Усталые люди

– Нет, это отвратительно, – отвечал я. – Это нас деморализирует, наши сибирские города; какой интерес найдет себе человек среди всех этих упитанных салом людей? Тут пришлось-бы умереть от скуки, если-бы не подбодрять себя спиртом; так как именно спирту-то и не хватает.

– Надо с разбором выбирать себе общество, батюшка. Надо подыскать себе кого-нибудь, кто-бы не очень оброс жиром; кто-бы стоял несколько выше этой германской тяжеловесности. Вообще, алкоголизм есть германская болезнь. Нам надо стараться усвоить некоторую долю свойств южан и предоставить пиво – немцам, а водку – истым скандинавам и англичанам. Это, может быть, годится для них с их медвежьей мешковатостью и тяжелым запахом от печи и табаку.

– В жилах моих, как говорят, течет испанская кровь и несомненно, единственно, что я могу без вреда позволить себе, это стакан настоящего бургундского.

XXX

Христиания. Сентябрь.

Мы были сегодня у Ионатана; все время спорили.

Я говорил о новейшей литературе во франции и защищал ее. Иопатан знал об этом направлении лишь из статей английских обозревателей; тем не менее, приговор был у него уже готов, и он не скупился на эффекты.

«Эти тепловато-сладкие, серовато-нежные женоподобные мужчины, которые в настоящее время являются в Париже носителями литературы» и т. д., «они сами дали себе имя, которое вполне их достойно: декаденты, – поэты времени упадка, разрушения, порчи. Буржуазия начинает приходить в состояние разложения. Они ни во что уж больше не верят, ничем уж больше не интересуются; им уже нечего больше делать и остается только копаться в своих собственных вялых впечатлениях, пока не удастся им выжать из себя какой-нибудь капельки литературы… В сравнении с ними натуралист – само здоровье; он срисовывает холодно, с достоинством, без хныканья… и без кокетства… ту жизненную картину, которая развертывается перед его глазами, и так, как он ее видит, – в черном или розовом свете; это, может быть, конечно, слабо, безлично и все, что вам угодно; но он во всяком случае аристократ по сравнению с этими духовными самообвинителями, – selfacusers новейшего времени». Доктор Кволе пожал плечами и сказал, что новое сумасшествие было совершенно столь-же безумно, как и прежнее. «Смевшая это идея – желать передать действительность; это до такой степени невозможно, что каждый добросовестный натуралист сам должен сознаться в этом перед собою. Но „выразить свои ощущения“ – это уж прямо внутреннее противоречие. Раз ощущение перешло в область сознания и выразилось в языке, оно уже больше не ощущение; оно стало мыслью; ощущения ничем не передаваемы, за исключением лишь музыки. Ощущение есть ведь не что иное, как душевное движение, не успевшее еще оформиться; пытаясь выразить его в языке, мы по большей мере передаем лишь наше представление о нем, но никак не его самого; это опять-таки невозможно».

– Натуралисты вовсе и не желали передавать действительности, – утверждал Ионатан, – они, как мировые поэты, желали только изобразить живущую в их сознании картину мира, а это возможно. Но когда, люди доходят до такого внутреннего бессилия, что онии уже не в состоянии удержать в представлении своем никакой мировой картины, они принимаются раскапывать свое нутро в погоне за построениями и чувствованиями, которые они потом излагают самым возвышенным и самым невозможным в обыденной жизни языком, и это-то и называется декадентством, в вольном переводе – порчей. Впрочем, вся эта история когда-нибудь кончится сама собой, когда наконец поэты, повинуясь своему-же собственному чувству отвращения, дойдут до того, что начнут плевать на свои-же собственные манускрипты.

Я отвечал им, что оба они ошибались в самом главном. Дело в том, что мы находимся теперь накануне полного переворота во всем нашем мировоззрении. Натуралисты и материалисты ставят натуру номером первым, а душу считают лишь её результатом: «личность есть продукт среды»; теперь-же возвращаются назад к более аристократическому представлению, что я есть номер первый, а так называемая объективность есть лишь содержание этого я; литература становится таким образом психологична, субъективна, изображает душевные состояния, как душевные состояния an und f?r siet, а не как продукты тех или других внешних условий и т. д. – В ответ на все это у Ионатана нашлось одно только поверхностное замечание: «французы переводят теперь Гегеля и Шопенгауэра, подобно тому, как в предшествовавшие столетия переводили они Юма и Локка, – что за бездарнейшая раса, эти галлы!»

– Все-же эти толки о душе, – добавил он, – означают лишь то, что эти французские женоподобные мужчины оказались чересчур слабы и дряблы для того, чтобы идти дальше по тернистому пути исследования, и потому предпочитают путь женщин под руководством патеров и оракулов. Стоит-ли заниматься химическими и биологическими опытами, если можно съездить к матушке Андерсен и получить от неё разгадку жизни на кофейной гуще?

Доктор Кволе объяснял дело на свой лад.

– Все это старая история. – говорил он, – от женщины к Богу…

Это то, что, как говорят немцы, представляет собою мистический элемент в нашей душе, – «представление вечности». Индивидууму, вырванному из ряда поколений, и в голову не пришло-бы задумываться над бессмертием и т. п.; но мы до мозга костей представители расы; идея расы заложена в основе каждого индивидуума; а раса – несомненно одарена стремлением к бессмертью, воодушевлена идеей существования втечении неограниченного промежутка времени… и эта-то идея и создает «религию». Поэтому-же самому и женщина оказывается религиознее мужчины, потому что она то главным образом и является представительницей расы. Но есть довольно женщих среди мужчин, и таких особенно много в Париже. Вообще, говоря, нам никогда не удастся окончательно покончить наши счеты с патерами; единственно, чего мы можем достичь, – это изолировать его, сделать его по возможности безвредным.

– Собственно говоря, патер очень полезный член общества, – заговорил Ионатан – выпуская через нос дым из своей сигары. – Это время реакции обозначает лишь, что высший класс временно освобождается от работы, – до первого нового рабочего дня, для того, чтобы и патеры за это время хоть несколько подвинулись вперед; когда они хоть сколько-нибудь нагонят нас – опять наступит наш черед.

Кволе пожал плечами.

– Впрочем, вы правы, доктор, – продолжал Ионатан, – Вопрос лишь в том: раса или индивидуум, женщина или мужчина. Я в настоящее время не знаю ничего менее аппетитного, чем эти излюбленные парижские женоподобные люди, стонущие на всех перекрестках: «увы, мы так несчастны! увы! что такое жизнь? увы! предоставьте нам предаваться нашему опьянению!» – Он позвонил; служанка просунула в дверь голову. – Рюмку водки! – приказал он выразительно.

Я не стал больше отвечать. Я вдруг ощутил такую бездну между собою и этими людьми, что тут не могло быть и речи о споре.

Это было грустное и в то-же время приятное чувство. Они вдруг явились передо мной, как воплощения того времени, которое мы начинаем уже огибать, между тем, как я с какою-то особою уверенностью! сознавал себя сродни с поколением будущего.

XXXI

15 октября.

Так продолжать нельзя. Здесь, в городе вся эта старая обстановка опять поневоле затягивают тебя. Опять тупеешь, утрачиваешь интерес, чувствуешь себя больным.

Надо сразу покончить с этим. Одним усилием оторваться это всех этих привычек. Меня раздражает это постоянное рабское подчинение им. Трактирные наслаждения созданы не для меня.

Дело не обойдется без борьбы. Но и самая эта борьба будет иметь свой интерес. Мне приятно будет доказать самому себе, что я обладаю-таки еще волей. Я даже с удовольствием готов приняться за это: во всяком случае, это будет своего рода перемена.

В сущности, я жертвую весьма немногим. Того, чего стремился я достичь при помощи алькоголя – забвения, душевного покоя – я, все равно, уже не достигаю. Напротив того, – тревога и страх только возрастают. За последнее время эти длинные бутылки с их красными с позолотой этикетками стали для меня предметом ужаса: смерть выглядывала из них и кивала мне; это какая-то коварная, таинственная сила, намеревавшаяся поймать и опутать меня своими сетями. Таким образом, мне придется отказаться только от глупой привычки, которая, собственно говоря, начала уже надоедать мне.

Через месяц все уже выяснится: я успею устроиться на новый лад и вернуть себе свою свободу. До тех-же пор – строжайшее воздержание.

* * *

31 октября.

Все идет прекрасно. Самочувствие в подъеме. Аппетит растет. Сон нормальный.

Большую часть времени я провожу с доктором Кволе, который тоже, с своей стороны, «сидит на диете». Человек этот все больше и больше нравится мне. Но я все-таки еще не вполне понимаю его.

Я сижу в эту минуту у Гранда с моим стаканом кофе без, «avec» и даже с своего рода сожалением смотрю на «германцев». Какое жалкое положение, – не уметь поддержать в себе бодрости духа, не напиваясь! Пропитанные влагой, как губки, одутловатые и наполовину отупелые, сидят они тут, утратив всякий интерес к жизни и рассчитывают стать людьми, лишь упившись алкоголем до последней степени опьянения. Эх!

Я ощущаю эту умственную отупелость, это сонливое бессилие, тяготящее их мозг, пока не окутали его винные пары, и вся нервная система не пришла в судорожную деятельность. Вид их вызывает у меня тошноту. Я больше не принадлежу к этой компании.

Однако, я не вполне еще победил себя. Особенно заметно это мне, когда я сижу дома один; при папиросе или трубке мне не достает стакана, и это мешает мне работать. Каждую минуту поневоле подхожу я к хорошо знакомому мне шкапчику… Мне что-то нужно, чего-то недостает; все существо мое ощущает эту потребность, этот недостаток… внутри меня так сухо; я ощущаю какое-то жжение, которое так и хочется залить чем-нибудь; это почти то-же ощущение, как когда спишь, и во сне страдаешь от жажды… потом вдруг опомнюсь, и чувствую себя несчастным и смущенным.

Но месяца через два лечение будет завершено. Я окажусь тогда свободным человеком и могу – если захочу – опять прибавлять ликёру в свой кофе.

* * *

Сегодня был на кофе у Ионатана. Когда подали ликёр, Кволе сказал: «В конце концов вам придется пить это в одиночку: Мы с Грамом перешли на сторону воздержания».

Ионатан приказал убрать ликеры. «Я ведь пил только для того, чтобы составить вам компанию», сказал он.

Потом долго говорил об оптимизме: «Страх жизни? – Ничто иное, как истерика, следствие болезни спинного мозга». – «Что это за бездна, о которой вы толкуете? – бездна, в глубину которой вы не смеете заглядывать, не зажмуривая глаз?.. Вы через-чур начитались декадентов, Грам. Никакой бездны нет. Могу вас уверить в этом, я – Георг Ионатан».

– Великая мистическая тайна нисколько не «ужасна» – она прекрасна; это именно и есть сама жизнь, в её ослепительном, как солнце, сиянии, и в тайну которой нам трудно еще проникнуть. До тех пор больной человек может смотреть на ярко освещенное пятно, пока оно не загипнотизирует его до того, что он вообразит, будто смотрит в какую-то бездну.

Единственно, что безобразно, это – смерть: долгая, варварская мука; под конец судороги, на губах пена, рвота, холодный пот, дурной запах; затем человек вытягивается, бессмысленно открывает рот и закидывает голову на подушки. И потом остается так лежать, выпучив глаза. Нет, подобная вещь недостойна человека!..

– Можно-ли представить себе большую беспомощность и трусость, как всю свою жизнь только и делать, что ждать этой отвратительной, естественной смерти, вместо того, чтобы самому взять в руки смерть и обставить ее по-человечески и с комфортом? В сущности, нет никакой нужды в том, чтобы смерть была отвратительна. Стоит только взять быка за рога и устроиться разумно, и тогда мы с полным правом могли-бы сказать: смерть, где твое жало? и т. д.

И эти два современных человека принялись рассуждать о том, каким-бы образом можно было «организовать» смерть. Впрочем, пожалуй, это и не глупо. Но я не участвовал в их беседе. Повременам, меня мучают галлюцинации; так, например: изящный сервиз, для ликеров Георга Ионатана мелькает перед моими глазами столь-же соблазнительно, как обнаженная красота перед глазами аскета. И вся душа моя превращается в одно жгучее, раздирающее чувство жажды…

* * *

Ионатан желает стать редактором газеты. «Положение мое теперь, настолько уже упрочилось», – сказал он, – «что я могу начать закладывать дальнейшие подземные мины».

Я пожал плечами.

«Надо-же за что-нибудь приняться», продолжал он. – «Не могу-же я, как какой-нибудь француз, только и делать, что заниматься покорением женских сердец!» Он откинулся на спинку своей качалки и смотрел очень серьезно.

– Сердца женщин или сердца избирателей… – пробормотал я.

– Very well, у каждого свой вкус; но мой пунктик – иметь за собою войско. Вся моя мания величия сводится к следующему: я не могу спокойно спать, пока не освобожу мира.

– Если ваша газета явится провозвестницей ваших личных воззрений, то вы все равно не получите за собою никакого войска.

– Моих личных воззрений? Уж не думаете-ли вы, что я готовлюсь в мученики?