Усталые люди

Впрочем, я ведь почти не знал его.

* * *

Нет, так дело продолжаться не может. Мне приходится-таки вернуться к колодцу, в который я-же сам наплевал, – помириться с пастором Лёхеном и таскать его с собою на прогулки.

Глупо это с моей стороны! Он, разумеется, имел самые лучшие намерения, и нужно-же мне быть до такой степени обидчивым! К тому-же еще он был и прав! Это вечное пьянство в сущности глупо.

Тут всему виной эта ужасная пустота и одиночество… Фанни, Фанни! Зачем не встретился я с тобою раньше! Легко говорить это ему, который окружен любящей, приветливой семьей, – все в порядке, – с Господом Богом в душе и любящей женою в доме. Он не знает этого гнета, этого тягостного чувства в груди, этого мучительного томительного чувства утраты… и потом еще этого холода…

Как легко им проповедывать, всем этим счастливым, хорошо пристроившимся господам! Что за надоедливые люди!

* * *

Тонатан принадлежит к тому-же сорту. Вся его манера в сущности коробит меня. «Гордый человек или ладит со светом, или покидает его»… «интеллигентный человек всегда сумеет приспособиться к свету»… Постоянно эти фразы, эти пустые, звонкия фразы!

Эх! «Свет!» Какой-то темный сундук, клоака… «Все, все утекает, сказал один старый дурак; он мог-бы с таким-же правом сказать; „все воняет“»…

XXVII

Господи! Как завидую я этим пасторам! Подумать только, – иметь нечто, что чтишь, как святыню…

Иметь предмет религиозного поклонения, нечто вечно ценное, неизменное, непреходящее; нечто такое, на чем можно успокоиться, что никогда не изменит тебе, за что можно ухватиться при каких-бы то ни было обстоятельствах…

Святыня! Настоящая святыня! Никогда не обманывающая надежда; блаженное упование; нечто, по отношению к чему не терпишь ни насмешки, ни поругания; святыня, которую охраняешь и которой поклоняешься. Душевный мир, которого ничто на земле не в силах ни дать, ни отнять; сокровище, которое моль и ржа не поедает.

Счастливое, блаженное чувство, сладостное, как тайная любовь, надежное, как домашний очаг! О, я, бездомный и заблудший! Я, расточивший не только все свое достояние, но также и все свои способности ради того только, чтобы найти дорогу домой!

Весь в ранах, сижу я у порога богатого, и тем не менее каждое утро просыпаюсь на адскую муку!

* * *

О, эти «великия идеи», которые преподносят нам и требуют, чтобы мы удовлетворялись ими… даже заменяя ими религию! Когда я вспоминаю то великое множество великих идей, за которые подымал я в своей жизни бокал, начиная от скандинавизма и кончая свободой мысли; идей, частью осуществившихся, частью не осуществившихся, но которые в обоих случаях сделали нас… совершенно столь-же несчастными, как были мы и прежде… я поневоле коверкаю стихи поэта и говорю:

«Когда-то бахвалом на рынке он начал
И кончил, как нищий, на койке больничной;
Без шуму зарыт он в бесплатной могиле, –
Как мыльный пузырь, – его нет и в помине!»

* * *

Существует одна вещь, по которой душа моя полна тоски: монастырь!

Проникнуть в святую католическую церковь, а оттуда – в монастырь; поселиться в самой суровой, самой безмолвной келье; спать на соломе и бичевать свое грешное тело пред лицом распятого Христа.

Но над ложем моим будет царить она, Пресвятая Дева, Матерь, с сердцем, пронзенным семью мечами; Благословенная между женами, Пречистая, но все понимающая, Скорбящая, посвященная страданию, умеющая и плакать, и утешать… Я хотел-бы призывать, молиться, преклонять колена, пока не снизошла-бы она ко мне из своей ниши и не наложила-бы мне на сердце своей исцеляющей белой руки.

* * *

«Любить людей!» Этого требует каждая этика, как религиозная, так и гуманная. «Любить людей!» Но каким образом достичь этого? Они, по-видимому, далеко не заслуживают любви.

Я не в силах даже любить самого себя. Я и сам, нечего сказать, хорош-таки гусь, и по части самоуважения дела мои обстоят по временам довольно-таки плохо. Тем не менее, говоря объективно, я все-таки принадлежу к лучшим представителям этой породы; большинство-же людей, с которыми приходится мне встречаться, оказывается еще того противнее.

При таких-то обстоятельствах любить, по крайней мере – не ненавидеть эту породу…

XXVIII

Берум, июль, 1888 г.

Я живу здесь за городом с парой газетных бандитов и скучаю.

До обеда – пиво или абсинт. После обеда в пол-пьяна раскачиваюсь, дежа в гамаке, и читаю декадентов.

Весь запас питий будет прикончен дня через три. На это вся моя надежда. Ни у кого из нас нет денег, и только я один не потерял еще кредита, которым, однако же, я постараюсь не воспользоваться. Несколько дней перерыву принесут мне пользу. Ведь не выдержать, наконец, такого постоянного опьянения.

* * *

Понедельник, утром.

Всего хуже здесь воскресенья; вчера весь наш дом был полон бандитов. Почти все художники; кроме того, два газетчика и один литератор.

Последний был всего хуже; это какой-то не подающий даже надежд недозрелый школьник. Он хотел было занять у меня пять крон, которых, к счастью, у меня не оказалось, и сверх того занимал меня рассказами о своих неприятностях с издателями.

– Тут у нас людям, подобным мне, невозможно существовать; только и есть, что земледельцы да церковные певчие. И потом эти отвратительные женщины и т. д., – Все мы, молодежь, согласны в том и т. д. – Пора уж выйти из-под власти мужика, это ясно; довольно уж с нас мужицкой речи и всей этой грязи. Но, черт возьми! Что можем мы поделать с какими-нибудь четырьмя или пятью городишками, насчитывающими, может быть, в общей сложности не более десятков двух мало-мальски образованных и интересующихся людей? и т. д. Мне, собственно говоря, казалось совершенно безразлично, существуют-ли «люди, подобные ему», или нет, но я остерегался высказывать это.

– Нет, надо нам перекочевывать в Данию, – продолжал он. – Пора нам стать европейцами. Мы должны упрашивать, умолять Данию принять нас; лучше уж нам несколько прилгнуть и целовать в хвосты всех этих ловких малых… ведь другого выхода нам, видите-ли, нет! Для того, чтобы можно было заводить речь о современной норвежской литературе, нам необходимо иметь на своей стороне Данию и т. д.

– Да, любезнейший, держитесь крепче, – упрашивал я. – Ведь это вместе и патриотично и… полезно для вас самих… Не дольете-ли вы своего стакана?

– Благодарю.

Тут он опять свернул на издателей. Я принужден был обещать ему статью.

Чистейшая порода! Нет ничего на свете невыносимее художников. Избави Боже, у них, конечно, целая куча хороших свойств, но… постоянно эта мелочность.

Уж и не знаю, кто из них лучше. Плохи и музыканты; актеры еще того хуже, литераторы-же, может быть, невыносимее их всех… Если я сам не очень-то подвизаюсь на этом поприще, то это происходит не только по недостатку энергии, но также и вследствие того, что я чересчур рано познакомился с этою породою людей. Кто знает, не стану-ли и я сам таким-же, написавши какую-нибудь пару книг?

Одно только «я», «я», «я». «Моя» книга; «мой» издатель; как велик гонорар; как велико издание. Всякий раз, как случалось мне поближе встретиться с кем-нибудь из них в жизни, – в глубине его души всегда скрывался до болезни желчный карлик, а на ряду с карликом – собака, которая, почуяв вблизи газетчика, сейчас-же вся превращалась в один только виляющий хвост.

* * *

Еще хуже художников – журналисты, эти плоскодонные барки, снующие взад и вперед по газетным прудам, нагруженные праздным любопытством и непризнанною гениальностью. Но всего хуже серьезные деловые люди.

Мы, т. е. мои газетные бандиты, принимали сегодня подобного полуобразованного человека, сторонника левой, ревнителя нравственности, народного проповедника и т. д. Он легко мог-бы вызвать желание написать статью. Судя по его словам, «благосостоянию родины» грозила опасность. Он пил зельтерскую воду и ужасно плакался, однако же ему не удалось-таки рассердить меня. Я отвечал «избави, Боже», и подымался еще на несколько градусов выше в полярную область.

Впрочем, глупо делал. Мне следовало-бы проучить его. Нынче нами управляет именно такого рода народ – теологи, семинаристы… Мы – народ, состоящий из идеалистов, – только и делаем, что раздумываем о благе наших собратий. Т. е., мы никак не можем перестать интересоваться тем, что будет сегодня у нашего соседа на обед.

* * *