Усталые люди

Уж не меня ищут они, эти неоперившиеся еще любительницы танцев и поцелуев. Они прежде всего оглядываются, не найдется-ли какого-нибудь краснощекого неоперившагося еще петушка, с которым они могли-бы соединиться, и только когда такового не находится, или он оказывается настолько вероломен, что пускается ухаживать за этою скучною Мари – они, скрепя сердце, обращаются ко мне. А если они со мною и любезны, то в каждом их слове, в каждом их взгляде сказывается, что они делают это исключительно лишь ради вышеупомянутого петушка: для того только, чтобы заставить его ревновать. Мое время прошло.

Знаю я их. И мне самому когда-то было двадцать лет; интересная бледность, хорошенькие, иссиня-черные, шелковистые усики; физиономия, напрашивающаяся на поцелуи. Были и свои маленькия победы. Но… разумеется, глуп. Не понимал значения того, когда они сами наполняли мой бокал для тостов; щепетильные сомнения, принципы, совесть, – малодушие. Именно малодушие. Вся «мораль» создается малодушными, трусливыми людьми, не имеющими духу приподнять покрывало… а затем господами моего возраста.

О мы, ослы и порождения ослов. В жизни бывает одно только время, когда человек мог-бы быть счастлив; человек богат иллюзиями, кровь его горяча, мозг и нервы здоровы, – все условия для того, чтобы наслаждаться жизнью вполне; вполне отдаться минуте опьянения, познать блаженство, гораздо более ценное, чем вся почтенность Мафусаила. Но тут являются моралисты. Берегись! Не забудь о своем здоровье! Думай о старости! Живи стариком для того, чтобы умереть молодым! И молодой неопытный игрок, уже по природе своей достаточно робкий, теряет последнее мужество. Он запирается в своей норе и предается фантазиям. И вздыхает. И прислушивается к голосу своей совести.

Теперь-же уж поздно. Теперь мне остается только оплакивать упущенное время. Подобные вещи всегда сознаются лишь потом.

Я до такой степени успел «постареть», что глупость молодежи начинает уже сердить меня. Я раздражаюсь, чувствую себя оскорбленным в своем чувстве стыдливости, нравственно обнаженным. Это желчность старого холостяка, ворчливость старика! Мне противно видеть все эти мелкие ухищрения, всю ложь, все мошеннические уловки, все унижения, на которые способна эта влюбленная молодежь для того только, чтобы доставить себе возможность проскользнуть за дверь или забиться в какой-нибудь угол и прижаться там друг к другу… Они были-бы способны головой выдать лучшего своего друга, своего отца, свою мать, продать их честь и жизнь, чтобы иметь возможность прильнуть друг к другу влажными губами или шепнуть на ухо несколько до приторности нежных слов. Знаю я все эти уловки, а когда случится мне заглянуть им в глаза в то время, как они замышляют втайне какую-нибудь неприличную хитрость, глаза их напоминают мне глаза вора… желтые, напряженные – точь-в-точь глаза клептомана, когда перед ним блеснуло серебро.

Черт, состаревшись, уходит в монастырь.

Очень понятно, что еще остается в жизни такому игроку, не сумевшему разыграть своей игры?

XVI

Этот благородный Брун так и ходит вокруг меня, желая выпытать, как далеко зашел он в своей откровенности со мною в тот злосчастный «холостой вечер». Меня забавляет дразнить его.

– Ты сказал, что жена твоя – Ксантиппа, – говорю я.

Он краснеет.

– Этого я не мог сказать, – говорит он торжественно. – С твоей стороны очень дурно говорить такие вещи. Она безусловно самый лучший человек на свете, – и т. д.

– Ты сказал, что она не умеет даже пришить пуговицу к жилетке?

– Ну, это все такие мелочи; уж не воображаешь-ли ты, что на свете могут существовать супружества, в которых-бы муж и жена никогда не ссорились между собою?

– О, нет. Сказать по правде, Брун, ты не сказал мне ничего, чего не рассказал-бы каждый счастливый муж после третьего стакана пива.

– Господи Иисусе! Надо тебе сказать… человек все-таки остается человеком, хотя-бы он был женат; он бывает не в духе, обнаруживает кое-какие шероховатости; когда двум людям предстоит жить вместе, им необходим известный запас терпимости; но пожалуйста не воображай, что я хотел-бы поменяться с тобою судьбой, – и т. д.

– О, нет. Уж скорее-же мне может придти в голову поменяться с тобой, – тоже в свою очередь обзавестись семьей. Ты, батюшка, не так еще напугал меня!

Бедный малый весь превратился в один вздох облегчения и продолжал с безграничной доверчивостью:

– Да, тебе следовало-бы сделать это. Эта холостая жизнь надоедает до отвращения. Ты же понимаешь, что и в семейной жизни выпадают иногда тяжелые минуты; вдруг люди начинают коситься друг на друга, ссорятся из-за каждого пустяка, пожалуй даже способны вообразить, что они порядком понадоели друг другу; на это ты должен быть готов; я скажу тебе, что тут главное зло в этих бессмысленных, глупейших иллюзиях: семейная жизнь должна быть безусловно раем и все такое. Правда, семейная жизнь по временам, пожалуй, может казаться и отвратительна, и невыносима; иногда может быть и действительно приходится очень уж круто. Но потом ведь видишь, как неизменно бодро переносит жена все это, терпит неприятности, не показывая и виду, что замечает их; как всегда спокойно и ровно справляется со всеми этими надоедливыми будничными мелочами; вдруг натыкаешься на то или другое трогательное доказательство того, что она в сущности очень желала бы опять примириться со своим ворчуном… Да, и вот, неожиданно, в один прекрасный день примирение совершилось, и опять сидишь, обнявшись и с недоумением чувствуешь, что вот опять как будто все по-старому, точь-в-точь, как в первый день обручения! – Да!

Он казался трогательно счастлив. В глазах его не погас еще блеск после последней сцены примирения.

– И потом, – продолжал он, – чувствуешь себя так спокойно, уверенно, так у пристани. Теперь ведь уж хорошо знаешь ее, знаешь, какая у неё безусловно хорошая, честная натура, как безгранично можно положиться на нее; знаешь также, что и она хорошо знает своего мужа, знает все его слабости и недостатки, но тем не менее любит его… Да, все это такие вещи, которых холостяку никогда не придется испытать.

Это, конечно, так. Тут все дело в уверенности, в возможности безусловно и вполне положиться на человека, Великое, полное безмятежного покоя доверие.

* * *

Пастор Лёхен интересует меня. Все дело, действительно, лишь в том, чтобы поверить, и в вере этой найти покой.

Кто же способен, «опять стать младенцем?» «Христианин никогда не скучает», читал я где-то; великий Боже, – жить, не скучая! – Я этого не могу даже понять.

Но я живу и только то и делаю, что мучаюсь чувством утраты, потеряв свои мечты и иллюзии, и мерзну в уверенности «знания», что «знать ничего нельзя». Эта aeterna nox sine luce может быть выносима еще с известною бодростью в молодости, пока человек еще полон надежд, но когда он стар и одинок, им овладевает страх и его начинают осаждать привидения. Самое худшее то, что ко всему становишься до такой степени равнодушен; когда же дойдешь до того, что даже женщины перестанут интересовать тебя, то от жизни уж почти ничего не остается. И ничто не в силах помочь этому. Все становится безразлично, перестаешь даже сознавать разницу между добром и злом. Для меня в настоящее время существует только один хоть сколько-нибудь интересующий меня вопрос, а именно: каким образом может человек всего лучше умереть?

«Истина»? Существует ли на земле что-нибудь более безразличное, чем «истина», раз мы знаем, что знать ничего нельзя? А когда человек не может достичь наилучшего, он мирится и с просто хорошим. Раз не могу я достичь истины, я буду благодарен и за… мир.

* * *

Удивительно, как эта любовь словно сразу была вычеркнута из моей души. Я стал так хладнокровен, так холоден. Только сверлит еще немножко там, в самой глубине души, где пустила свои корни мечта.

Впрочем, была ли еще тут какая-нибудь любовь? Все это вероятно было не более, как «Пан» – великая сила чувственности.

Бедная девушка! Теперь она убивается над женским вопросом и всякого вида благотворительностью. И для неё все это вероятно то же, что для меня чарча, – путь к самозабвению. «И так живем мы, так живем мы, – живем изо-дня в день»…

* * *

Я частенько-таки захожу к пастору Лёхену и уж все начинают поговаривать о женитьбе моей на фрекен Бернер. Это ей известно, – настолько то знает она и свет, и улицу. И раз она тем не менее выказывает ко мне все то же неизменное благорасположение, то, значит, она вероятно ничего не имела бы против этого. Она была бы в состоянии сказать «да», если бы я предложил ей свою руку и «брак по рассудку».

А почему бы и нет?

Я ничего не имею против неё и вполне доверяю ей. Хоть на этот раз соберись-ка с силами, Габриэль, и поспеши укрыться в гавани. Она будет представительной хозяйкой дома, разумным другом и снисходительной женой; это именно то, что тебе нужно. Спокойствие, уверенность; благоустроенный дом, порядочное общество; о, теперь может быть именно пора.

Замечательное у неё уменье обращаться со мной. А ведь, собственно говоря, только к тому и стремимся мы, когда женимся, чтобы заполучить кого-нибудь, кто умел бы обращаться с нами. Умел бы настраивать нашу нервную арфу. Тут действует, сообщается гармоничное настроение всего её существа. Так ясный аккорд вызывает себе созвучный ответ во всех окружающих предметах, обладающих хоть малейшею звукоспособностью.

Привлекает меня в ней также и её религиозность. Тут чувствуется что-то такое старинное, – чистосердечное и надежное:

Когда отхожу я ко сну, близ меня
Мой ангел-хранитель сидит…

Это нечто иное, чем привидения и духи. Подобная, исстари передаваемая по наследству семейная вера то же, что якорь для носящагося по волнам корабля. Господь ведает, может быть, когда-нибудь, когда настигнет меня предсмертный ужас, она в состоянии будет молитвою вернуть мне покой.

* * *

Это умиротворяющая, успокоительная мысль о своем собственном домашнем очаге! Как освещенное окно среди полуночного мрака зимней ночи, заманивает она, влечет к себе и очаровывает одинокого, почти выбившагося из сил путника.

Я с искренней готовностью навсегда прощаюсь со всякими мечтаньями и погоней за молодостью. Я хочу наслаждаться покоем и дремать у домашнего очага.

Вкус, уютность, комфорт; старинные стенные часы и старинная Библия… а в уголку гостиной маленькое фортепиано, в котором дремлют тысячи этих нежных мелодий и все эти аккорды, способны навеять на душу покой.

Я непременно женюсь.

XVII

Счастлив человек, если у него есть хоть один друг, который в конце концов не явится-таки к нему с вексельным бланком и не попросит подписать его.

«Плохо иметь врагов, по иметь друзей еще того хуже!» «Каким способом намеревается он воспользоваться мною?» – вот единственно, что приходит мне в голову, когда кто-нибудь является ко мне и начинает уверять в своей дружбе.

Эта ужасная борьба за существование приводить к тому, что мы даже не можем иметь друзей. Мы принуждены пользоваться друг другом, извлекать выгоду, злоупотреблять, обманывать друг друга, и едва успеваем мы достичь тридцати лет, как уже не верим ни одному человеку.

Если-бы я теперь собрался жениться, то и мне самому пришлось-бы пойти с вексельным бланком к моим старым друзьям. Финансы мои находятся в великолепном беспорядке. Говорят, у неё есть кое-какие деньги; но никто не захочет, словно какой-нибудь прощалыга, занимать денег у своей невесты.