you please. Итак, решено.

– Покойной ночи, преобразователь общественного строя, обутый в шелковые чулки.

– Покойной ночи, дорого стоящий учитель дураков!

– Good-bye, my lords.

Впрочем, он не очень-то идет в гору. Им-таки пользуются до известной степени, и он имеет-таки некоторое значение; но играть политическую роль ему не дадут: о нем забудут, когда наступит время дележа добычи.

Он прекрасно играет комедию. Но он играет ее – не достаточно хорошо. Он есть и остается для них чересчур своеобразный! чересчур Ионатаном.

Уж одни его многочисленные картины и изысканный комфорт испугают лавочников Христиании, лишь только вздумают они переступить его порог. «Уф, тут пахнет крещеным людом… тут пахнет совсем Европой».

Его идиоты вовсе не так глупы, как он предполагает. Во всяком случае – они одарены инстинктом. Они это ясно чувствуют: адвокат Ионатан с его неспособною гнуть спину и белыми руками – не их поля ягода. В его присутствии на них веет каким-то холодком; они чувствуют, что в душе он смеется над ними. На одном из полуполитических общественных собраний я слышал, как один сапожный мастер из вожаков сказал: «Ионатан один из очень дельных людей; но, я не знаю… я никак не могу вполне доверять ему!» Один из присутствовавших членов стортинга, крестьянин и народный проповедник, утвердительно кивнул головой и сказал: «Он умственный аристократ». У них есть инстинкт.

XIII

Мною овладевает сильное волнение, положительно, всякий раз, когда я окончательно прощаюсь с парою старых сапог. Эти близнецы, начиная с самого своего рождения и до настоящего времени так безмолвно и неизменно всюду следовавшие за мною, на всех путях носившие и подпиравшие мою особу, и которые теперь просто-напросто получают отставку на серой бумаге, безо всякой пенсии, даже без ордена – они представляются мне до такой степени достойными сожаления.

Weltschmerz отражается в их убитой мине, укоризна и горечь – в их повешенных ушах. «Итак, вот уж и конец нашей песенке; вот благодарность! Просто-напросто отшвырнуть нас в сторону, как бросают какую-нибудь старую любовницу? А потом променять нас на эти неинтересные, свежие, бездушные фабрикаты сапожных мастерских, носящие такой явный отпечаток колодки…»

– Правда это, правда, друзья мои, – вздыхаю я. – Но такова уж жизнь. Ведь мы меняем даже нашу оболочку, – нашу собственную телесную оболочку, представлявшую собою мускульную ткань, нервы, кровь, просто-напросто сбрасываем ее с себя, когда она обветшает.

И с заботливой осторожностью беру я старые стоптанные сапоги, успевшие стать частью меня самого, и ставлю их на чердак или в какое-нибудь другое место, где-бы их никто не трогал. Я не в состоянии окончательно расстаться с ними, – отдать их кому-нибудь; с моей стороны было-бы так отвратительно допустить, чтобы эти старые, преданные друзья переменили душу, променяли меня на первого встречного оборванца или бродягу. Но мне не хотелось-бы также, чтобы они попадались мне на глаза. Это было-бы похоже на появление привидений, – скелетов с выдавшимися черенными костями и большими провалившимися глазами.

Если-бы не эта безобразная современная городская жизнь с её вечною бездомностью, – кочевая жизнь, но без свободы пустынь и без свежего воздуха гор, – я думаю, я кончил-бы тем, что устронл-бы сапожное кладбище, – сапожную усыпальницу. Там собрал-бы я и уставил бы пару к паре правильными рядами и разрядами все сапоги, которые износил я, и каждое воскресенье ходил-бы туда к ним на поклонение. А когда-бы я умер, и гроб с моим телом следовало-бы поставить туда-же, потому что, в конце-концов, что-же он. такое, как не наша самая последняя пара сапог?

* * *

– Вы не питаете большего уважения к литературе, Ионатан?

– Еще того менее к литераторам. Эти писаки напоминают мне молодого школьника, с бьющимся сердцем и бледным лицом отправляющагося в один прекрасный вечер искать побед на Карл-Иоганновой улице. Ну, прекрасно; вот какая-то девушка благосклонно улыбается ему, и он вдруг открывает, что это не какая-нибудь простая девица легкого поведения, но приличная дама, женщина, настоящая женщина, влюбившаяся в него с первого взгляда; он любимый избранник богов и они сразу-же посылают ему настоящую любовную историю. И он счастлив и полон энтузиазма; и выволакивает на свет Божий всю свою жалкую семнадцатилетнюю мудрость и блистает небольшим запасом своих возвышенных чувств: она должна воспитаться. Он вслух строит планы. Как он «подымет» ее, разовьет, создаст из неё высшее существо, которое было-бы достойно его; а она-то все улыбается, улыбается и, кажется, необыкновенно восприимчива; тем временем он в её комнате, и победа одержана. Ха!.. все это хорошо и прекрасно; но на другое утро он тайком пробирается от неё, как собака, повеся хвост, потому что теперь он знает, что она не что иное, как распутная девчонка, и сегодня-же вечером будет совершенно столь-же блаженно улыбаться первому попавшемуся идиоту.

– Итак, женщина эта – публика.

– Да. Сегодня приходит она в восторг по поводу вашей книги; завтра проливает слезы над приторно развратным романом швейки, а послезавтра в театре аплодирует пьесе, проповедующей нечто совершенно противоположное тому, что вы только-что высказывали перед нею… Подобная женщина не может-же привлекать человека!

Я нашел, что, в сущности, он был прав. – Между тем, сказал я, – при недостатке непорочных девушек…

– Да, это говорят литераторы, и за это-то я и презираю их.

– Ах, да. В сущности и я также.