В человеческом обличье

– Мне не нужны ваши деньги, бессердечный человек, – заскулила Бабища, что было слышать еще отвратительнее, чем визги. – Вы делаете проблему на ровном месте, господин Уотерс. Все, чего от вас просят – это одну ночь переночевать в другом месте.

Дэйв смотрел на Фернанду и чувствовал отвращение. Почему жизнь нисколько не похожа на фильмы хоть иногда? Почему племянницей Бабищи не оказалась стройная, симпатичная и веселая девушка? Тогда бы Дэйв, возможно, и попытался договориться на выгодных для себя условиях. Но нет же. В его жизни неожиданной гостьей могла оказаться только вот эта толстая и сутулая овечка с обрубками редких волос и рдеющими от стыда пухлыми щеками. Дэйв понимал, что даже «Джек» и «Столичная» не смогут скрасить внешность Фернанды, да и смысла в этом не было никакого, потому что добиться интимной близости от затравленных неудачниц было гораздо сложнее, чем от форменных красавиц.

– Я все сказал, – ответил Дэйв и отвернулся, сообразив, что лицо его невольно приняло презрительное выражение, пока он рассматривал Фернанду. – Или вы уходите немедленно, или ухожу я, но с концами.

Бабища выпустила руку своей племянницы, подошла к стойке и повернулась спиной. Наверняка она старалась быстро сообразить, чем еще возразить на претензии своего постояльца, но молчание ее затянулось на долгую минуту. Да, найти нового жильца в Эскине не всегда было делом быстрым, а тем более жильца, способного оплатить полгода вперед. А уж если действительно не было возможности эти деньги вернуть, очевидно, что несговорчивость Дэйва вводила женщину в затруднительное положение.

Дэйв был удивлен, что она способна не напрягать свою глотку столь длительное время, а потому сам нарушил воцарившуюся тишину.

– Ну что же, – начал он и встал. – Похоже, все понятно и мне пора.

– Постойте! – воскликнула Бабища и обернулась. – Не стоит горячиться.

– Я абсолютно спокоен, как видите. Просто не хочу далее нагнетать обстановку, а с вами очень тяжело общаться, ведь вы постоянно кричите.

– Хорошо, давайте успокоимся и попробуем договориться, – действительно спокойно предложила Бабища, хоть ее волнение было видно невооруженным глазом.

Дэйв примирительно вернулся в кресло, заинтересованный тем, что ему хотели предложить.

– Вы оплатили квартиру за шесть месяцев вперед, – продолжила женщина. – Это июнь, поточный июль, август, сентябрь, октябрь и ноябрь. И если вы уступите, господин Уотерс, – тут ее голос начал привычно повышаться, – я добавлю в этот список и декабрь. Таким образом, следующую оплату вам придется произвести уже в январе! Ну что, вы согласны?!

– Не совсем вас понимаю, – Дэйв недоверчиво улыбнулся, хотя все прекрасно понимал. Скорее всего, дело обстояло проще некуда: сейчас Бабища просто пребывала в незавидном финансовом положении, а в будущем намеревалась просто обвести его вокруг пальца и впоследствии перечеркнуть собственное обещание.

– Вам и не нужно этого понимать! – заверещала Бабища и принялась зачем-то переставлять на столе бутылки и закуски. – Вам нужно просто согласиться и прекратить наконец этот глупый спор!

– Да что же это, черт возьми, такое? – засмеялся Дэйв. – В жизни не поверю, что вы готовы подарить мне четыре сотни.

– А вы поверьте! Поверьте! – кричала в ответ Бабища, размахивая бутылкой «Джека Дэниелса», что выглядело для последней небезопасно.

– Вряд ли, – не унимался Дэйв. – Вы меня за нос водите.

– Она мочится в постель! – прокричала Бабища, но тут же плотно сжала губы.

Фернанда заплакала.

А Дэйв почувствовал себя так, словно на него вылили ведро холодной воды. И позор Фернанды прочувствовал, казалось, в не меньшей мере, чем сама девушка. Бабища намеревалась сохранить болезнь племянницы в секрете, но правда вырвалась наружу случайно, когда лишь на одно мгновение она потеряла концентрацию под давлением насмешливого спокойствия Дэйва. Конечно, он не мог знать, что причина всей этой сцены столь деликатная, да и правду сознавал за собой, но все же сразу почувствовал себя последним подонком. Но и на саму Бабищу смотрел с не меньшим отвращением. Ведь, в конце концов, это именно она презирала свою племянницу настолько, что не могла видеть ее в своем доме даже несмотря на то, что существуют способы предотвратить возможную неприятность. Презирала настолько, что не могла оторвать от себя сорок франков на номер в отеле, зато в итоге смогла опозорить перед незнакомым мужчиной. А может, она тайно того и хотела? Ведь Дэйв был готов поклясться, что теперь на лице Бабищи угадывал плохо сдерживаемое выражение удовлетворения.

– Ну что?! Теперь вы можете убраться, господин Уотерс?! – она воткнула руки в бока; бутылка продолжала быть зажатой в ее правой ладони.

Дэйв подошел к ней, молча выхватил бутылку и вышел из квартиры.

IV

Было уже около полуночи, когда Дэйв сидел у откоса железной дороги, на западной окраине города. Пролегала дорога чуть выше самой Эскины и сейчас перед Дэйвом открывался вид на несколько кварталов частной застройки. Однотипные домики в большинстве своем еще излучали достаточно электрического света и рождали в воображении картину тихой семейной идиллии. Дэйв любил это место и периодически приходил сюда, чтобы подразнить себя тем, чего у него нет и никогда не будет, чего он даже и не хотел по-настоящему. Или убеждал себя, что не хочет.

Бутылка так и оставалась закрытой. Разумеется, Дэйв не пошел ни к сестре, ни к родителям. Весь вечер, пока не сгустилась тьма, он бродил вдоль железнодорожных путей, полукольцом окружавших Эскину и разглядывал мрачные, уродливые цеха и ангары консервного завода, лесопилки и фабрики бытовой химии. Настроение его было препаршивым. Зато после того, как Дэйв принял его и перестал тешить себя надеждой на приятный пьяный вечер, то сразу успокоился и больше не чувствовал того внутреннего напряжения, какое сопровождало его от выхода с работы до встречи с Бабищей и ее племянницей. Спокойная меланхолия подсказывала ему, что пить сегодня уже нет смысла. А может, нет смысла пить вообще? Может, это судьба оградила его сегодня от очередного нырка в запой и весь день посылала ему знаки? Может, здесь под открытым и ясным небом, испещренным серебром звезд, в объятиях теплого июльского воздуха, он и должен окончательно решить, что и как ему следует делать дальше?

Дэйв приподнял бутылку и минуту пристально всматривался в ее содержимое. Затем усмехнулся и положил на траву, рядом с ногами. Сколько мерзости принес в его жизнь алкоголь и как мало радости. Но почему-то сейчас, в момент слабости, вспоминались именно эти эфемерные утешения, эти короткие минуты между опьянением и забытьем, с характерным подобием эйфории и сентиментальным осознанием того, что жизнь действительно штука поганая, но жить ее все-таки надо. Почему не вспоминались ужасы похмелья после десятидневного запоя, когда организм уже отказывался принимать алкоголь и начинался сущий ад на земле? Когда, бывало, он лежал небритый и немытый в грязной постели и сил хватало только на то, чтобы сделать глоток воды, а после него десять минут изнывать в выкручивающих все нутро рвотных позывах. Когда отнимались ноги и даже до туалета приходилось тащиться ползком, в то время как какой-то невидимый палач прямо над его ушами долбил в невидимый колокол. Когда трясущиеся руки не могли удержать стакан, не расплескав половину его содержимого, а тело безостановочно выделяло липкий пот, вонью которого была пропитана вся постель. Когда сердце заходилось в аритмии и казалось, что вот-вот и все – пробил час! Когда приближение ночи вселяло в сердце дикий ужас, ведь до самого рассвета приходилось лежать, не смыкая глаз, молить хотя бы о паре часов сна и страшиться каждого шороха за окном. И это только первый день! А их обычно было не меньше трех! Пару раз Дэйва угораздило рассказать о муках алкоголика в абстиненции людям, которые называли запоем обычные разухабистые многодневные попойки, и каждый раз на него смотрели с удивлением и отвечали, что быть такого не может, и что он просто все это навыдумывал. А ведь случалось, что психологическая сторона страданий выматывала еще сильнее, нежели физическая. Случалась черная пелена в памяти, из-под которой выглядывали отдельные моменты позора и беспредела, творимые в пьяном угаре на ту пору, пока еще хватало сил пить вне дома. Случался стыд перед оскорбленными людьми, перед теми, кто видел его в состоянии, когда он лишь физически напоминал человека. Случалась страшная штука – игра разума, которая разукрашивала беспамятство на свой лад и превращала его в собственных же фантазиях в насильника, убийцу, инициатора или жертву нападения, позора, унижения. Случались панические атаки, от которых перехватывало дыхание и хотелось носиться по квартире в припадке неудержимого ужаса. Случался страх открытых дверей и окон, сигнала дверного звонка, включенного мобильного телефона, и даже когда в подъезде начинали шуметь соседи, въевшаяся паранойя подсказывала, что ныне пришли по его душу. Случался страх показываться на люди, ведь практически каждый человек отныне враг или свидетель его падения, а когда все же приходилось выйти на улицу, то любой случайный взгляд в собственную сторону выглядел так, словно это и не взгляд, а плевок в лицо. Случался и десерт, на который вправе рассчитывать любой алкоголик с должным стажем и умением стойко переносить трехдневную бессонницу при резком отказе от алкоголя. Десерт этот – алкогольный делирий, которого ныне Дэйв боялся больше всего. Ему еще повезло, что в его случае галлюцинации были только слуховыми, а не визуальными, и что разноцветные человечки не склоняли затянуть на шее петлю. А началось все с того, что из умывальника в ванной вдруг начала играть популярная музыка, а в перерывах между песнями заводной ди-джей развлекал свою аудиторию довольно остроумными анекдотами. Дэйв знал, что это был классический пример начала белой горячки, но тем не менее не мог поверить, что ему действительно это мерещится. Не менее десяти минут он носился по подъездным коридорам, пытаясь определить дверь, за которой бы звучал эфир данной радиостанции. Меры эти оказались тщетными, как и чуть поздние, ночные попытки найти крысу, которая скребла когтями где-то под его кроватью, или за шкафом, или за радиатором отопления.

Дэйв знал, что в той или иной мере все это повторится, сделай он один лишь глоток, но при этом вслушивался в лживый голос, который нашептывал, что в этот раз все пройдет нормально, на третий день получится остановиться, получится не натворить никаких проблем, а если повезет, то и запомнить все, что было. А кроме того, самый тяжкий аргумент, с которым ему всегда было сложно спорить: терять-то ему нечего, и никогда ему не вырваться из этого плена, так чего и мучиться, когда можно рассечь этот узел парой движений руками. Дэйв их и сделал: сорвал защитную пленку и не до конца открутил пробку. На этом он пока остановился и достал из пачки сигарету, которую тоже не поспешил закурить. Подумал о том, как будет спать на земле в одних джинсах и футболке – замерзнет ведь. Почему-то он не подумал взять с собой паспорт, чтобы переночевать в отеле, да и вряд ли бы он так поступил. Лишь выйдя на улицу он уже прекрасно понимал, чему посвятит эту ночь и ведь даже был благодарен Бабище за эту услугу. Он знал, что будет сидеть здесь, на железной дороге, наблюдать за счастливыми домами, заставлять себя видеть крушение всего этого счастья сквозь сентиментальную тоску по такому же счастью. И с торжествующей злобой вновь и вновь убеждаться в том, что ему некуда пойти, ведь если его где и ждут, там он и появляться не хочет, а где хотел бы быть, там никому и не нужен.

Дэйв снял пробку и ощутил сладковатый аромат виски. И отказался думать дальше. Немного взболтнув бутылку, он запрокинул голову, и золотистая дурманящая жидкость полилась по привычному маршруту. Сделав семь больших глотков, Дэйв зажмурился и сжал голову между коленей. Спазм в груди быстро отступил, и по всему телу разлилась теплая волна, голова слегка потяжелела, но тяжесть эта была столь приятна, что Дэйв вновь сравнил ее с поцелуем невидимой феи. Да, черт возьми, он любил этот момент сильнее оргазма. До того, как выкурил сигарету, он приложился еще раз, и половина бутылки таким образом была уничтожена за пять минут. Опьянение наступило стремительнее, чем предполагал Дэйв, виной чему было длительное воздержание и практически пустой желудок, слабо удовлетворенный одним хот-догом за целый вечер. С другой стороны, оно заглушило на подступах чувство вины, грозившее упреками за очередной шаг через границу порочного круга. Вместо этого душу стремительно наполняла саднящая скорбь по своей потерянной душе и всей той любви, которой Дэйв мог заслужить в этой жизни, если бы судьба была к нему чуть более милостива. Разве тогда он бы был столь неблагодарным и бездарным сыном и братом? Разве тогда он бы сидел здесь и представлял себя в одном из тех домов, что раскинулись перед его взглядом? Разве тогда он бы был вынужден скитаться по городу, пока на его диване спит больная уродина? И будь он проклят этот теннис! Да, это была удобная отговорка для обиды на родителей, которые начали откладывать деньги на образование для Лори как раз в ту пору, когда он должен был войти в юниорский тур, и она отлично выручала его в трезвости. Но в пьяном состоянии он был вынужден признаться себе в том, что стал ничтожеством по другой причине. Он просто ненавидел жизнь, и мог любить ее хоть немного только в состоянии измененного сознания, только пьяным он мог скорбеть по жизни с нежностью и слезами на глазах. Только пьяным он мог принять тот факт, что жизнь по умолчанию не является увеселительной прогулкой, и нет здесь гарантии на счастливый билет. Трезвым же он постоянно задавал себе один и тот же вопрос: ну как можно ненавидеть что-то, если оно того не заслуживает?

Дэйв плакал. Не навзрыд, но слезы катились по его щекам. И плакал он от осознания того, что ему суждены только вот эти короткие выбросы гормонов радости, стимулируемые алкоголем, и что за эти минуты ему еще придется дорого заплатить. Возможно, уже завтра он будет пить не ради веселья, а только для того, чтобы при пробуждении не наложить на себя руки. Возможно, уже завтра он будет болтаться где-то вместе с Початком, будет спаивать местных забулдыг и лезть с приставаниями к женщинам, от которых в трезвом состоянии старался держаться на расстоянии выстрела. Возможно, уже завтра он отправит в долгий ящик свои понятия о чести и достоинстве и полностью отдастся во власть низменных инстинктов. Но это завтра. А сегодня есть еще полбутылки виски и еще примерно полчаса этой тихой печали. И есть даже кое-что еще. Есть отдаленное чувство, что он все еще имеет право быть счастливым и имеет право попробовать изменить свою жизнь, найти для этого отправную точку. Господи, ведь стоит ему потом протрезветь в очередной раз, и он будет ненавидеть и презирать себя за одну только мысль об этом праве. В трезвости он отказывал в этом праве не только себе. В трезвости он был свято уверен, что ни один человеческий ублюдок не заслуживает этого права.

Дэйв вытер лицо подолом футболки, хотел выпить еще, но вдруг замер, бросив взгляд вправо. Сначала он подумал, что ему только лишь показалось, но присмотревшись, понял, что это не так. Ночь была довольно ясной и примерно в сотне шагов от себя, Дэйв видел человеческий силуэт. Правда, особого значения он этому сразу не придал. Мало ли, кто это мог быть. Он ведь шляется здесь посреди ночи, почему же подобный бедолага не мог делать того же самого? Дэйв закурил и выпил еще. Спустя минуту вновь посмотрел в ту сторону и тут уже заподозрил что-то неладное. Фигура человека не приблизилась и не удалилась; незнакомец стоял на прежнем месте прямо посреди железнодорожного полотна. Дэйв встал и нетвердой походкой пошел навстречу, сперва подумав, что своим присутствием прервал маршрут нерешительному путнику.

– Эй, дружище, – окликнул он. – Если ты с миром, то и я с миром. И сигаретой угощу, и выпить есть.

Человек на пути не ответил ни слова и не двинулся с места. Тут Дэйва посетила другая мысль. Возможно, это был еще более отчаявшийся тип, который пришел сюда в поисках своего последнего причала, и теперь не знал, что и делать, встретив местного алкоголика прежде огней желанного товарняка.

– Слушай, если ты решил здесь глупостей натворить, то я тебе не позволю этого сделать, ты уж прости, – продолжал Дэйв. – Да и поезда здесь ходят нечасто, насколько я знаю, так что и до утра можно прождать. Я Дэйв Уотерс, дружище. Возможно, мы знакомы, а? Ну, ты чего, язык проглотил, что ли?

По мере приближения Дэйв терял свой дружелюбный настрой. По всему телу уже пробегали холодные мурашки, так что не спасал и хмель в голове. Высокий рост, широкие плечи, слегка согнутые в локтях руки и, казалось, даже видневшаяся в темноте бледность лица. Дэйв остановился в шагах тридцати. Он не мог поверить в то, что в третий раз видит перед собой Призрака, да еще и здесь. В горле пересохло, опьянение отступило под всплеском адреналина, по спине покатились капли холодного пота.

– Приятель, если ты следишь за мной, то это не смешно, – сказал Дэйв, стараясь перебороть такое непривычное для него чувство, как страх перед противником. – Лучше не провоцируй меня, хорошо? Но, повторю: если ты с миром, то и я твой друг.

Никакой реакции не последовало. Призрак был неподвижен и не проронил ни слова. Только волосы его встрепенулись от внезапного порыва ветра. Дэйв дал ему на раздумья еще полминуты, в течение которых сам старался взять себя в руки. С трудом передвигая ватные ноги, он все же вновь двинулся вперед, и демонстративно перехватил бутылку таким образом, чтобы была возможность нанести ею удар.

– Я вижу тебя третий раз за сегодняшний день. Что тебе нужно? Отвечай же! Черт возьми, или ты немой? – Дэйв хотел было рвануться вперед, чтобы проверить реакцию Призрака, но в последний момент одумался и вновь остановился. Теперь мужчин разделяло не более пяти шагов, и Дэйв мог наконец рассмотреть Призрака вблизи. Лицо его действительно было бледнее обычного, и даже в полумраке ночи бросалась в глаза бескровность губ. Массивная шея еще раз подчеркивала физическую силу, волосы стояли торчком все же сами собой, без вмешательства идей стиля. И вроде бы черты его лица были самыми непритязательными, но вот общий портрет… Дэйв был готов поклясться, что никогда прежде он не видел подобного выражения ни у людей, ни даже у животных. Словно это было и не лицо вовсе, а маска. Маска психопата. А на ней какая-то ледяная решимость, наравне с полным отсутствием мысли. Дэйв не мог толком разглядеть цвета его глаз, но даже не сомневался, что они черны как уголь. Смотрел Призрак исподлобья, и взгляд этот не сулил ничего хорошего. Он буквально горел какой-то необузданной силой и, казалось, без всяких условностей подтверждал, что его обладатель способен быть бесчеловечным, даже если он всего лишь человек.

Больше всего Дэйву хотелось развернуться и убежать, но при этом лицо Призрака приковывало к себе, почти гипнотизировало. Возникало ощущение, что рядом дышит то ли смерть, то ли ад, то ли один из его обитателей; словом, нечто, заставляющее слушать себя не перебивая. Дэйв был бы и рад поверить в потусторонние силы, потому что испытывать такой страх в отношении человека было просто абсурдно.

– Я тебя знаю. Ты Адам Джонсон, – заговорил он. Услышав свое имя, Призрак слегка приподнял голову, но так ничего и не ответил. – Ты не помнишь меня? Мы росли на одной улице, пока… – тут Дэйв сглотнул колючий комок. – Пока ты не уехал из Эскины. И знаешь… глядя на тебя, я бы хотел, чтобы ты никогда сюда не возвращался.

Адам не отреагировал и на оскорбление. Дэйв хотел выпить, но опасался, что его потенциальный противник броситься в атаку, как только он хоть на мгновение отвлечет свое внимание.

– Слушай, – продолжал Дэйв. – Ты выглядишь очень странным типом и самое странное то, что ты даже не пытаешься это опровергнуть, хотя бы просто поздороваться. Я не хочу тебе грубить, но если ты действительно живой человек, а не гость из преисподней, то ведешь ты себя как конченый псих. И кажется мне, что по-хорошему нам с тобой не разойтись, хотя меньше всего мне сегодня хотелось выяснять с кем-то отношения. Так что, если ты настроен разорвать меня на куски, то хватит испытывать мое терпение. Покончим со всем этим, а?

Адам наконец пошевелился. Но вместо предложения атаковать он перешагнул через рельс и сошел с пути. Еще две секунды он смотрел на Дэйва, затем отвернулся и пошел прочь в сторону леса. Дэйв смотрел ему вслед и чувствовал, как душу его сводит судорога ярости, обломком которой с ним словно поделился Адам. И ярость эта ощущалась какой-то припадочной, болезненной, похожей на внезапный приступ эпилепсии, была нежеланной и совершенно незнакомой прежде. Несмотря на то, что дурманила мозг она почище любого «Джека Дэниелса», Дэйв все же понимал, что глупо пытаться реализовать ее в поединке с психом. И все же реализовать ее было необходимо. Просто подавить в себе волну такой ненависти не было никакой возможности. И как только силуэт Адама скрылся среди деревьев в сотне метров от железной дороги, Дэйв открыл бутылку и выпил столько, сколько смог. После чего швырнул ее на откос и сам бросился вниз.

Он бежал так быстро, как только мог. Алкоголь, конечно, должен был нарушить его координацию, но гнев, сменивший собой страх, компенсировал это взрывом физической силы. Дэйв был уверен, что мог бы сейчас пробежать марафон, мог бы в одиночку разгрузить фуру муки на своей недавней работе, и мог бы прикончить кого угодно без особых усилий. Он понимал, что ни в коем случае нельзя останавливаться, потому что осознание этой силы стремилось выйти из-под контроля, и тогда желание ломать, крушить и уничтожать грозило окончательно сломить его волю. Он пробежал несколько коротких улочек в западной части Эскины, которой еще совсем недавно любовался в своей пьяной сентиментальности, после чего выскочил на центральную аллею проспекта Славной революции и, не сбавляя оборотов, взял курс к центру города. Уже через несколько минут, преодолев пару километров, он был рядом с «Порт-Ройалом», где на крыльце толпились несколько мужчин, некоторые из которых были определенно Дэйву знакомы. Не отреагировав на удивленные возгласы в свой адрес, Дэйв промчался мимо, всеми силами превозмогая искушение влететь в эту толпу и начать наотмашь молотить любую попавшуюся голову. Вместо этого он ворвался в свой подъезд, взбежал на второй этаж и только тут почувствовал облегчение, когда прислонился спиной к холодной стене коридора. Сердце бешено колотилось, майка прилипала к телу, в горле пересохло. Долгих две минуты ему потребовалось, чтобы немного успокоить дыхание, а вместе с ним и нервы.

– Отпустило, – прошептал он, сполз по стене и сел на пол. – Слава тебе, Господи.

Ощущение было таким, что он ушел от смертельной опасности, да Дэйв и не сомневался, что так оно и было. И что сам он мог стать этой опасностью.

«Что, черт возьми, все это значит? – думал он. – Что это за чертов ублюдок? И чем это он заразил меня на эти пятнадцать минут? Что эта тварь несет в себе?»

Легкая эйфория от чувства избавления перемежалась внутри него с накаленным добела возбуждением, но возбуждением уже контролируемым. Дэйв встал, достал ключи и отпер квартиру. В гостиной горел светильник, и Фернанда встретила его взглядом, исполненным ужаса. Она села на кровати, прикрывшись простыней и по лицу ее было понятно, что она ожидает самого худшего.

– У тебя пятнадцать минут, – сказал Дэйв, не глядя на нее. – Собирайся и уебывай отсюда на хер.

Он прошел к холодильнику, достал бутылку холодной воды и залпом выпил не меньше полулитра. Снял с себя мокрую футболку и бросил на пол. Открыл бутылку «Столичной», налил полстакана и опрокинул в себя. Разорвал упаковки с беконом и семгой и принялся жадно есть. Он стоял к Фернанде спиной и не слышал с ее стороны ни звука, а когда обернулся, то увидел ее в том же положении, в каком и застал, когда вошел в квартиру.

– Я выразился недостаточно ясно? – спросил Дэйв. Ему показалось, что Фернанда смотрит на него примерно так же, как сам он недавно смотрел на Призрака. То есть, испытывая внутри парализующий страх. – Ты оглохла? Или отупела?

– Мне… мне некуда идти, – промямлила девушка.