Что такое осень

Она остановилась на перекрестке, пропуская машины, цеплялась взглядом в проходящих мимо людей. Что она помнила о нем? Узнает ли его?

Саманта посмотрела вверх: листья разноцветными пятнами засыпали дорогу, отчего та становилась похожей на мягкий ковер. Руки потянулись к туфлям: она больше не имеет права опаздывать. Непривычная прохлада пробежала от самых ступней до макушки – босиком Саманта передвигалась гораздо быстрее.

Еще несколько кварталов, и она будет на месте. Саманта повернула на Брод-стрит, узкую извилистую улицу, ведущую к причалам. Ее начинала бить мелкая дрожь, не столько от осеннего ветра и прогулки босиком, сколько от ожидания встречи. Тридцать лет она ждала этот день. Она знала, что это случится. Тревор Маккинсли нашел ее и пригласил встретиться у причала. У него умерла жена, дети выросли и разлетелись по разным городам. Одинокий старик, покинутый всеми, ждал ее и надеялся на взаимность. Птицы кружили над Самантой, словно стервятники, предвкушая добычу.

Тридцать лет Саманта Рисли готовилась к этой встрече, выбивая в памяти татуировкой слова, что скажет ему, человеку, которого она любила всю жизнь, но который женился на другой женщине. Человеку, предавшему ее, человеку, с именем которого на устах она просыпалась каждое утро.

– Саманта! – кто-то потянул ее за плечо.

– Тревор?

Перед ней стоял седой старик с огромной охапкой цветов. Не в силах посмотреть ему в глаза, Саманта начала разглядывать этот необъятный букет. В нем были гроздья рябины, желтые канны, красные пандаусы…

– Я помню, что ты любишь их, – начал он, заикаясь, но Саманта прижала палец к его сухим губам:

– Не надо. Я очень долго ждала тебя, чтобы тратить время на разговоры. Пойдем.

Они взялись за руки и не спеша побрели вдоль причала. Его руки были холодными и чужими, черствыми, как вчерашний хлеб.

– Присядем? – Саманта указала на скамью около раскидистого дуба.

– Пожалуй, да, – согласился Тревор.

Пальцы ног сводило от холода, Саманту знобило. Она достала из сумочки термос и небольшой сверток, ароматный и теплый. Тревор взял у нее из рук два стакана, в которые тут же попал тягучий глинтвейн из термоса. Саманта развернула бумагу, в ней оказалась яблочная шарлотка. Разделила ее на части, угостила Тревора:

– Я пекла ее тридцать лет подряд. С каждым разом она становилась вкуснее и нежнее. И сегодня у тебя в руках самый совершенный ее кусочек, с особым ингредиентом. Яблоки напоминают мне о наших с тобой детях, Тревор.

Небо, в отличие от Саманты, не сдерживало себя, оно заплакало на мостовую, на пожелтевшие деревья, на пролетающих серых птиц. Крупные капли разбивались о камни и превращались в цветные лужи. Саманта смотрела, как Тревор с аппетитом ест ее выпечку, будто не замечая дождь, и продолжила:

– О наших нерожденных детях, Тревор. Ваниль и корица – это наши поцелуи. Помнишь, как мы целовались? О, это было прекрасное время.

Она отломила кусочек пирога и съела. Босые ступни касались мокрой мостовой, но не чувствовали холода. Лишь плачущее небо под ногами напоминало Саманте об особом ингредиенте.

– Я любил тебя, – Тревор сжал ее руку в своей. – Но она ждала от меня ребенка. Я не мог бросить ее. Прости меня, если можешь. Я хочу, чтобы теперь ты стала моей женой.

Саманта поднялась со скамьи и протянула ему руку:

– Потанцуем?

Седой старик поднялся со скамьи и обнял ее, за стройную, как у юной девчонки, талию.

– У тебя потрясающая шарлотка, дорогая. А что за особый ингредиент в ней?

– Это то, что я копила в течение тридцати лет, Тревор.

Саманта засмеялась. Ветер разнес ее смех вдоль причала и обрушил громом на улицы Нью-Йорка.

Термос опрокинулся на бок, глинтвейн растекся красным пятном по скамейке. Бумага, в которой лежала шарлотка, улетела за серыми птицами. На земле, обнявшись, лежали два седых человека, укрытые теплым пледом из осенних листьев.

Рицин, яд, ставший особым ингредиентом, подействовал на них мгновенно.

Искаженная реальность

Людмила Лазукова

vk.com/milalazykova (https://vk.com/milalazykova)

Пара резиновых сапог сорокового размера стояла на автобусной остановке и наблюдала за происходящим вокруг.

– Наконец-то мы на улице, – сказал левый сапог. – Обожаю плачущее небо под ногами, усыпанное яркой листвой!

– А я предпочитаю сухую, прохладную погоду, – ответил правый.

– Но в такую погоду нас оставят дома, и мы не попадем под дождь, не увидим бальные платья деревьев, не измерим глубину луж!

– Не хочу шлепать по воде и намокать. Терпеть не могу, когда желтые мертвые листья налипают на мое тело, а грязь – на подошву. А еще ненавижу, когда деревья обнажаются. Лет по пятьдесят уже, а туда же, стриптиз показывать. Брр!..

– Странный ты. Если мы созданы сапогами, нам и жизнь уготована соответствующая. Мы активно живем в самый красивый период. А умение разглядеть прекрасное даже в серости и сырости – это всего лишь настрой.

– Оптимист хренов нашелся… Ты гладкий и целый, а у меня вон заплатка на боку. Ржавый гвоздь прошлой осенью продырявил мою шкуру, пока я тебя слушал и полет кленового листочка наблюдал.

– Он так завораживающе кружился в воздухе.

– А приклеился почему-то ко мне.

– И украсил твое голенище! Не ной. А лучше посмотри по сторонам. Наше время пришло.

– Умереть вместе с природой?!

– Влюбиться! Поэтому глядим в оба и ищем парочку женских резиновых сапог, размера так тридцать седьмого, можно на каблучке.

Пока левый сапог выискивал подходящий экземпляр, правый решил заглянуть лужу. Его взгляд выхватил красные босоножки тридцать восьмого размера.

– Вот это да! – вырвалось из него. – Какое изящество, какая грация! Левый! С ума сойти, ты это видишь?

– Мадемуазель! Разрешите представиться, – заикаясь, произнес он. – Заслуженный строитель, рыболов, грибник, на совесть прорезиненный сапог с теплым вкладышем, … имею боевое ранение.

Босоножки молчали. Они стояли рядом с лужицей, летние, оригинальные с тонкими ремешками, такие незащищенные, будто вызов, гримаса осенней погоде.

– Левый, я сейчас умру от разрыва подошвы. Где твои разноцветные листья-бабочки, которые заставляют тебя вставать на цыпочки? Хочу листопад, хочу дождь мелкий, моросящий, хочу танцевать, хочу любви! Давай подойдем ближе, я хочу прикоснуться к этому совершенству и вдохнуть запах натуральной кожи!

Правый сапог сделал резкое движение и шлепнул по луже. Грязный и мокрый, он посмотрел на лужу, в которой отражалось удаляющееся красное совершенство. Оно уходило не одно, а с мужскими туфлями сорок второго размера, из крокодиловой кожи, и уносило с собой фантазии резинового сапога.

– Правый, нам пора. Пока ты мечтал, я приударил за парой очаровательных калош. Они такие тонкие и силиконовые, и цвет у них осенний – розовый.

– К черту калоши, будь они хоть серо-буро-малиновые! К черту эти листья и слякоть! Лучше я засохну на батарее в кладовке и пойду трещинами, – разревелся правый сапог. – Это твое плачущее небо под ногами – иллюзия, обман, искаженная реальность!

Сапоги зашли в салон подъехавшего автобуса, который направлялся в деревню. Правый грустил, а левый думал о возможности встретить ровню и влюбиться.