Усталые люди

Я кончу тем, что просижу писцом всю свою жизнь. Забившись в своем углу, до того забившись, что даже сам Господь Бог забудет меня.

Отчего это происходит? Вероятно, у меня мало рвения, мало интересуюсь делом. Я принадлежу к равнодушным. Но равнодушных все партии выплевывают изо рта. Обойден, как министром правой так и министром левой. Да и очевидно, если человек принадлежит к равнодушным, то у него не может быть истинной веры в то, что именно мы, – именно люди правой, или в противоположном случае, левой, – являемся спасителями родины; если-бы у него была эта вера, он примкнул-бы к нам. Равнодушный человек всегда под сомнением. Дураки удаляют из своей среды насмешников, бараны – волков.

К тому же я был еще недостаточно осмотрителен в выборе своего общества. Я выбирал, руководясь лишь своим вкусом, ни о каких «высших соображениях» я не думал.

Я находился под сомнением во времена старого министерства, потому что у меня были «связи с левой», и теперь на меня косятся на таком же основании. Недостаточно еще поддерживать отношения с баранами; необходимо довольствоваться исключительно одним только их обществом; довольно быть в сношениях хоть с одним из лагеря волков для того, чтобы испортить себе отношения со стадом баранов.

На него нельзя положиться; мы не можем питать к нему доверия; кто знает, насколько искренно носит он овечью шкуру и не скрывается-ли под нею волк.

* * *

О жалкое человечество! Мы употребляем все усилия для того, чтобы еще более мучить друг друга, точно будто жизнь и без того не достаточно печальна! Единственное средство спасения – отгородиться от людей частоколом.

Но это единственное средство спасения есть в то-же время и верная гибель.

То-есть иное дело, если-бы у человека была работа, задача, которую он стремился-бы выполнить, что-нибудь разумное, к чему он мог-бы приложить свои силы… Может быть, теперь именно было-бы пора попробовать приняться за «роман?»

На это потребовалась-бы масса энергии… но…

Впрочем, никаким иным способом из меня все равно ничего не выйдет!

XXV

(После балета). Целых два увлечения!

Да, одна из них была действительно хороша!

Роскошная блондинка и что-то младенческое и вместе демоническое в лице, – Гретхен. Другая – скорее субретка: темноглазая и шустрая. Завтра они уж забыты!

Пошли им. Господи, хорошую партию!

* * *

Ужасно жалким чувствуешь себя при такой жизни! Я становлюсь чуть не до смерти равнодушным ко всему.

Да и к чему иному могла-бы привести меня та жизнь, которою я жил? Прежде всего, все эти холостые истории, дающие первый щелчок и приводящие к лежащей в основе всего неврастении. Потом эта неопрятная жизнь с более или менее испорченными женщинами. К тому-же еще отравление алкоголем и никотином…

Под конец от человека ничего не остается, кроме вороха источенных червями костей, одетых желтою, высохшей кожей. Положительно какой-то верный инстинкт не подпустил меня близко к Фанни.

Господи, как правы все эти моралисты, предостерегающие молодых девушек против искутившихся мужчин! Следовало-бы ежегодно устраивать выставку мужчин, и всех подобных господ, способных только испортить расу и довести до истерики своих жен, следовало-бы закалывать и тела их сваливать в яму и засыпать известью.

Впрочем, все это было высказано доктором Кволе; у меня-же не остается ни одной мало-мальски дельной мысли: мозг мой пропитан алкоголем.

* * *

(Мечты оптимиста). Одна высокоразвитая порода обезьян в начале третичного (?) периода весьма распространилась в большей части Африки; здесь она нашла такой благоприятный климат и такие счастливые жизненные условия, что по истечении нескольких тысячелетий, в один в высшей степени благоприятный момент она произвела детеныша-обезьяну с одним лишним завитком в мозгу; когда, по прошествии десяти или двенадцати тысячелетий, завиток этот укрепился и превратился в отличительный родовой признак, явился лесной негр, первый так называемый человек.

Благодаря этому новому завитку в мозгу, лесной негр оказался способным бросать камнями и т. п.; затем, он изобрел способ укрываться от солнца и других врагов в остроумно устроенных норах и т. д. В силу таких своих преимуществ, потомкам его удалось с течением времени оттеснить своих прародителей назад, в леса, и самим завладеть лучшею частью территории. Они распространились в самых привольных и здоровых частях Африки и нашли, наконец, на севере, у Средиземного моря, жизненные условия, до такой степени благоприятствовавшие высшему умственному развитию, что в промежуток времени, равнявшийся двадцати тысячелетиям и при замечательно счастливом стечении обстоятельств, в головах их явился еще один лишний завиток, – и вот, явился негр.

Этот, благодаря своему высшему интеллекту, вытеснил хееного негра, распространился по всей Африке и проник даже в Азию. Здесь раса эта нашла такие благоприятные условия, что по прошествии нескольких тысячелетий в мозгу развился еще новый завиток, и явился монгол.

Этот новый тип распространился в Азии и с течением времени произвел новые разновидности; последними и наиболее развитыми из них были семиты и арийцы.

Арийцы проникли в Европу, и тута новые и чрезвычайно счастливые условия жизни опять двинули их вперед по пути развития. Прошло еще несколько тысячелетий, и они произвели на света культурного человека, – грека и римлянина. Прошло еще от трех до пяти тысячелетий, и этот последний, путем развития и скрещивания с другими разновидностями и типами, произвел современного европейца.

Этот последний продолжает, при помощи своего в высшей степени превосходного интеллекта, вытеснять и оттеснять всех своих прародителей и распространяется по всему свету. Впоследствии он, путем дальнейшего развития, дальнейшего скрещивания с родственными расами и под влиянием постоянно все более и более благоприятствующих внешних условий, произведет тип, который будет стоять настолько-же выше нас, насколько мы сами стоим теперь выше лесного негра.

Эта высшая богоподобная раса сумеет осуществить то, чего мы, в нашем положении лесного негра, совершить не умели – превратить землю в рай.

(Приписка пессимиста). Но тут потухает солнце.

XXVI

Воскресенье утром.

Письмо с черной каемкой: дядя Берент отправился к праотцам.

«Внезапно». «Неожиданно». И уже похоронен! Все до крайности быстро.

Бедный человек: честный, благородный, неэнергичный, жизнелюбивый, – как я; в молодости своей только и делал, что совершал длинные и короткия прогулки, – как я; получил размягчение мозга и в таком виде жил в течение десятка лет, – как и я? И, наконец, умер и был похоронен.

Как видно, они поторопились-таки упрятать его в землю. Почему? Ну, – во всяком случае не было никого, кто-бы любил его. Только-бы наконец-то отделаться от него. Старая развалина! Старое отвратительное животное в образе раскисшего холостяка.

Бедный человек!

В молодости моей все находили, что я был на него похож. Разумеется, я похож на него. Не пора-ли уж и мне освободить людей от моего присутствия? Ведь я-же наперед знаю, чем я кончу!

У меня не хватает духу сидеть дома сегодня. Мне чудится, что это безжизненное привидение висит и раскачивается на всех стенах, как грязное полотенце.

Только-бы ему не вздумалось посещать меня!..

Мятель завывает за окном, как собаки, почуявшие покойника; это мои родичи толпами стекаются сюда со всевозможных кладбищ, – с севера, юга, востока и запада, и он – во главе их. Сейчас-же следом за ним вижу я своего подагрика-отца, а потом белеющей, извивающейся вереницей – мои деды и прадеды, бабки и прабабки: тупо уставив глаза, с воем присоединяются они к громкой похоронной песне. Я не боюсь их. Я и сам принадлежу к их семье и скоро присоединюсь к ним. Я только отпраздную тризну по своем дяде.

Пожалуй сюда, старина! Пожалуй, товарищ! Я не боюсь тебя! Ты счастливее меня: ты перешел уже Рубикон. Если ты действительно повесился, – это коротенькое письмо наводит меня на такую мысль, то ты заслужил величайшее мое почтение. Пожалуй сюда, и научи и меня последовать твоему примеру также и в этом, – в этом единственно разумном деянии, совершенном тобою за всю твою жизнь. Мир тебе, брат мой по греху и скорби, предпоследний отпрыск вымирающего рода! «Наша песня спета: пора уступить место другим»… Да, да, я иду, иду к тебе; когда-нибудь, – уже скоро, и я присоединюсь к тебе! А пока – покойной ночи! Мир твоему праху! И вам всем, – мир вашему праху! Ступайте себе домой и ложитесь каждый на своем кладбище! Не моя в том вина, что ничего из меня не вышло: это вы виноваты в этом. Но я прощаю вам. И вы также ничего не могли тут поделать. Покойной ночи, мирного сна!

У, как здесь холодно и печально! Вон отсюда и на людей.

* * *

Доктор Кволе, конечно, дал мне морфию. Но я еще не знаю, захочу-ли я иметь его соучастником…

* * *

Господи Боже! Стоит-ли еще того принимать на себя весь этот труд? Смерть и сама не запоздает… Хотя, конечно, стоило-бы, хотя-бы для того, чтобы освободиться от этого страха перед delir. trem.

Впрочем, пока еще нет никакой опасности. Кволе требует только постоянных прогулок и побольше движения на свежем воздухе. Но это скучное зимнее время! Я несколько нервен и чувствую себя не по себе, прогуливаясь один.

Впрочем, бедный дядя Берент нисколько не пугает меня. Я постоянно вижу его, как он покачивается, кивая и подпрыгивая, и засыпает с какою-то даже довольной улыбкой на своем круглом лице; ему как будто предстоит лишь проспать несколько побольше обыкновенного. Положение, по-видимому, нисколько не стесняет его.