Ромашковый чай

– Нету у меня сил, нету, и уходи от меня. Не заходи в эту комнату. Никогда не заходи!

Было немножко сострадания и капелька чувства вины. Но действительно хотелось уйти. Куда-то подальше от этой психопатки. И пока Дарина прижимала подушку к затылку, валяясь на кровати лицом вниз, Лика ровненько складывала свои платья в чемодан. С удивлением она заметила, что вещей у неё гораздо больше, чем в тот день, когда она заселилась в эту квартиру. Неплохих таких вещей, подобранных со вкусом и делающих её образ бесподобным. И сил больше, и уверенности в себе, и определённости, и желания «покорять этот мир». Она твёрдо решила поднакопить денег и на следующее лето поступать учиться. Куда – точно ещё не решила. Не знала до конца, какая сфера её интересует, но знала, что будет руководителем, потому что это точно – её, а для этого нужно получить образование.

Она собирала вещи, потому что теперь уже точно могла жить одна, не рассчитывая на то, что Дарине присылали из деревни родственники. Материально она могла обеспечить себя, хоть даже пока это и жизнь в съёмной квартире. Оставалась нужда ещё в чём-то, но этого чего-то становилось здесь всё меньше, и казалось, что толку от этого почти никакого: Дарина отдалялась от неё как могла.

Договорившись с хозяевами нового жилья, она перетащила в такси чемоданы и, не заходя к Дарине (Сама сказала не заходить!), оставила записку: «Всего хорошего. Послушай моего совета. Пока. И – спасибо за всё»

ЕЩЁ ОДНА ПОТЕРЯ

***

«Она потом ещё звонила мне, просила вернуться. Как-то неестественно просила, как будто хотела, чтобы я отказалась. Если бы я знала, что это был наш с ней последний разговор… Она сказала «мне очень жаль, что так получилось». Она думала, что я одна-одинёшенька, что мне некуда пойти, она чувствовала себя виноватой за то, что прогнала меня. А ведь она меня не прогоняла… Я сама. Но я притворилась обиженной, не желающей обсуждать эту тему, сказала «что теперь поделаешь». Её мучила совесть, и это было даже приятно! Возможно, ей было в сто раз хуже, чем мне, но она пожалела меня и этим будто отдала последнее… Если бы я знала, если бы я знала… Она была самой лучшей подругой. Она была ангелом. Как и летающий мальчик. Кажется, я обкрадываю ангелов, чтобы стать сильнее. Кто я тогда? Ведьма? И что с этим делать дальше? Они же были такие весёлые и так любили жизнь! Я не умею так радоваться простым вещам, как они. Я не умею летать, не умею писать картины, от меня вообще никакого толку… Со мной рядом только умирают.»

Она узнала о том, что случилось, слишком поздно, когда подругу уже похоронили. Дарина совсем свихнулась. Она ушла без зонта в проливной ливень, ушла в другой конец города, отключилась, пролежала без сознания целую ночь на скамейке и так и не пришла в себя.

От неё долго не было звонков, и в один солнечный осенний день Лика решила заглянуть в гости – на чашечку ромашкового чая. Октябрь уже засыпал все парки ярко-красными листьями и теперь ласково-прощально грел сквозь голые ветки деревьев. Светло-золотистые волосы подпрыгивали и бились о красную ветровку, каблуки быстро-быстро цокали по тротуару. Это был их с Дариной парк – недалеко от её дома. Лика хотела сделать сюрприз: явиться нежданно-негаданно, крепко обнять подругу…

– Здесь теперь живу я, – проворчала низкая тётка с толстыми щеками.

– А девушка? Она съехала? Куда, можете дать адрес?

– Хозяева сказали: померла.

– Чего? – недовольно переспросила Лика. – Я имею в виду Дарину! Она художница, такая – с длинными волосами…

– А я знаю, с какими она была волосами?!

– Да нет же! Ну Дарина не могла… это вы про другого кого-то говорите…

– Точно, художница! В комнате какие-то бумажки остались с рисунками… А больше ничего, приезжали из деревни какие-то люди, забрали всё, убивались тут…

Лика ворвалась в квартиру. Не может такого быть, это бред, чушь, шутка какая-то. Не пахло ни чаем, ни красками, только – мясом и противным дешёвым жареным маслом. Застиранной занавеской было задёрнуто окно, у которого Дарина по утрам «радовалась солнцу».

– Я отдам эти рисунки, только не приходите больше и сейчас не топчитесь тут везде.

Лика села у стены и закрыла руками голову. Это правда. И это уже не в первый раз у неё, но опять – больно. И не просто больно, а разрывающе больно. От того, что не поговорили о чём-то и от того, что она так и не научилась рисовать дождь… нет, «писать дождь». Так, чтобы, глядя на картину, люди могли почувствовать светлую грусть и запах мокрых деревьев, мокрого тротуара, серого прохладного низкого неба…

– Вот, забирайте, – тётка ткнула ей куда-то в шею стопку листов. Лика схватила их, прижала к груди, как самое ценное в этой жизни, и выбежала из квартиры. Она пешком прошла несколько улиц, не отрывая ношу от груди и не заглядывая в неё, и плакала, как ребёнок, приоткрыв рот и морща всё лицо. Слёзы сносило с щёк встречным ветром.

Дома она, всхлипывая, разложила на диване рисунки и уселась перед ними на полу. Так было много эскизов её портретов, много набросков Гошиного изображения. Он на бумаге интереснее, чем в жизни: видимо она его таким видела. Был набросок, сделанный на пикнике: Гоша и Лика болтают, она придерживает обеими руками шляпу, а в стороне пацан с гитарой, которому совсем не интересно, о чём говорят эти двое. Лика даже заулыбалась сквозь слёзы: Дарина видела этот день по-особенному, она тогда была счастлива и любила их всех. Почему они не хотели просто отдыхать и цеплялись друг к другу? К ней тоже цеплялись, ревновали, выводили из себя… А она была хрупкая слишком для этого, какая-то не от мира сего. Вот и всё. Лика заметалась по комнате: вот и всё, вот и всё… Она не знала, как именно это произошло, но ей и не нужны были эти подробности. Она знала сама, она ясно представляла Дарину в виде наполненного светом сосуда. Солнечный свет то набирается в неё, то рассеивается: он выливается на бумагу, когда по ней скользит тонкая кисть руки с карандашом, понемногу струится из добрых глаз, когда она с сочувствием или нежностью смотрит на кого-то, и отчаянно расплёскивается, когда она плачет, кричит, теряет равновесие. И вот этого сияния становится совсем мало, карандаш падает из рук, оттого, что нечем наполнить рисунок. А это – смысл её жизни, очень странной жизни. Она не понимает, что происходит, она не понимает, зачем вообще всё нужно, и, кажется, что все вокруг хотят довести её до истерики, и невозможно сдержаться, сосуд падает, и из него вытекают последние капли солнечного света. Всё, жизненных сил больше нет. Сосуд лежит пустой, холодный, ветер толкает его и разбивает о землю. Именно так она видела гибель «девочки, которая умела радоваться солнцу» во сне. Лика тянула руки к этим ослепительным каплям солнца, растекающимся маленькой лужицей по асфальту, старалась собрать их, впитать в себя, они были ей так нужны… Тогда она просыпалась. И как это было с «летающим мальчиком», не ощущала конца, а только – новые силы и начало чего-то прекрасного. Она ругала себя за это, называла чудовищем и бессердечной тварью, но не могла просто лежать на диване и скорбеть. Она снова улыбалась, захватывая всех в своё волшебное поле и очаровывая.

– Когда опять придёт ваша художница? – спросил постоянный покупатель. – Она так здорово нарисовала мою девушку. Её здесь не хватает…

– Мне тоже её не хватает, – прошептала Лика.

– С ней что-то случилось?

– Нет-нет, она уехала. В свою деревню. Насовсем. Ей не понравилось в городе. Хочет писать пейзажи…

– Ну, дай-то бог… Может, лет через пять придём на её выставку.

СВЕТ ИЗ РАЗБИТОГО СОСУДА

***

В Лике что-то стало меняться, сначала – постепенно и незаметно, а потом вдруг до ужаса ощутимо. Маленький масляный обогреватель плохо прогревал магазинчик. Цветам нужно, чтобы было прохладно, и за это Лика возненавидела цветы. Она замоталась в тёплую длинную кофту, сгорбилась на низкой табуретке, держа перед носом горячую кружку кофе. Когда кофе было допито, она обняла чайник. Она поняла вдруг, что кроме кофе здесь нет никаких ароматов. Цветы пахли либо отвратительно, либо – никак. Все запахи перемешались между собой, слившись в один запах – нелюбимой работы, холода и скукотищи. Стеклянные стены облепило первым снегом, мокрым, стекающим мутными разводами. Розы глупо торчали бутонами к прохожим, они вдруг стали никому не нужны. Все уже перезнакомились, провели первые свидания, переженились, простились с последним «бабьим летом». Какая-то глупышка за стеклом вцепилась глазами в охапку красных, не раскрывшихся ещё бутонов.

– Смотри, куда ты наступаешь, – одёрнул её молодой человек, тянущий за руку. Девочка закусила губу и отпустила взглядом цветы. Он не заметил. Лика из своего укрытия усмехнулась. Теперь сюда заглядывали только ради юбилея или зачем-то назначенной на зиму свадьбы. Цветы без повода стали не интересны. Магнетизм этого места ослабевал. Лика пыталась расправить плечи и вспомнить, как она делала это раньше, притягивая людей. Но могла улыбаться только одними губами, неестественно и скорее – насмешливо. У неё горели щёки, хотелось зажмуриться, сжаться в комок, уйти в зимнюю спячку. Лицо девушки, готовой вот-вот разреветься, было малопривлекательно. Когда-то она с увлечением составляла букеты, говоря, что во всём главное – композиция. На картине, в музыке, в стихотворении, любовном романе и букете цветов важно одно: как составляющие единого целого расположены по отношению друг к другу. Она чувствовала это так же, как Дарина – черты лица на портрете. Чувствовала… раньше. Куда всё подевалось, она не могла понять. Всё падало из рук. Она закрывала полами кофты лицо. И дело было даже не в том, что мало заработает денег, а в начале потери сил и интереса к жизни.

Лика застегнула куртку, выставила табличку «перерыв» и пошла развеяться. Ноги унесли её сами в незнакомую часть города. Грязный снег прилипал к ногам, школьники противно гоготали, кидаясь серыми снежками, девочка лет трёх визжала и рвалась залезть в лужу, мать визжала в ответ, ветер хлестал шарфами по лицам, вокруг киосков быстрого питания летали скомканные салфетки, перепачканные жёлтым соусом. На дорогах гул моторов разрывали сигнализации, пешеходы пытались перепрыгнуть через бескрайнюю лужу у светофора, наступали в неё, мочили сапоги и выкрикивали ругательства: один за другим,  каждый был уверен, что перескочит, и тоже наступал, и тоже обескураженно осматривал обувь. В сквере выгуливали собак, собаки оставляли на сером снегу испражнения и уныло плелись за хозяйками – маленькими бойкими старушками с химическими завивками под беретами – даже не смотрели на других особей своего вида. Курили мальчишки в распахнутых подратых кожанках. Лика попросила у них сигарету. Она не заметила, как прошла полгорода, захотела остановиться, но все места были заняты. Нет, в дальнем углу сквера одна скамейка пустовала, Лика пробралась к ней через не растоптанный серый снег и с облегчением опустилась прямо на влажное сиденье. Здесь было не так промозгло. Она слегка сощурилась, отрешаясь от обстановки. Серый мир был отвратителен. Красиво только лучи заходящего солнца отражались в луже растаявшего снега, игриво переливаясь разными оттенками золота. Лика начала отогреваться, никуда не желая уходить. Откуда шло тепло, она не понимала. Казалось, оно вырабатывается прямо у неё внутри, исцеляет от беспокойства, разжимает заледеневший комок под рёбрами, расслабляет, заставляет гореть глаза, а не щёки.

Она просидела на скамейке до конца своего рабочего дня, и не замёрзла, а согрелась и повеселела. На следующий день с самого утра успокаивала себя тем, что после работы отправится туда же. Дорогу она не помнила, но интуиция вывела её туда, куда нужно. И опять все скамейки были заняты или перепачканы, а эта пустовала, как будто ждала её. Лика вытащила припасённую книжку и снова просидела здесь, пока не стемнело.

«Теперь это моё место силы! Оказывается, такая энергия есть не только у особенных людей, но и у особенных мест. Я заряжаюсь в этом сквере на весь следующий день. Начинаю подумывать о том, чтобы переселиться поближе к этому месту. Сниму квартиру в той части города, чтобы каждый день не проходить по несколько километров»

На неё смотрели, как на сумасшедшую. Наверное, это и правда, выглядит не ненормально, – думала она, – приходить и садиться каждый раз здесь. Так делают странные старики, когда их связывают с каким-то местом воспоминания. А, впрочем, пусть думают, что хотят! Какое мне дело до этих людей?

– Девушка, – позвала её старушка. – Девушка, пойди, чего спрошу!

Лика неохотно поднялась.

– А чего ты там сидишь? Ты в какой секте что ли?

– Не понимаю.

– Ты не знаешь ничего? Ты видишь, туда даже подойти никто не хочет?

– А почему?

– Там девушка померла, молоденькая, вот как ты такая. А я её видела, как нашли. Такой шум здесь был… Она лежала, голову закинула и волосы до самой земли. Всю ночь лежала. То ли пьяная, то ли без ума какая. Она там сознание потеряла ночью, и всё. А я думала, ты специально там сидишь…

– Когда это было? – похолодела Лика. – Говорите «волосы до земли»…

– Да вот месяца два прошло. А я думала, ты нарочно… может, родственница её, убиваешься…

– Родственница, – повторила Лика. – Так и есть. – И испуганно посмотрела на скамейку, как будто Дарина и сейчас там лежит.

Солнечные зайчики играли в луже – те самые капли солнечного света, которые она собирала во сне. Лика посмотрела на любопытную старушонку и снова на лужу у скамьи. Сжав голову, она вернулась и опустилась на грязный снег. Руки било мелкой дрожью, но она расцепила их и коснулась воды. Золотистые пятна рассеялись, растворились, погасли – она не успела понять. В мутной воде отразились очертания густых облаков.

Как во сне, она поднялась и ушла.

УЧАСТЬ ВЕДЬМЫ

***

Хозяин магазина вдруг по «скорой» попал в больницу. Лике никто ничего не сказал, кроме того, что он останется там надолго, а когда выйдет, продолжит ли вести бизнес – неизвестно. Лика распродавала последнее, закрыть дела и запереть павильон приехала его супруга.

Юная продавщица печально опустила ресницы, прилежно записывая в тетрадь выручку от последнего букета. Дама остановила на ней взгляд.