Сказ столетнего степняка

Вот, например, в школе наши дети клялись: «Честно-пионерски! Честно-комсомольски! Ленински-сталински!» Это считалось высшей формой клятвы, и вроде никто не нарушал ее. Так учила советская школа. Но дети есть дети, и частенько нарушали свои клятвы, данные именем советских вождей. Но когда наступал момент истины, когда детям приходилось клясться друг другу по-настоящему и убеждать в верности своей клятвы, они клялись именем Всевышнего: «Олла?и, билля?и!» И все знали: клятва навек! Ее никто не смел нарушать!

В старинных деревянных, обутых железом крепких абдыре – сундуках хранились раритеты прошлого – память предков. Там были редкие рукодельные серебряные, иногда золотые изделия ювелирных мастеров степи и востока. Встречались женские украшения – кольца, браслеты из царских целковых, серебряных монет. Были и монеты, просто продырявленные с края. Женщины пришивали их к своей одежде или, продев в дырку ниточку, носили как подвески. Изредка можно было в бабушкином сундуке обнаружить какую-нибудь рукопись, испещренную затейливой арабской вязью, а то и маленькие пожелтевшие книжки, изданные в царские времена в издательстве Казани. А найти большую старинную книгу было удачей. И мне однажды повезло – нашел «Киссас-уль анбия» Рабгузи, изданную в Казани в конце девятнадцатого века.

Пожелтевшие страницы раритета уносили в глубь веков, во времена пророков, и я снова чувствовал себя маленьким мальчиком, слушающим притчи и легенды Алтын-апа в одинокой зимовке в буранную ночь.

И читал историю пророков внукам и правнукам, чтобы они, ученики школы безбожников, соприкоснулись с вечной истиной, почувствовали размеренное дыхание древности.

Один известный кляузник накатывал анонимки во все инстанции по любому поводу и на кого угодно. Он был в тридцатые годы шолак бельсенды – горе-активистом, а впоследствии – салпанкулак – стукачом НКВД. Интересно, все знали, что он кляузник, но делали вид, что уважают его. Некоторые побаивались его, а другие просто не хотели связываться с ним. И вот этот анонимщик додумался до того, что накатил несколько бумажек наверх о том, что руководители-казахи нашего района совершают религиозный обрядсундет – делают обрезание своим детям. Чтобы не быть голословным – сказывался опыт нквдешника – он следил за детьми в общественной бане! Подсматривал за ними и мотал себе на ус: «Ага, дети таких-то начальников-казахов обрезаны!» А тех, кого не смог встретить в бане, поджидал, когда они возвращались со школы домой. И обманывал ничего не подозревающих ребятишек: «Покажи-ка мне свою писульку, а я тебе за это конфетку дам!” – и машет карамельками перед носом обалдевших мальчиков. «Ну, и дурак! На, смотри сколько тебе хочется, только давай конфету поскорей!» – думают детишки, радуясь сладкому угощению. А кляузник таким образом собрав факты, накатал бумажку в область. Ох, какой был шум, какая разборка! С обкома партии, из областного центра Кокшетау, раньше назывался Кокчетав, приехала комиссия. Собрали весь актив района и давай разбираться. Солидный партработник, инспектор обкома начал давить на районных руководителей: «Товарищи, как это так?! Партия и правительство доверяет вам ответственные руководящие посты, а вы чем занимаетесь? Компартия борется с пережитками прошлого, всякого рода проявлениями национализма и религиозного фанатизма, призывает искоренить любые признаки противоречия марксизму-ленинизму! А вы допускаете обрезание детей в районе! Более того, сами подаете пример населению, совершая этот дикий, устаревший мусульманский обряд в своих семьях! Это несовместимо с нашей советской моралью, противоречит коммунистической идеологии! Этого терпеть никак нельзя и надо прекратить обрезание и подрезать корни такого обычая!» В этом месте не выдержал доселе угрюмо молчавший первый секретарь райкома партии: «Что вы говорите, товарищ инспектор!? Обрезать – можно, подрезать – нельзя!» Все захохотали, а инспектор растерялся и, глотнув воды, посмотрел на кляузника, ища у него поддержки. Но не тут-то было! Поднялся с места первый секретарь райкома партии Алпысбай Жакупов, бывший фронтовик, раненый, имеющий боевые награды, испытанный и закаленный в огне войны огромного телосложения человек, эдакий степной батыр-богатырь и начал расстегивать штаны. Все, весь районный актив и комиссия обкома, обомлели. «Подойди-ка сюда, товарищ правдоискатель-анонимщик, и снимай живо свои штаны, не то я сам сдеру их с тебя! И вы, товарищ инспектор, и вы, уважаемая комиссия, снимайте штаны и покажите всем, да и посмотрите сами хорошенько! А ну-ка, давайте, все разом!» Тут инспектор пришел в себя, и смягчив тон, начал успокаивать разбушевавшегося как бура – самец верблюда – ветерана войны, а кляузник от страха чуть не залез под стол. Немного успокоившись, первый секретарь снимать штаны не стал, но, держа руку на ширинке, продолжил в том же духе: «Ни для кого не секрет, что все казахи обрезаны, и это не мешает им хорошо работать на благо родины! Передайте привет руководителям области и республики, пусть сначала посмотрят на себя! Что, у коммунистической партии и советского правительства нет других проблем, кроме как бороться с обрезанием казахских ребятишек!? Наш народ вместе с братскими народами Советского Союза трудится на славу, собирает богатый урожай и умножает богатства страны! И не заглядывает никому в штаны! Так кому какое дело, если казахи обрезают своих детей!?»

Вот так, не побоявшись немилости высших инстанций, дал отпор этот грубоватый, громадный мужик нелепым обвинениям. Комиссия уехала ни с чем, да, наверное, им стало как-то не по себе, а там, наверху, тоже нашлись разумные люди, и история с обрезанием казахских ребятишек так и осталась без последствий. Народ смеялся над идиотизмом партийно-советских идеологов, жил и работал, растил и обрезал своих детей.

А первый секретарь Алпысбай Жакупов, около двадцати лет руководивший районом, стал легендой!

…В то время подверглась гонению домбра! Этот древнейший двухструнный музыкальный инструмент, спутник казаха на протяжении многих веков и в радости и в печали, вдруг оказался неугодным советской власти. Ее неофициально окрестили пережитком прошлого и дали понять, что пропаганда народной музыки нежелательна. И все, домбра сначала ушла в тень, а затем постепенно исчезла. Представляете, на родине величайшего народного певца, композитора Биржан-сала, в городе, где покоится его прах, школьники в середине шестидесятых годов днем с огнем не могли сыскать настоящую домбру! Да и в школах уже не особо приветствовалась игра кюев – степных симфоний на домбре и пение народных песен в ее сопровождении.

Я смастерил из простых сухих досок домбру, склеил, сделал струны из тонкой кишки козы и начал учить внуков, как мог. Так я сопротивлялся мракобесам от советской власти!

Только через несколько лет, усилиями разумных патриотов-казахов домбра опять приобрела свой высокий статус.

Переживая вновь в памяти всю свою вековую жизнь, поймал себя на мысли, что при всей кровавой тирании и несправедливости, жизнь есть жизнь, и в ней есть как плохое, так и хорошее. Если задать прямой вопрос, чего же было больше – зла или добра, я бы затруднился ответить. А кого больше встречал – хороших людей или подонков? Тут вообще невозможно ответить однозначно. Дело в том, что один и тот же человек в одной ситуации проявляет себя молодцом, а в другом случае оказывается, мягко говоря, не совсем на высоте. Такова жизнь, и таков людской род, и с этим ничего не поделаешь. Надо принимать всех такими, какие они есть, и стараться самому оставаться человеком.

Может, я ошибаюсь, кто знает. Но в одном уверен – выносить однозначный приговор целой эпохе отдельного народа или такой сложной страны, как Советский Союз, где жили много национальностей, нельзя! Объективно это невозможно, а судить субъективно и предвзято, загонять в узкие рамки многогранную историю глупо. Даже жизненный путь одного человека не вмещается в судейский приговор обвинителей прошлого. Все было в ту эпоху: и хорошее, прекрасное, возвышенное, а так же плохое, гнусное, отвратительное. Что поделаешь, такова величие жизни, такова история, которая не знает «если…»

…В семидесятые годы наступили времена облегчения – худо-бедно, но люди зажили по-человечески. Иногда кажется, что эти лет пятнадцать были подарком судьбы многострадальному советскому народу за все лишения и муки. И народ жил, отдыхал от души. Мирный труд, твердая зарплата, сравнительно неплохой жизненный уровень радовали массы. По вечерам все прилипали к своим черно-белым телевизорам, голубой мираж манил своей магией, уводя мысли и чаяния в неизведанную даль, отрывая от шероховатой реальности.

Период правления Брежнева до начала перестройки и развала СССР почему-то называется застойным периодом. Застойный период – застольный период, говорили в народе. Ох, посчитать бы на компьютере, сколько человеко-часов просидели и сколько проели-пропили в те годы граждане Советского Союза! Сидели, как могли! А что делать! В то время все сидели – одни за большим столом руководили нескончаемыми заседаниями, другие жадно ловили взглядом в маленькой щелке железной решетки кусочек белого облака, лениво проплывающего мимо. А многие сидели за большим дастарханом – накрытым столом и ели-пили, пили-ели. И говорили не умолкая обо всем на свете. Так мы отводили наши задыхающийся в железных тисках советско-коммунистической диктатуры души.

Народ пировал и потихоньку спивался.

Вообще, застойный период – застольный период заслуживает особого внимания. Время было интереснейшее! Это сейчас хают его на разный лад. А тогда жилось весело!

Легенды ходили о похождениях руководителей. Проделки начальников, прикрытые политическими лозунгами, – целая история!

Рассказывали, что такой-то хороший оратор, очень образованный человек. Его ораторство в том, что он умел лучше других вешать лапшу на уши, а цитаты, подобранные с умом и используемые точно к месту, придавали его словам вес и поднимали авторитет в глазах прямолинейных партийцев и наивных масс.

Жизнь народная была вольная. Душа нараспашку. Все всегда были готовы помочь друг другу бескорыстно. Никто денег не брал за оказанную посильную помощь. Брать деньги, особенно у своих земляков, считалось позором. Об этом даже и не думали. Зато обмывать сделанное дело было в порядке вещей. Это был неписаный закон застольного времени, некий кодекс чести. Подвез человек на машине солому соседу, починил велосипед, или еще чего сделал – бутылку на стол и пошло, поехало. Задушевные беседы переходили иногда в жаркие дискуссии с мордобоем, а примирение поссорившихся соседей назавтра становилось отличным поводом для похмелья. Самое интересное, деньги на водку находились всегда.

А столько интересного происходило вокруг.

Добрые соседи, мы с Николаем и Лионом были друг для друга и неким моральным судом. Если казах натворит чего-нибудь, они начинали подтрунивать надо мной: «Ей, Асеке! Что такое, а? Ваши там, говорят, того… хе-хе-хе!» Я тоже не оставался в долгу, и когда русский или немец, украинец или белорус облажается, непременно высмеивал соседей. Бывало, мы своих стыдили за дурные поступки или слова: «Как тебе не стыдно? Что скажут русские, если узнают?» «Прекрати! Немцы будут смеяться над нами!» Нередко мы слышали, как русские или немцы отчитывали своих: «Не позорься перед народом! Казахи будут высмеивать нас!»

Удивительно, но это действовало. Даже самые бессовестные, которые своих не стыдились, вроде привыкли перед ними быть такими, какие есть, стыдились показать другим народам себя с плохой стороны. Им не хотелось ударить лицом в грязь перед представителями других народов, и это было неким моральным ограничителем. Мы были открытыми, гласность и свобода слова были полные, говорили правду-матку друг другу в лицо, полушутя-полувсерьез, может быть, иногда даже злорадствовали. Но не было у нас ненависти! Не щадили друг друга, подтрунивали над недостатками, спорили до хрипоты, но вражды как таковой не было ни у кого. Мы жили вместе и уживались, делили радости и горе, делились хлебом и солью… и шутили, шутили друг над другом!

Иногда, будучи навеселе, Николай и Лион подтрунивали надо мной, истолковывая на разный лад мое двоеженство.

Мы со старшей женой Халимой жили вместе с младшим сыном Айгали, снохой Баян и внуками в бараке. Вторая жена Нагима жила рядом, в неказистом старом саманном доме. Ее старший сын и дочь, дети нашего погибшего на войне брата, к тому времени уже обзавелись семьей и жили и работали в областном центре Кокшетау. Через два года после нашей женитьбы Нагима родила мне сына, с которым она и жила теперь. По-существу, мы были всегда рядом, вместе.

– Вот, кайф у Асеке! Две жены под боком! Хоть куда поворачивайся – благодать! И там, и тут! Да, никуда не убежишь! – подшучивал Николай.

– А зачем ему бежать-то? – продолжал Лейке в том же духе. – Это нам с тобой бегать по бабам! А у него все дома!

– Асеке, кто слаще, байбише – старшая или токал – младшая?

– Когда как! – в тон им отвечал я. – Человеку хочется иногда сладенького, иногда солененького! Вот, старшая подсаливает, а младшая подслащивает! Или, наоборот, по настроению!

Они хохотали, сотрясая смехом деревянную баньку.

– А вообще-то правильно делали казахи! Взяли законно четыре жены, народили детишек, растут четыре аула! И все по совести! – говорил Николай полушутя. – Не надо гулять на стороне! А мы что делаем?

– Женимся на одной, клянемся в верности и ходим налево, грешим! – размышлял вслух Лион.

– А кто вам мешает? – прикидываюсь дурачком. – Берите по второй!

– Ойбай, кто нам даст? – вздыхали друзья.

– Что, состарились уже? – подтруниваю над ними. – Тебе, Колька, только за пятьдесят, а тебе, Лейке, за сорок всего!

– Нет, дело не в нас! Дело в законе! – оправдывается Николай.

– В понятии! – вторит ему Лейке. – Во-первых, никто нам не позволит иметь вторую жену! Ни закон, ни обычаи, ни жена, ни общество – никто!

– Во-вторых, это считается дикостью! – горячится Николай.

– Ну это с какой стороны посмотреть! С вашей – так дурно, а с нашей – вполне нормально! Вся беда начинается тогда, когда один народ навязывает другому народу свои законы. А что в этом плохого, если каждый народ живет по-своему?! Вам что, хуже от того что казах по закону шариата будет иметь четыре законные жены и растить свое потомство?! Если все согласны и довольны, то кому какое дело?!

– Да нет, мы не против!

– Нам бы тоже не помешало! – отвечали соседи.

– А знаете, почему запретили законное многоженство? Хотели препятствовать размножению казахов как нации! Мало того, что уничтожили столько, так еще и пресекли рост численности нашего народа!

– Да ну, Асеке, вы перегнули палку! – возражал Николай. – Наоборот, советская власть дала свободу женщинам востока!

– Какую свободу? От кого?

– Ну, это же правда, что женщинам дали равенство, свободу! – поддержал Николая Лион.

– Женщина может быть равноправной по закону государства, да. Но она не может быть равной мужчине по закону природы!

Даже такую серьезную тему добрые соседи превращали в шутку.

Шутки давали нам силы, здоровый юмор спасал нас от психологического надлома. А было над чем шутить, жизнь выкидывала такие невообразимые фортели! Однажды несколько специалистов районного среднего звена, после хорошего застолья, умудрились на автомобиле-фургоне «Москвич» взлететь ввысь и зависнуть на дереве! Это в центре города, на главной улице имени Ленина! Недалеко от райкома партии, перед райотделом милиции, напротив райисполкома, рядом с поликлиникой! Говорят, когда их снимали оттуда краном пожарники, они пели песню про космонавтов! И вот пошли слухи, узункулак – длинное ухо работало свободно даже во времена жестокой цензуры. Оказывается, главному специалисту по строительству выдали новенькую служебную машину и он стал радостно обмывать ее с друзьями. А был он казах, и Николай с Лионом стали подтрунивать надо мной. Вечером, когда мы сидели перед домом, любуясь закатом, они торжественно поздравили меня с полетом первого казаха в космос.

– Молодцы, казахи! – говорил совершенно серьезно Николай. – Догнали и перегнали Америку! Даже они не додумались бы до такого!

– Улететь с асфальта в центре города и приземлится на дереве могут только каз – гусь, и казах! – вторил ему Лейке Бельбет.

Я отвечал им, что, мол, сами не можете, вот и завидуете.