Усталые люди

Нам, больным, остается только одно дело, – а именно умирать. Мир принадлежит людям здоровым, гордым, бодро смотрящим на жизнь.

Я усаживаюсь за свой кубок с ядом и несколько ускоряю процесс. За здоровье жизни! Больные – pereant!

* * *

Есть одна вещь, которую вы постоянно забываете, Ионатан: если люди станут так счастливы, то они кончат тем, что начнут умирать от скуки! Для того, чтобы жизнь была выносима, необходима хотя бы некоторая доля страдания. Голодный человек не легко решается на самоубийство; он постоянно надеется, что ему все-таки хоть когда-нибудь да представится случай наесться досыта; но богатый человек, изо дня в день живший среди роскоши и веселья, разумеется, попадает в ад прямо с первого же скачка; тут действует с одной стороны скука, а с другой – дурная совесть…

– Он совсем и не полетел-бы в ад, если бы он работал так часа по три, по четыре ежедневно, – заметил Ионатан. – В том-то и дело, милостивые государи! Надо работать, работать серьезно, не по-любительски, а работать, как работает кузнец, или как работает крестьянин, производить, создавать, формировать; в течение нескольких часов ежедневно являться художником, создателем и вместе рабочим рабом; только таким способом сохраним мы способность наслаждаться жизнью; и только таким способом можем мы содержать в порядке нашу совесть.

Доктор Кволе кивнул головой: – Да, если-бы не эта идея работы, – проговорил он, – то я не дал бы и гроша за ваше общество будущего.

Да… работа…

В высшей степени благоразумно во многих отношениях, конечно; но… потом мне пришло в голову… У кого же будут тогда белые руки?

У кого же будут тогда красивые руки, если все люди ежедневно будут проводить свое время в кузнице?

Эта идея работы представляется мне чем-то сумбурным. Мне она совсем не нравится.

* * *

Комедия. Играть комедию, – вот единственное небольшое удовольствие, доступное развитому человеку.

Утром я встаю с постели, выпиваю чашку кофе – холодного, – умываюсь, окачиваюсь холодной водой. Свежее белье с головы до пят. Самый элегантный мой костюм. Ослепительной чистоты воротник, белоснежные манжеты. Цилиндр; перчатки; pince-nez, палку. Потом – к куаферу; бреюсь и завиваюсь; в худших случаях захожу в заведение ванн и подвергаю себя основательному полосканию с холодным душем по окончании всего. Затем завтрак с рюмкой водки у Гранда. Потом закуриваю папироску и расхаживаю по Карл-Иоганновой улице и раскланиваюсь с добродетельными дамами.

Кто-бы подумал, видя этого чопорного расфранченного барина, что этот самый чопорный, расфранченный барин сегодня до глубокой ночи сидел в каком-то двусмысленном ресторанчике и пил портвейн с какой-нибудь Маргаритой?

Добродетельные дамы кланяются с большим почтением.

* * *

«Гул металла и колокольный звон». Я лежу и читаю какого-то немецкого оптимиста, который доказывает, что жизнь хороша, существование нравственно, а общество представляет собой сплошной розовый сад… а отвращение к жизни гнетет меня, поражая бессилием нервы, и подводит живот, – точно ощущение какого-то глухого, тупого страха.

* * *

Жаль, что доктор Кволе так занят; а то я постарался-бы почаще видаться с ним. Но у него «самая верная практика, какая только существует на земле»: он специалист по половым болезням.

Удивительный человек.

Я не могу заставить его говорить ни о чем другом, кроме общих вопросов… он толкует даже о политике. Вообще говоря, он умный человек. Он хорошо ладит с Георгом Ионатаном. Главный его интерес, – «это любовь», и он настоящий представитель нашей богемы, хотя и не так наивен, как все остальные.

Но при всех своих общих интересах, он до последней степени не похож на Ионатана. В сущности в нем гораздо более родственного со мною.

Мне впервые пришло в голову, что в нем есть что-то такое скрытое, когда я открыл, что и у него бывают свои «периоды». Они возвращаются через более или менее продолжительные промежутки времени и тянутся недолго, – приблизительно дня три, четыре; тогда его никто не видит; он «болен», и сидит дома, – т. е. пьет. А когда человек, подобный ему, не в силах бороться с этим, – поневоле останавливаешься в испуге, как перед каким-то роковым явлением. Это означает, что там где-то в самой глубине, за всеми этими гардинами, сидит одинокая человеческая душа, полупомешанная от страха и ужаса и доведенная до головокружения непрестанным созерцанием вечного мрака.

* * *

«Первое, что должен сделать ты, –
Это умереть,
Если уж не в силах ты
Девушек любить!»

Пел сегодня вечером в конце Торвалад Ламмерс:

«Конец твой близок, человек,
Ты превратишься в прах»…
…………………….

Слова эти до сих пор еще звучат в моих ушах. Прах, прах… умереть, умереть… точно звон от ударов молота по крышке гроба, или похоронная барабанная дробь. И больше ничего. Закапывайже, закапывай… Поглубже могилу и побольше земли; очень много земли: он уже пахнет.

Молодая и стройная, носится белая нимфа в сладострастном танце среди фавнов и козлоногих сатиров, на половину скрываясь в зелени леса и утреннем тумане; мне видно, как мелькает она и опять исчезает, опять мелькнет и опять исчезнет; и если я в состоянии смотреть на мягкия закругления гибких членов, не теряю при этом рассудка, не увлекаюсь до самозабвения страстным восторгом и опьянением; если я в состоянии смотреть на её нежную, опасную улыбку без мучительного сладострастного волнения, без безумной жажды поцелуя, страстного объятия, то что-же я иное, как не куча раскисших костей? Поглубже могилу и повыше насыпь; он уже пропах; милостивые государи, он уже пропах.

Удивительна, восхитительна ты, ты невинное самопротиворечие, которое называем мы женщиной!

Вечно воспринимающее и порождающее материнское тело; все поглощающее и все создающее; жизнь и смерть; безбрежное море. Соединение в одном лице диавольского и небесного, грешница и мать, Ева и Мадонна.

Ты вычеркнута из моего существования, и существование мое превратилось в пустоту, среди которой жизнь не стоит того, чтобы жить. Струны порвались, огонь потух. Я поклоняюсь тебе и ненавижу тебя; но ты с отвращением смотришь на мое поклонение и смеешься над моей ненавистью, которая есть бессилие. Я хочу попросить доктора Кволе прописать мне нужное количество морфия; моя жизнь – прах.

* * *

Чем неудачнее слагается наша жизнь, тем сильнее верим мы в будущую жизнь. Фанни была права. Раз первая часть романа оказывается бессмысленной, мы требуем, чтобы за нею следовала вторая часть с разъяснением.

Только-бы это приводило к чему-нибудь.

XXII

1 мая 87 г.

(Весеннее настроение). Холод в душе.

На душе холод, бессилие, тягость; в переносном смысле, – дурной вкус во рту. Недовольство. Одно только недовольство. Общее отвращение; taedium generale. Я не могу подыскать этому никакого лучшего названия, как психическая простуда, – простуда, павшая на душу.

XXIII

Июнь.

Страдание головного мозга. Головная боль и бессонница. Я гуляю в послеобеденное время и усталый ложусь в постель. Неприятно усталый, с усталыми нервами; отупелый, как будто чувствуется даже желание спать. Веки смыкаются сами собою; вскоре они так отяжелеют и слипнутся, что я без напряжения не могу открыть глаз. Они засыпают сами собой. Но внутри меня – полное бодрствование.

Та или другая смутная мысль начинает скрестись в мозгу, тихо и с перерывами словно мышонок где-нибудь в уголку. Явятся и другие подобные-же мысли, поскребутся немножко, и исчезнут; возвращаются; уходят. Наконец, вот та или другая усаживается попрочнее. И сидит, не сходя с места; вгрызается методически и терпеливо; скоро мне становится ясно, что добиться тишины не удастся, по крайней мере в течение нескольких первых часов.

Какое-нибудь впечатление дня, то или другое представление из моего внутреннего мира окончательно овладевает мною. Я вдруг оказываюсь в самом пылу горячего спора, например, с пастором. Лёхеном или Георгом Ионатаном; я горячусь, увлекаюсь, сержусь;, слова мои жгучи и метки, я аргументирую неотразимо и блестяще, все более и более глубоко, все более и более убедительно; наконец, все нервы у меня как в огне, а тело лежит и трясется между простынями. Или-же я вспоминаю, что тот или другой из моих друзей оскорбил меня, не оказал мне должного внимания, впутался в мои частные дела и таким способом, что я, человек с самолюбием, немогу допустить этого и по этому поводу уже сделал ему выговор; я начинаю сочинять письмо к нему, в котором я оправдываюсь, обвиняю его во всем деле, все более и более увлекаюсь, наконец увлекаюсь даже чересчур… все яснее и яснее сознаю, какую потерпел я обиду, и как грубо не понял и обидел меня этот хотя и доброжелательный, но ограниченный человек; самым энергичным образом читаю ему наставления. Это своего рода нервное опьянение, которое пока даже доставляет удовольствие: я заинтересован, увлечен, сознаю себя необыкновенно благородным, интеллигентным; отдаю свое тело и душу вполне во власть этим мозговым грызунам… пока я, наконец, не просыпаюсь окончательно, так что даже веки раскрываются, по крайней мере, хоть одно, и я вижу серое утро, которое спокойно и мирно светит мне в окно. Тут рассуждения мои прерываются, и я с недоумением спрашиваю себя, неужели так прошла вся ночь. Мне становится досадно; привидения, осаждавшие мозг, исчезают; я чувствую какую-то нервность, неприятную нервность; давление в висках, в темени, в затылке; я прихожу в отчаяние оттого, что опять испортил себе ночь, вскакиваю с постели и проглатываю воды с коньяком, или-же принимаю какое-нибудь усыпляющее средство; опять ложусь в постель, и чувствую, как моя переутомленная мысль утопает в сладостном чувстве благосостояния… и так наконец успокоиваюсь на время. Но не засыпаю, – пока еще не засыпаю; покой сменяется продолжительным мучительным нервным состоянием, я лежу весь в поту и тревожно ворочаюсь, не зная, куда деваться от томительного жара, – меня преследует мучительный, нервный жар в икрах; ни секунды покоя; – ворочаюсь, мечусь, веду себя, точно больной – в горячке… но вот птица щебечет что-то за окном; не получив ответа, она повторяет свою фразу; опять не получает ответа, и замолкает… Телега проезжает по улице и исчезает за углом; послышатся шаги и затихнут… образы, преследующие меня, удаляются, двоятся, сливаются… Потом я больше ничего уж не знаю, последнее, что я вижу, – это что-то белое где-то в комнате клубится, как пар… но вот… и это белое облако расплывается… Больной мозг нашел покой.

Проклятый Кволе, который не хочет больше прописывать мне хлоралу.

XXIV

25 августа.

Еще раз обошли.