Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1

Проснулись ребята почти одновременно, когда ещё было совсем темно. Некоторое время они просто не могли понять, где находятся, но затем постепенно вспомнили всё вчерашнее. Помогло этому и их состояние: головы болели, мутило, побаливал живот, и самым первым желанием было как можно скорее выбраться из этого вертепа и никогда в него не попадать. Убедившись, что их деньги целы, они быстро оделись и направились к двери. Но перед уходом Фёдор всё же решил заглянуть к Мите, чтобы проститься с ним. Приоткрыв дверь в его комнату, слабо освещённую лампадой, теплившейся перед тёмной иконой (хозяйка была женщиной богомольной и в каждой комнате держала иконы с лампадами перед ними), он, очевидно, увидел такую картину, что быстро прикрыл дверь и сдавленным голосом произнёс:

– Он там с бабой! Пойдём скорее!

До открытия магазинов было ещё много времени. На улице шёл небольшой снежок и дул сильный порывистый северо-восточный ветер. Было градусов 15 мороза, а у обоих друзей одежда находилась в таком состоянии, что даже и меньший мороз пробирал бы до костей. Доехав до центра города, они, ёжась от холода, прижимаясь друг к другу, бродили по Светланке, как две бездомные собачонки, и в душе оба ругали и водку, и Митю, и его затею с сабантуем, и себя, что вовремя не удрали от него, и вообще всё на свете.

Однако, эта двухчасовая прогулка по морозу им пошла на пользу, они, хотя и промёрзли основательно, но зато окончательно протрезвели: головы перестали болеть, и предстоявшие им покупки смогли совершить достаточно толково. А купили они, прежде всего, по паре ичигов – для их работы это была незаменимая обувь. Она существует только на Дальнем Востоке, впрочем, я сказал, существует – вернее нужно было сказать, существовала в то время, я не знаю, есть ли она там сейчас. Но тогда для охотников, рыбаков, людей, работавших в лесу, эта обувь являлась прямо-таки необходимой.

Кажется, я уже немного говорил о ней, повторюсь. Ичиги – это длинные, до пояса, к которому они прикреплялись специальными ремешками, сапоги, сшитые из толстой юфтевой кожи так, что имели только один шов сзади. Цельнокроеные, без головок и каблуков, они отличались тем, что совершенно не пропускали воду и имели очень маленький вес. На подошву и в носок накладывалось сено, около колена они подпоясывались специальным ремешком, такой же ремешок стягивал их у голеностопного сустава. Это была замечательная обувь!

В знакомом Борису китайском магазине на Пекинской улице они купили хорошего чёрного сукна. Ещё до поездки в город они решили сшить себе одинаковые костюмы: гимнастёрки с нагрудными карманами и широкие брюки-галифе, в то время это была самая модная одежда у большинства комсомольцев и партийцев. Сшить эти костюмы им пообещал стрелочник Леонов.

По-настоящему его фамилия имела другое произношение, ведь он по национальности был чехом, осевшим после пленения в Новонежине и женившимся на одной из новонежинских красавиц. На родине его звали Франтишек Леоноски, ну а местные жители переделали его во Франца Ивановича Леонова, таким он и остался. Так вот, этот работящий дядька обзавёлся довольно большой семьёй и в качестве добавочного заработка занимался портняжным ремеслом. Ещё на родине он работал подмастерьем у портного, а в Новонежине после удачно сшитых брюк и рубах нескольким парням, получил славу первоклассного портного. Успеху помогло и то, что в приданом его невесты была отличная Зингеровская ножная швейная машина. Вот на его искусство наши друзья и полагались.

В магазине Кунста и Альберта имелся отдел, где можно было приобрести кое-какие театральные принадлежности. Купили здесь по коробке грима, а Борис, кроме того, ещё несколько накладных усов, бород и бакенбард; хотел купить и парик, но он оказался слишком дорогим.

Фёдору, как и Борису, активному участнику драматического кружка, игравшему в основном роли молодых героев, гримироваться было просто: достаточно было подрумяниться, подкрасить губы и брови, нарисовать над верхней губой какие-нибудь усики – вот и всё. Не так легко приходилось его другу: Борис обычно играл попов, кулаков, белогвардейских генералов и вообще пожилых людей, часто комических, им всем нужны были или усы, или борода, или бакенбарды – их не нарисуешь, а приклеенные из пакли или козьей шерсти выглядели очень неестественно. Обладая теперь настоящими артистическими бородами и усами, Боря надеялся, что его персонажи будут более походить на настоящих людей, которых ему приходилось изображать, и будут сильнее вызывать чувство ненависти или смех у зрителей.

Разумеется, одновременно он купил и клей, которым эти атрибуты старости приклеивались. До сих пор всё это фиксировалось обыкновенным клейстером, который постепенно размокал от пота, и к концу представления бороды, и так-то неестественные, начинали кусками отваливаться, что вызывало смех не только у зрителей, но и у партнёров.

Ну а вместо парика для роли попа Борису пришлось использовать свои собственные волосы: он перестал стричься, и месяца через три у него отросли такие длинные волосы, что при соответствующем расчёсывании ему удавалось вполне сойти за попа.

В заключение оба путешественника, как известные сластёны, зашли в кондитерский магазин, купили по коробке пирожных и по большой пятифунтовой банке монпансье, самого лучшего, ткаченковского.

С тех пор как Борис бросил курить, что, надо честно сказать, далось ему нелегко, он пристрастился к сосанию леденцов, и его карманы были ими постоянно набиты. В Новонежине можно было купить в кооперативе только дешёвые, кустарные китайские, ни в какое сравнение не шедшие с ткаченковскими, вот он ими и запасся, ну а Фёдор, хотя и вообще не курил, присоединился к этой покупке из чувства товарищества.

После всех этих трат у ребят ещё оставалось больше, чем по пять рублей, они считали себя богачами.

Кстати, постоянно посасывая леденцы, Борис, конечно, не мог удержаться оттого, чтобы не угощать ими и своих воспитанников, особенно самых маленьких. Это, между прочим, дало повод одному довольно злобно настроенному против Алёшкина парню, сыну заведующего кооперативной лавкой Мишке Соколову, часто помогавшему отцу в торговле и бывшему свидетелем трат Бориса на леденцы, как-то на собрании заявить:

– Пионеры потому так любят Алёшкина, что он их конфетами прикармливает, вот они к нему и льнут!

Это заявление вызвало возмущение не только самого вожатого, но и всех его друзей, и самих пионеров. Вызвано оно было тем, что Соколову после его вступления в комсомол дали нагрузку быть заместителем Алёшкина в пионеротряде на то время, когда Борис почему-либо не мог сам с ними заняться, а такое бывало, хотя и редко. И ребята, увидев, что вместо Бориса пришёл Мишка, очень часто со сборов уходили. И не потому, что они очень уж любили Бориса или были действительно им прикормлены, а потому, что Мишка получил эту нагрузку не добровольно: ребят он не любил и занимался с ними без всякого желания. Борис же, наоборот, отдавался работе с пионерами со всей страстностью, на которую только был способен. Он на самом деле полюбил всех этих таких разных и таких интересных ребятишек, и они это чувствовали.

Глава четырнадцатая

Поезд, следующий в Кангауз, отправлялся из Владивостока в 6 часов вечера, так что ребята, нагруженные покупками и двумя комсомольскими библиотечками, полученными в укоме для новонежинской и лукьяновской комсомольских ячеек, ещё сумели сходить в кино «Арс» и посмотреть очередные приключения Дугласа Фэрбенкса.

Уже в поезде они решили разделиться: Фёдор должен был ехать прямо до Новонежина, а Борис оставался на ночь в Шкотове, чтобы повидаться со своими, угостить братишек и сестрёнку купленными пирожными и приехать в Новонежино на следующий день к обеду на товарняке.

В Шкотово приехали в начале седьмого, и Борис, кутаясь в раздуваемую ветром шинель, застегнув красноармейский шлем так, что были видны только его глаза, отправился по шпалам к дому. Идти нужно было около километра, а ветер дул в лицо, он подымал тучки колючей снежной пыли и приходилось часто отворачиваться, а главное, почти совсем не поднимать головы и смотреть только под ноги.

Между прочим, остановка в Шкотове Борису понадобилась не только для свидания с родными, но и, пожалуй, главным образом, для того, чтобы как-нибудь суметь увидеться с Катей Пашкевич, очень ему хотелось с ней встретиться и поговорить. И вот, когда он пробивался сквозь метель, вдруг услышал впереди себя весёлый голос:

– Смотри-ка, Кать, а ведь это кажется Борька Алёшкин идёт, откуда он тут взялся?

Борис поднял голову и увидел на расстоянии всего одного-двух шагов закутанные в тёплые платки, обутые в валенки и затянутые в довольно тонкие пальтишки две девичьи фигурки, запорошенные снегом и, несмотря на это, весело шагавшие. Они шли спиной к ветру и поэтому увидели Бориса раньше, чем он их.

Борис остановился, он загораживал путь девушкам, остановились и они. Конечно, это были Нюся Цион и Катя Пашкевич, они шли в свою школу, которая, как мы знаем, теперь помещалась в гарнизоне, на собрание учеников. Хотя и наступили каникулы, но в шкотовской школе предстояло провести много работы. Наконец-таки удалось отремонтировать всё помещение казармы, отведённое под школу, и все классы её можно было собрать в одном здании. До сих пор, как известно, они находились в разных местах, и это создавало большие неудобства для преподавателей. Теперь все парты и другие школьные предметы свезли в казарму, но пособия следовало разместить по шкафам, а парты расставить по классам так, чтобы сразу же после каникул можно было приступить к занятиям. Вот для решения этого вопроса и собирали старших школьников, и прежде всего комсомольцев, чтобы наметить план этой работы.

Из короткого сбивчивого рассказа Нюси Борис узнал, что теперь и их класс будет учиться в гарнизоне, а не в том доме, где находилась квартира Алёшкиных. При этом Нюся лукавым голосом заметила;

– Так что Катеньку-то больше в окошко не сможешь рассматривать, не удастся!

Борис невольно покраснел, под своими одеждами ему даже жарко стало: так, значит, они видели, когда он украдкой из-за занавески смотрел, как на переменах девочки играют…

Катя, до сих пор слушавшая болтовню Нюси довольно спокойно, тут не выдержала и, вскинув вверх свои пушистые, чуть припорошенные тающим снегом ресницы, взглянула на Бориса, имевшего и от холода, и от смущения довольно-таки жалкий вид, и, дёрнув Нюську за рукав, сказала:

– Хватит болтать-то, пойдём скорее, на собрание опоздаем!

Но прежде чем они ушли, Борис успел выяснить, что сегодня в клубе обещали кино, и они смогут увидеться. Хотя это было сказано не ему, но он-то почувствовал, эти слова предназначались и для его ушей, потому что к той фразе, которую мы только что привели, Катя добавила:

– Вечером успеешь всё выболтать, ведь сегодня кино…

За эти слова Борис был бесконечно благодарен! Он уступил дорогу девушкам и, ещё больше согнувшись от встречного ветра, прижимая развевающиеся полы длинной шинели, радостно зашагал к дому.

Кроме папы, занятого где-то на складе, все остальные члены семьи Алёшкиных сидели за вечерним чаем. Появление Бори-большого было встречено радостными воплями его младших братишек, приветливым взглядом сестры и ласковым поцелуем мачехи.

– Что же ты не носишь свой полушубок? – спросила она. – Смотри, какая вьюга, ведь простудишься! Да когда же ты приехал? Я что-то не слыхала никакого поезда…

А надо сказать, что домик, в котором жили Алёшкины, находился так близко от железнодорожной линии, что прохождение поезда вызывало дребезжание стёкол в окнах и посуды в буфете.

– Да полушубок-то у меня больно тяжёлый. А я ведь во Владивосток ездил, в уком комсомола, отчёт об одной работе делал, – с гордостью ответил Борис, ставя на стол коробку с пирожными и становясь спиной к горячей печке.

Тем временем вернулся с работы и Яков Матвеевич, сел за стол. Во время чаепития Борис узнал частично уже известные ему новости о переменах, предстоящих в Шкотове. Узнал он о том, что с 1января 1925 года здесь будет свой райисполком, свои райкомы партии и комсомола и все прочие районные учреждения. Узнал также, что наконец принято окончательное решение об открытии в Шкотове школы крестьянской молодежи (ШКМ), что для неё отводится здание бывшей школы II ступени и что эта школа будет выпускать агрономов.

Узнал он также, что заведующим ШКМ назначен их знакомый учитель, Владимир Сергеевич Чибизов. Повторила ему мать и то, что семилетка, которая теперь будет в Шкотове, собрана вся в казарме, что её филиалы перевели туда и теперь брать с собой в школу Женю будет нельзя: далеко и холодно, и придётся мальчишке сидеть одному дома.

После чая, когда Люся уткнулась в своей комнатёнке в книжку, мальчики занялись игрой в шашки, а мачеха стала готовить обед на следующий день, отец прилёг на кровать и позвал к себе старшего сына:

– Ну, Борис, и задал ты мне страху!

Тот изумлённо взглянул на отца. Он не понял этой фразы, не знал, что же он такого сделал, чтобы так напугать отца. Никаких особых грехов, кроме вчерашнего кутежа у Митьки Сердеева, он за собой не помнил, а об этом кутеже отец никак не мог узнать.

– Садись-ка вот на стул, я тебе сейчас расскажу, что произошло в нашей владивостокской квартире прежде, чем я её покинул.

Борис ещё больше удивился, послушно сел на стул, придвинув его поближе к кровати отца, и приготовился слушать, а тот начал свой рассказ вполголоса, видно, не желая, чтобы содержание его стало известно младшим детям и жене.

– Понимаешь, – начал Яков Матвеевич, – когда вы все уехали из Владивостока, приехал Гетун Николай, ты его знаешь. Он получил новое назначение в губернском отделе ГПУ. Приехал он не один, а привёз с собой младшего братишку, парнишку 14 лет – Сеньку. Тот окончил школу I ступени, имевшуюся в их селе, и его родители, как и многие крестьяне, осознавшие, что для этого времени четырёх классов недостаточно, решили отправить Сеньку учиться дальше. Сперва предполагали послать его к родственникам в Шкотово, но, когда Николая перевели во Владивосток, то Сеньку отправили с ним. Гетун встретил меня как-то на улице, ведь ты знаешь, что губотдел ГПУ находился на углу нашей Бородинской и Алеутской улиц, а я как раз мимо на работу ходил, и он тоже туда шёл. Поговорили, он попросил помочь ему с квартирой, так как с момента приезда держал Сеньку в казарме при ГПУ и уже имел по этому поводу неприятности. Наша квартира пустовала, я ещё не знал, как скоро уеду, и пригласил их пожить у нас. Гетун пропадал на работе с утра до ночи, я возвращался со службы тоже поздно, таким образом, Сенька, вернувшись из школы и пообедав в столовой ГПУ, целый вечер хозяйничал дома один. Мальчишка он был довольно балованный, наводил в дом целую ораву приятелей, и они носились по двору и дому, играя в разбойников, в войну и т. п. Они гонялись друг за другом, стреляли из луков, рогаток и поднимали крик на целый квартал. Всё это прекращалось лишь только с моим возвращением, когда я всю эту компанию выдворял.

– В этот несчастный день я возвращался домой позже обычного, – продолжал рассказ Яков Матвеевич, – и первое, что мне бросилось в глаза, это большая толпа, собравшаяся около нашего дома, что-то горячо обсуждавшая. Тут же стояла санитарная машина. Я подумал, может быть, что-нибудь случилось с хозяйкой нашего дома – постоянно болевшей старушкой, оказалось иное. Когда я вошёл в квартиру, то увидел в комнате несколько человек из ГПУ. Один из них сидел за столом и что-то писал, напротив него стоял Николай Гетун, а в углу сидел, закрывши лицо руками, Сенька. У входа в спальню лежало чьё-то тело, прикрытое простынёй. Я остолбенел и тут только заметил, что Николай распоясан, без маузера, который также, как и карабин, обычно стоявший в углу его комнаты, лежал на столе против пишущего чекиста. Когда я вошёл, Гетун, указывая на меня, сказал:

– Вот хозяин этой квартиры – Яков Матвеевич Алёшкин.

Сидевший за столом взглянул на меня, подумал несколько минут и тихо произнёс:

– Ну вот и хорошо, он будет и свидетелем, и понятым. Других пока в это дело вмешивать не будем. Чем меньше народа будет знать об этом происшествии, тем лучше – меньше разговоров будет. Надо выйти к собравшимся и попросить их разойтись, – обернулся он к одному из стоявших у дверей людей. – О тебе, – обернулся он к Николаю Гетуну, – вопрос будет решать начальник губернского отдела ГПУ, сейчас мы подпишем протокол, и сегодня же я ему о происшествии доложу. Ты, конечно, останешься под домашним арестом, мальчонку нужно в больницу отвезти, он совсем не в себе, а труп можно отправить для вскрытия. Товарищ Алёшкин, подпишите вот здесь.

И он протянул мне протокол, в котором говорилось, что Сенька выстрелом из карабина, принадлежавшего его брату Николаю, убил своего товарища, мальчика 13 лет, Жучкова.