Усталые люди

Художники – точно женщины. Если двое из них дружат между собою, то это происходит вследствие того, что оба ненавидят кого-нибудь третьего еще больше, чем они взаимно ненавидят друг друга, и этим третьим постоянно бывает какой-нибудь более счастливый соперник.

Собственно говоря, люди всего лучше ладят между собою издали; я все более и более убеждаюсь в этом. Самое лучшее выражение в нашем языке:

– Итак, прощайте!..

* * *

«Искусство», «искусство»; что-же такое в конце-концов искусство?

Лишний лакомый кусочек для людей, сохранивших еще аппетит, и лишняя насмешка для тех, кому жизнь приелась. Микель-Анджело, Данте, Бетховен – очень велики. Но ни один из них не принесет помощи страдающей душе.

Мне до такой степени надоели все эти толки об искусстве. Мои собственные «критические статьи по искусству» тоже, вероятно, не особенно-то благоуханны! Слава Богу, послезавтра приезжает сюда Кволе (после своей поездки по Германии); он проводит лето на подножном корму здесь, по близости, на одной крестьянской мызе.

* * *

А наука? – Прекрасный путеводитель среди неинтересных вещей; совершеннейший доктор Непомога там, где болит.

А любовь? – Наша мучительнейшая болезнь. А брак? – Лекарство, худшее, чем сама болезнь. А все? все, все?..

Удивительно, как это люди могут расхаживать с такими многозначительными и серьезными лицами.

* * *

Интересные люди, эти новейшие французы, которых я захватил с собой; особенно Гюисманс; он – таки не глуп. И интересен. Я люблю также и Бурже; в своих essays он излагает довольно-таки беспощадную пессимистическую философию – philosophie du pessimisme, которою я буду сердить Ионатана; он симпатичен мне и своею религиозною жилкою. Замечателен также и этот Генник, с его серьезной проповедью спиритизма.

Fin du si?cle – конец века. Удивительные времена. Мир опять стоит накануне нового переворота. Чем больше узнаем мы, тем яснее мы видим, что ничего не можем знать; остается одно: сознаться в этом и искать другого выхода. Душа наша предъявляет гораздо более глубокия требования; она не довольствуется тем, что удовлетворяет ученых, и нельзя заменять веру, эту безмятежную уверенность, поддерживающую нас в жизни и смерти, каким-нибудь томом гипотез.

Я давно уж это чувствовал.

XXIX

– Нет, практику мою нельзя назвать приятной, – говорит Кволе, – но тут многому научаешься. Человек в моем положении перестает уже верить во фразы!

Тут он сейчас уже оседлал своего конька. (В моем романе он явится представителем современного пессимизма – противоположностью Георгу Ионатану).

– Может быть и необходимо временно прикрывать гниль подобными занавесами и кулисами; но я сомневаюсь, чтобы можно было выдержать это до конца! Но простодушные люди этого не понимают, и каждый раз, как выглянет откуда-нибудь кусок гнили, они говорят: приходится повесить еще новый кусок кулисы! Еще один хорошенький закон! Еще одно заведение св. Магдалины! – Следствием этого, разумеется, является то, что общество гниет себе втихомолку и когда в один прекрасный день поневоле придется-таки отдернуть все эти занавесы, нам останется только затыкать все носовые отверстия по причине ужасной вони.

– Немцы, – говорил он потом, – не так щепетильны, как мы, и чтобы видеть последствия этого положения вещей – стоит только читать немецкия газеты, и тогда ясно будет, каково-то обстоят дела за кулисами. Для этого надо читать лист с объявлениями. Да, лист объявлений. Тут прежде всего видим мы объявления о желании вступить в брак, – по дюжине на день, – не считая в том числе объявлений о брачных бюро. Уж из этого одного видно, что тут есть какая-то гниль something rotten. Затем видим мы еще дальнейшие следы испорченности: «Дамам предлагается секретная помощь у акушерки N. N.», – двенадцать объявлений в день. И наконец, двенадцать объявлений от подобных мне специалистов. И вот, получается нечто в роде карты современного положения вещей.

– Это именно то, что я говорю, – отвечал я, – любовь есть наша злейшая болезнь.

* * *

– Ваша жена больна?

– Немножко недомогает, да, – бурчит Кволе.

– Вообще, кажется, она довольно болезненная женщина?

– Да. – Лицо его приняло хмурое, почти мрачное выражение.

– В таком случае это счастье, что она имеет мужем врача.

– Гм!

– Впрочем, жена ваша, кажется, не из тех, что имеют обыкновение стонать… Во всяком случае, когда я раза два имел удовольствие видеть ее, она, казалось мне, была в прекраснейшем расположении духа.

Он отвечал серьезно и почти благоговейно:

– Она на редкость хороший человек.

Молчание.

– Не замечательно-ли, – заговорил я потом, – что мужья восхваляют своих жен и в то-же время очень часто восстают против брака?

– Разумеется, – отвечал он, – люди в большинстве случаев хороши… но учреждения… – Пожимает плечами.

– Уверены-ли вы в том, что не придаете чересчур большего значения учреждениям? Не сама-ли это натура, которая?..

– Природа, конечно, груба, – ворчал он, – но что пользы жаловаться на природу? Дело в том, что мы, разумные существа, постоянно только еще более извращаем существующее в природе зло, вместо того, чтобы стараться превратить его в относительное добро.

– Га! Но ведь любовь прекрасна… при известных условиях…

– Любовь прекрасна, когда она запрещена, батюшка, – крикнул им, – когда она не регламентирована, хочу я сказать. Со стороны общества любовь должна быть… только терпима, – ни более, ни менее. Разрешенная любовь превращается в скуку. Любовь по привычке – неопрятна. Любовь-же по обязанности просто-напросто свинство.

– Сильно сказано.

– Правильно сказано. Не говора уже «о публичности», оскорбляющей в нас чувство стыдливости, тут страдает также и наше отношение к женщине… Послушайте только, как говорят мужчины о замужних женщинах. Это вне всякого… ниже всякого…

Он изо всех сил тыкал в воздухе пальцами, нервно подыскивая какое-нибудь сильное словцо, и однако же не нашел его.

– Общество совсем не должно заниматься этим вопросом, и тогда любовь опять станет человечна. Не нужно никакого предрешения, не нужно этой плебейской публичности. Дело устраняется само собою, и остается открыто в святая-святых частной жизни, как нечто поэтически-мистическое. Тогда и женщина, наконец, вступит в свои права и станет для нас тем, чем она должна быть для нас, если мы сознаем себя людьми: великой матерью, высокой владычицей, к которой человек не смеет приближаться с неомытыми руками или сонливой любовью по привычке… Мужчины только тогда становятся истинными мужами, когда они борются за женщину или во имя той женщины, которую они-же сами возвели в царицы; да, ведь вы-же читали об этом? Во что-же превратился мужчина теперь, когда, посадив себе под бок женщину, он превратил ее в madame Персен, проживающую на Корабельной улице? В быка превратился он, батюшка, в тяжелого, тупого, подъяремного быка, с трудом влачащего по плоской проселочной дороге тяжелую телегу жизни.

Он был красен и нервно возбужден. мне показалось, что я вдруг как-то постиг его и не нашел в нем ничего для себя нового. Я почувствовал даже нечто в роде разочарования: итак, этот вопрос о «женщине и супружестве» и составляет таким образом главное содержание его личности. Я предполагал в нем нечто более глубокое.

И самый вопрос этот представился мне теперь еще гораздо более безнадежным, чем когда-либо прежде. Если уж такой интеллигентный человек, продумав над этим вопросом всю свою жизнь, не нашел никакого другого выхода, кроме этих фантазий, то уж, вероятно, вопрос этот и неразрешим. Какая-бы гнилость ни скрывалась под настоящим положением вещей, как-бы ни было оно чревато бедами, – нам остается только оставить его в покое. И любовь вперед будет все тем-же, чем была прежде: самым лютейшим из наших страданий.

Я был до крайности слеп: жаждая покоя! Вздумал искать его у женщины!

* * *

Я начинаю поправляться здесь, за городом; голова становится яснее; вялость исчезает. Надо сказать спасибо деревенскому воздуху и более правильному сну… а, вероятно, также и недостатку в деньгах, принуждающему всю компанию к более умеренному потреблению коньяку.

Впрочем, это вечное пиво до такой степени надоело мне, что я во всяком случае готов был-бы умерять свою жажду. Кволе тоже сидит здесь «на диэте», и мы оказываем друг другу поддержку на пути добродетели и добрых нравов.

К тому-же бутылка, ей-Богу, чересчур уж жалкое утешение! Бродишь, как в тумане, в полуопьянении алкоголем, как какой-нибудь содержатель питейного дома! Какими-бы фразами ни прикрывать это, – наливаться во всяком случае вульгарно. Это годится для грубых нервов. Я прибегал к этому лишь в отчаянии, потому-что я хотел погубить себя; но, Господи Боже, в таком случае следует вести себя, как прилично образованному человеку: не растягивая дела надолго, принять cyancalium.

– Причиной этому является не только высокая широта, – говорит Квопе, – но также и недостаток культуры. Мы, как говорит Ионатан, – краснокожие. Развитому человеку должны быть доступны более благородные наслаждения; он желает сохранить ясность понимания и тонкость восприятия; но в таком случае ему не следует отуманивать себе мозг пивом или коньяком!