Усталые люди

Кроме того, кто еще знает? В этой благословенной стране обыкновенно каждый богатый человек, при ближайшем расследовании, может оказаться не более, как обладателем надетого на него платья.

И я рисковал-бы получить такой ответ: «Ах, полно пожалуйста, от этого состояния теперь уж немного осталось». Может быть, есть у неё, – как и у меня, – какая-нибудь старая тетка, после смерти которой она может надеяться получить тысяч шесть крон… предполагая, однако же, что престарый Черт Иванович, у которого проживает эта вышеупомянутая тетка, не заставит её своими просьбами и молитвами, перед смертью изменить завещание в его, Черта Ивановича, пользу.

* * *

«Да-да! да-да! Ну, что-ж, попробуйте!» бурчит доктор Кволе; «вы томитесь в положении холостяка и, в таком случае, вам стоит попытаться… Во всяком случае, у вас все-таки останется веревка в виде последнего исхода».

* * *

В отрицании все правы, – даже теологи. Но, как говорит пастор Лёхен, что касается до «обезпеченности достоверности знания», то в этом отношении по всей линии дело обстоит крайне плохо. Сама философия, которая должна была-бы поставить своей задачей именно доставление этой обеспеченности, построена на бездоказательном положении, а именно, – что мы вообще можем что-либо знать.

Что есть красный цвет?.. That is the question. И не будет ответа, пока мозг не будет в состоянии прозреть самого себя… не станет глазом, которому доступна его-же собственная глубина. Среди царящего в настоящее время мрака… ведь мы же не можем ссылаться на наше собственное самосознание… остается, может быть, одно только средство спасения, сознавать себя на пути к истине, предчувствовать ее, слушаться своего инстинкта, как насекомое слушается своих щупальцев!

* * *

Эти противные поэты, особенно эти французы… изжившиеся, жалкие люди, пзливающие в нас свою ипохондрию, больную желчь и сухотку спинного мозга, и всю эту исконную заразу, украшая ее великими именами и называя ее мировым опытом, верностью правде, пессимизмом… я просто-напросто ненавижу их.

Я женюсь и стану читать Мари.

* * *

Со временем жизнь станет «вполне комфортабельна», обещает Ионатан, если только мы вооружимся терпением, выдержкой и самоотречением и постоянно будем работать над разрешением лишь «разрешимых вопросов». Я понимаю, что вся эта выдержка может наконец надоесть. В нас заключены силы и потребности, требующие чего-то большего.

«Счастья! Счастья!» требует нечто в нашей душе. «Столько счастья, сколько возможно», отвечает этот англичанин. «Да, но это нам не нужно», отвечает наше нечто; «мы требуем счастья!» «Хорошо, хорошо, столько счастья, сколько возможно», повторяет англичанин. И если потом человек приходит в ярость и говорит: «в таком случае лучше уж несчастье sans phrases!..» Я понимаю это.

Терпение и мелкая буржуазная добродетель. Мне надоело это постоянное самоотречение.

* * *

Фанни совсем не любила меня. Все это было не что иное, как истерическая потребность в муже у двадцатипятилетней женщины.

Отсюда и моя холодность. Вблизи неё я оставался столь-же равнодушен, как перед куском мрамора. Если-бы она любила меня, она увлекла-бы и меня вслед за собою; мужчина сохраняет свое спокойствие лишь в присутствии холодной женщины.

За спокойным самообладанием фрекен Вернер скрывается гораздо более истинной теплоты, чем за всею вялою любовью Фанни.

* * *

(Под влиянием шампанского). Я без ума от старинных серебряных украшений. Я отдал-бы десять лет своей жизни за коллекцию брошек и филиграновых вещиц. Редактор Клем давал свой обычный вечер с танцами в день рожденья своей жены… «жена моя, видите-ли, женщина совершенно исключительная…» – и тогда на фрекен Бернер была такая поистине изящная старинная серебряная брошка, проникшая сюда через Любек поколения четыре тому назад, как сказала она, просто-напросто великолепная! По этому поводу я даже влюбился в нее; я непременно женюсь на ней, хотя-бы только ради того, чтобы стать обладателем этой броши.

Старинное серебро… старинный фарфор… и старинные картины… и старинные церкви… и старые скрипки… и старое вино… и молодые девушки; ну, пожалуй, также и молодые женщины…

* * *

Сегодня вечером я был на волосок от предложения. Это так естественно вытекалр из самого течения разговора; вопрос уже сам собою вертелся у меня на языке: «а мы с вами, фрекен?»

Но в эту самую минуту она так повернула голову, что я вдруг увидел… или показалось мне, что увидел начинающуюся уже стародевическую складку у одного из углов её рта.

Вопрос замер у меня на губах.

Впрочем, вообще не было-ли в ней чего-то необычного сегодня вечером? Раза два у меня являлось даже какое-то смутное ощущение, будто она мною неглижирует.

Мне необходимо на что-нибудь решиться: либо теперь, либо никогда! Нечего останавливаться перед какими-то мелочами. Меня манит к себе домашний очаг; уютный, тихий, интеллигентный домашний очаг, где царит мир и гармония во всем, как в душевном настроении, так и в колорите обстановки. Ведь я же ищу не любовницы, а только изящной хозяйки дома и просвещенного товарища. И я не знаю никого, кто лучше соответствовал-бы этой роли, чем Элиза Бернер.

XVIII

10 апреля 1886.

Да, да фрекен Бернер как-то изменилась по отношению ко мне за это последнее время, а сегодня вечером, придя туда после двухдневного отсутствия, я узнаю, что она уехала в Берген. «Дружеский поклон» от неё поручено было передать мне и «всем остальным, добрым её друзьям» в Христиании.

Фрю Лёхен (которая приходится ей родной, а вовсе не двоюродной сестрой) казалась счастлива и почти растрогана. «Представьте себе, – ведь это-же право целый роман! Человек, которого любила она в молодости, живший в течение всех этих лет там на юге, в Бордо, в последнее время овдовел; но он не забыл Элизы, и наконец, приехал домой, в Берген, чтобы разузнать, в каком положении было здесь дело, и в один прекрасный день Элиза получает телеграмму: „Жду тебя в Бергене… приезжай… если только ты когда-нибудь думала обо мне“. И тут, видите-ли, Элиза не стала долго думать. Она, конечно, никогда не переставала думать о нем, бедняжка».

Я сидел и чувствовал себя в довольно глупом положении, наконец, не выдержал и захохотал. Пораженная удивлением, фрю Лёхен с негодованием посмотрела на меня, и визит мой оказался довольно коротким.

* * *

Уж эти женщины, женщины!

Как-бы то ни было, и она тоже вышла замуж по любви. Весь этот «брак по рассудку» был не более, как вынужденная теория, изобретенная, подобно всем таким вынужденным и примиряющим с жизнью теориям, как пособие и утеха в черные дни, когда то, на чем строила она все свои надежды, изменило и разбилось. И любовь царит и побеждает неизменно, вопреки всем рассуждениям холостяков и несмотря ни на какие стародевические теории, несмотря на всю мудрость философов и вопреки всей горечи жизненного опыта, и человек из века в век непременно является подъяремным её рабом и играет роль дурака, осла и барана.

Но те, что не желают надевать на себя её ярма, оказываются еще большими дураками, и еще большими ослами. Теперь мне остается лишь последовать примеру моего покойного отца: подыскать себе какую-нибудь простую девушку, с которой я мог бы доплясать свой предсмертный танец, потому что с женщиной человек погибает, а без женщины он не может жить.

Так уж предопределено было самою премудрою природою; одно должно быть плохо, а другое еще того хуже, для того, чтобы все были несчастливы и все вздыхали от горя, пока не наступит минута освобождения, пока не спалит огонь этого земного шара.

* * *

Теперь я привык уже к мысли о домашнем очаге; мне даже начинало уж казаться, будто я достиг гавани, и что это длинное, тягостное и безотрадное холостое плавание близилось к своему концу.

Под какой зловещею звездою родился я? Или уж не присутствовала-ли у моей колыбели какая-нибудь злобная фея, напророчившая, что я несомненно буду близок к тому, что обещали мне добрые феи, но что желаемое всегда будет ускользать от меня в ту самую минуту, как я протяну к нему руку.

Почему это суждено мне быть таким получеловеком, откуда это постоянное бессилие в решимости, недостаток способности уловить настоящую минуту, этот духовный паралич; почему это суждено мне постоянно уходить не солоно хлебавши с пиру жизни, потому что я никогда не могу решиться занять место прежде, чем это место не будет занято другим?

* * *

Я отказываюсь от этого. Я больше уж не в силах. Самим Господом Богом суждено мне погибать в одиночестве, выпивать свою определенную порцию и беседовать с самим собой, когда-нибудь ночью свалиться пьяным в море, или же умереть в своей собственной постели от удара, не имея при себе никого, кто бы сходил за доктором. Смерть мою откроют не ранее, как дня через два; тогда выломают дверь и найдут меня с искаженным от ужаса лицом и выпученными глазами.

Итак, я терпеливо усаживаюсь на своем месте в департаменте и следую по пути всех прирожденных канцеляристов. Желтею, как какой-нибудь старый судебный протокол; вечер за вечером высиживаю в своем углу в кафе Грандо, и делаю вид, будто я в чем-то участвую, будто и я живу. А почему бы и нет? Не мало на свете людей, влачащих свою жизнь подобным же образом. Если я не гожусь ни на что иное, то я должен годиться, по крайней мере, хоть на это. Это тоже в своем роде утешительная мысль; когда я расстанусь с жизнью, мне не придется уже попадать в такие положения, в которых я совершенно не в силах разобраться.

Ну, сиди же себе спокойно, ты, истый буржуа, ты этого вполне заслужил.

XIX

Июнь, 1886 г.

Прошло уже то время, когда я пил, чтобы повеселеть. Теперь я стремлюсь лишь к тому, чтобы мне было не скучно. Жизнь есть постоянное сокращение требований.

Но это не годится. Это проклятое лето с его теплом и со всем его докучным светом не годится для подобного занятия.

В сущности каждое время года грешит по своему. В темные месяца царит алкоголь, в светлое время – женщины. Для одной только добродетели не отведено в нашем альманахе ни одного отдельного месяца.