Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 1

Теперь Борис, после слов Фёдора, начал понимать весь хитрый план, задуманный сёстрами. Марфа придёт к нему, об этом будет знать её сестра. Его захватят с поличным, и капкан захлопнется. А что капкан на него был поставлен, он это уже теперь понял, потому что на его вопрос: «А как же твои родители?» Марфа ответила:

– На что мне теперь мои родные, когда у меня ты будешь!

Она уже считала, что он в её власти, и что ему ничего не останется, как только жениться на ней, вне зависимости от того, любит он её или нет. Захваченный на месте преступления Марьей, он не сможет выкрутиться.

«Ну что же, спасибо Фёдору, открыл он мне глаза. Ну а ты, милая, жди, когда я тебя теперь позову, дождёшься…» – злорадно думал он, хотя физические достоинства Марфы и продолжали его волновать.

Глава шестнадцатая

Утром следующего дня в почте, полученной из конторы Дальлеса, Борис обнаружил письмо, вызывающее его с отчётом о выполнении договора по заготовке и сдаче рудничных стоек. Через несколько часов он уже был в Шкотове, оставив участок на Фёдора.

Ему предстояло пробыть в Шкотове несколько дней: после отчёта нужно было присутствовать на профсоюзном собрании конторы – он уже состоял членом профсоюза работников земли и леса (был такой профсоюз). На этом собрании Алёшкина по предложению Ковальского избрали членом месткома, сам Ковальский был избран председателем.

В это же время и в Шкотове проходил расширенный пленум РК РЛКСМ, на котором Борису тоже предложили присутствовать с тем, чтобы по возвращении в Новонежино он сделал доклад о решениях пленума. Иначе туда пришлось бы посылать кого-нибудь из штатных работников райкома, а их было очень мало – всего три человека.

Организация же комсомольская росла как на дрожжах. Полтора года тому назад в районе имелась всего одна комсомольская ячейка, теперь уже в самом Шкотове их было более двадцати, причём некоторые ячейки уже состояли чуть ли не из сотни членов, как, например, шкотовская и артёмовская.

Окунувшись в эту деловую и комсомольскую жизнь, Борис почти совсем забыл о своих безалаберных и довольно-таки позорных любовных новонежинских приключениях. Он, конечно, каждый вечер ходил в клуб, ежедневно встречался там со своими шкотовскими друзьями и с Катей Пашкевич.

После всего, что за последние месяцы произошло с ним в Новонежине, ему почему-то было стыдно встречаться и как раньше непринуждённо беседовать с ней. Он чувствовал себя как бы виноватым перед ней в чём-то. И от этого он старался не искать с нею встреч наедине.

Она же, наоборот, уже достаточно наслушавшись и от Нюськи Цион, и от других подруг о том, что Борис Алёшкин к ней неравнодушен, да заметив это и сама и, со своей стороны, вероятно, тоже в какой-то степени заинтересовавшись им, видя его робость и как бы нежелание сближаться, приписывала это своей прежней холодности и недоверию к нему.

Чтобы как-то сломить этот непонятный для неё ледок в их отношениях, используя в качестве связующего звена всё ту же Нюсю, Катя чаще стала затевать с ним разговор, взглядами, всем своим видом давая понять, что он ей не совсем безразличен.

Борис никогда бы не смог объяснить, почему это он был так смел и даже, может быть, нахален с другими женщинами и девушками и почему так робок и неуверен в своём обращении с Катей Пашкевич.

Пожалуй, лишь много лет спустя он понял, что именно это-то и было настоящей любовью. Это была не чувственная страсть, толкавшая его в объятья таких, как Марфа или Середа; не та дружба, которая не вызывала у него никакого волнения в крови, как с Тиной Сачёк. В отношении к Кате объединялось всё вместе: он хотел поделиться с ней самыми сокровенными своими мыслями, получить от неё дружеский совет, и в то же время смотрел на неё, как на девушку, одно прикосновение которой ему дало бы неизъяснимое блаженство. Вместе с тем, несмотря на всё это, он чувствовал перед ней какую-то совершенно непонятную робость.

В эти вечера как-то случалось, что Борису и Кате удавалось посидеть рядом во время кино, пройти вместе домой, и ему было с ней так хорошо, он себя чувствовал таким счастливым, что всё пережитое в Новонежине отошло куда-то далеко-далеко, и стало казаться, что случилось это не с ним, а с кем-то другим…

Однако, видимо, то или иное событие, пережитое человеком или испытанное им, бесследно никогда не проходит. Наряду с увеличившимся презрением к женщинам вообще, у Бориса появилось и новое отношение к ним, как к существам другого пола, обладание которыми могло доставить особое физическое наслаждение.

Невольно и на Катю он иногда смотрел с этой точки зрения. И хотя очень стыдился таких мыслей, но, оставаясь по ночам сам с собой, вместе с мечтами о том, чтобы видеть её, быть всё время рядом с ней, у него стали появляться мечты и об обладании ею как женщиной. Но при встрече и общении с Катей, даже наедине, он держался так, что даже попытка поцеловать её казалась ему каким-то святотатством. Те дружеские рукопожатия, которыми они всё-таки стали обмениваться при расставании, Борису казались чем-то большим, доставляли ему такое удовольствие, которое заменяло всё, что он испытал в Новонежине.

Между прочим, как-то во время беседы о пионерских делах с инструктором райкома Гришкой Герасимовым Борис высказал мысль о том, чтобы между отрядами отдельных сёл установить не только письменный контакт, который уже существовал, но и личный. Для этого пионеры какого-нибудь отряда должны были бы приехать в отряд другого села в гости. Для примера он предложил установить такую связь между шкотовским и новонежинским отрядами. Обсудили этот вопрос и с секретарём райкома РЛКСМ Смагой, и с секретарём райкома РКП(б) Куклиным, те инициативу поддержали. Решено было провести такую поездку в каникулы в июне месяце.

Шкотовский отряд в большинстве своём состоял из детей рабочих и служащих, в то время как новонежинский больше имел детей крестьян. Происходила, таким образом, так популярная в то время смычка.

Средства на поездку решили раздобыть путём воскресников и субботников, проводимых вместе с комсомольцами. Разработка этого вопроса была поручена вожатым отрядов, а ими были Борис Алёшкин и Катя Пашкевич, следовательно, у них возник ещё один повод для сближения. Составление плана этой поездки задержало Бориса в Шкотове ещё на один день.

Вернувшись в Новонежино и выяснив у Фёдора, что все стойки уже отгружены, и что теперь основная забота ляжет на своевременную заготовку и отправку чурок, Алёшкин включился в эту работу.

Конечно, в первый же день он провёл внеочередной сбор своего отряда, на котором рассказал о принятом райкомом решении по связи между шкотовским и новонежинским отрядами, о том, что в июне им надо ожидать гостей из Шкотова. Ребятам эта затея очень понравилась, и совет отряда тут же принял решение о составлении плана приёма гостей.

На первом же ближайшем собрании комсомольской ячейки Борис, докладывая о решениях пленума райкома РЛКСМ, сообщил и об ожидаемом приезде шкотовских пионеров. На собрании это сообщение тоже вызвало много разговоров и предложений. Такого события в жизни села ещё не было, и все понимали, что к нему нужно как следует подготовиться.

А перед Борисом встали довольно большие трудности по выполнению своих служебных обязанностей. Чурки заготавливались и вывозились сразу в трёх местах: в Новонежине, Романовке и Лукьяновке. И если в Новонежине имелся и склад для них, и соответствующий тупик, то в двух других местах ничего этого не было.

Привезённый лес сваливали около запасного пути, и когда его набиралось достаточно, чтобы загрузить хотя бы один вагон, было необходимо как можно скорее такой вагон раздобыть, подогнать его на соответствующий разъезд (ведь и Романовка, и Лукьяновка – разъезды) и организовать его срочную погрузку, чтобы не задержать движение по дороге, а также и не держать долго паровоз, стоявший вместе с вагоном.

За это время десятник должен был не только пересчитать и обмерить всё чурки, но и проследить за правильностью погрузки, успеть выписать все необходимые квитанции и накладные для возчиков, для Дальлеса и для железной дороги.

Конечно, и Борису, и Феде в это время приходилось нелегко: иногда необходимо было выезжать по два-три раза в день то в одном, то в другом направлении, да ещё и грузчиков-китайцев с собой везти. Естественно, что ни о каком свидании с Марфой в этот период не могло быть и речи, да Борис к этому и не стремился. Теперь, когда Катя стала относиться к нему более дружелюбно, ему казалось, что каждая близость с другой женщиной будет ей оскорблением.

Сразу по возвращении Борис заметил, что отношение к нему со стороны его хозяев изменилось. Как говорят, между ними кошка пробежала. Вначале он недоумевал, но вскоре всё разъяснилось.

Оказывается, без него, так и не дождавшись его приглашения, Марфа пришла сама. Но сестры дома не оказалось, зато в это время там в конторе находился Фёдор Сердеев. Он поговорил с нею достаточно основательно, видно, напомнил и про себя, да и про другие похождения этой девицы. Одним словом, дал ей понять, чтобы она на Бориса не рассчитывала, и что, если между ними что-нибудь и было, так это только вследствие её развращённости и глупости его приятеля. Кроме того, он уже заявил от себя и то, что якобы у Бориса в Шкотове есть невеста, и что, следовательно, расчёты Марфы осуществиться не смогут.

Девушка по своей ограниченности даже и не обиделась, а сразу же все попытки завладеть Алёшкиным похоронила. Но она рассказала об этой неудаче сестре, а та не любила, чтобы планы её разрушались, и, конечно, серьёзно обиделась и на Бориса, и, в особенности, на Фёдора, который не только в своё время сам ускользнул из расставленных ему сетей, но сумел вытащить из них и товарища.

Фёдор, конечно, оказал услугу другу, но при этом, хотя и не прямо, а больше намёками, разболтал обо всём Полине, а та, конечно, Тине Сачёк. Первое же появление Бориса в комнате учительниц было встречено вопросом:

– Ну, Боря, как там Марфуша поживает? Как ваши любовные успехи?

Борис был готов удушить болтливого Федьку, но, понимая, что этим делу не поможешь, скрепя сердце переносил все насмешки безропотно. Заметил он только, что если Поля смеялась над ним и его похождениями беззлобно, то Тина делала это с какой-то затаённой досадой. Видимо, в глубине души её обидело, что Борис предпочел ей – учительнице, комсомолке – какую-то глупую распутную девку. Конечно, признаться в этой досаде она не смогла бы даже и самой себе. Да, может быть, Борису это только казалось, но так или иначе, она к нему стала относиться менее дружелюбно.

А подготовка к приёму гостей из Шкотова в их пионерском отряде и в комсомольской ячейке продолжалась. Для жилья заведующий выделил им помещение школы. Сельсовет поручил своим работникам сделать топчаны, а каждый из пионеров обещал выпросить дома постель. Секретарь партячейки договорился с председателем кооператива о выделении нужных продуктов для питания, совет отряда разработал план проведения этой встречи. В частности, новонежинские пионеры должны были на костре выступить с показательными гимнастическими упражнениями, разучить несколько песен и подготовить хотя бы маленькую пьеску.

Для всех этих дел вожатому нужны были помощники, тем более что ему приходилось часто разъезжать, а репетиции стоило проводить ежедневно. По его просьбе ему выделили двух его бывших пионерок, уже вступивших в комсомол: Лиду Сердееву и Валю Фишер. Эти пятнадцатилетние девушки оказали ему большую помощь. Конечно, помогли ему и старые друзья-учительницы, хотя, откровенно говоря, без большого энтузиазма.

Кроме этого, перед новонежинскими комсомольцами встала ещё одна проблема. В районе Новонежина появились хунхузы. Пока они ограничивались грабежом китайцев и корейцев, но поговаривали, что в некоторых отрядах есть и русские белобандиты, способные на любую пакость.

Стало известно, что один отряд прошёл откуда-то со стороны Петровки по направлению к Хатуничам. Отряд насчитывал около 20 человек. На его поимку из Владивостока вызвали красноармейцев, но пока его не нашли. Поэтому всем партийцам и комсомольцам выдали винтовки, патроны и снова организовали их в отряд ЧОН. Оружие им приходилось постоянно таскать с собой.

Между прочим, в связи с этим произошёл один довольно забавный случай.

Как-то часов в 9 вечера проходило комсомольское собрание в избе-читальне, на нём, как всегда, присутствовало много крестьянской молодёжи. Помещение было переполнено, люди сидели на скамейках, табуретках, столах и даже на подоконниках. Окна, конечно, открывались настежь, уже было достаточно тепло. Обсуждался какой-то интересный вопрос, кажется, статья товарища Сталина, помещённая в «Правде» за 15 апреля 1925 года «О комсомольском активе в деревне». После XIII съезда партии статьи Сталина читались и обсуждались с большим интересом.

Так вот, после ознакомления с текстом этой статьи (её вслух прочитал Хужий) многие стали задавать вопросы и пытаться содержавшиеся в ней предложения применить к жизни комсомольской ячейки Новонежина. Большинство желало высказаться, как всегда, стоял шум.

В самый разгар этих споров в раскрытую дверь, расталкивая толпившихся в ней парней, вбежал мальчишка лет 14 с громким криком: «хунхузы!»

Все невольно вскрикнули. Некоторые девушки завизжали: все вообразили, что хунхузы идут где-то вслед за этим мальчишкой. Комсомольцы схватились за винтовки, стоявшие у каждого рядом, а Хужий потушил большую керосиновую лампу, освещавшую избу-читальню:

– Ребята с оружием, быстро на улицу! Прячьтесь за брёвнами, без моей команды огонь не открывать, не забудьте винтовки-то зарядить. Остальные ложитесь на пол и лежите тихонько.

Выполнена была только часть этой команды: на улицу выскочили вместе с вооруженными безоружные и бросились наутёк в разные стороны. Если бы хунхузы действительно находились поблизости, то комсомольцы даже не смогли бы им оказать нужного сопротивления – стрелять было опасно: по улицам в разные стороны бежали парни и девчата, выскочившие из избы-читальни. Но комсомольцы, укрывшись за брёвнами, валявшимися на улице около избы-читальни и около ближайших домов, пока никого чужого на улицах не видели.

Вскоре улицы опустели и всё затихло. Борис и Фёдор залегли за толстым бревном почти под самыми окнами избы-читальни, зарядили винтовки и напряжённо вглядывались в темноту широкой улицы. То же вероятно делали и остальные комсомольцы, примостившиеся кто где сумел. Только Хужий поднялся, вышел к углу улицы и тоже пытался что-нибудь разглядеть в темноте проулка.

И в это время Борис услышал не то плач, не то заглушённый крик, он толкнул Федьку и обратил его внимание. Тот прислушался и тоже услышал.

Эти странные звуки доносились откуда-то со стороны избы-читальни. Парни тихонько поднялись и направились к окнам избы, чтобы заглянуть внутрь и выяснить, что это за крик. На улице было темно, и потому даже в нескольких шагах ничего видно не было. Подойдя к стене здания, ребята заметили что-то белеющее у одного из окон. Пошли быстрее и вдруг замерли в испуге и удивлении. Они увидели на подоконнике чьи-то большие белые ноги, согнутые в коленях: стопы их находились где-то внутри помещения, бёдра и остальная часть тела вплоть до обнажившегося живота висела наружу, грудь и голова девушки, как уже теперь можно было определить, была закрыта свесившимися юбками. Из-под этих-то юбок и доносился тот странный звук, который услыхали наши ребята. Руками девушка безуспешно пыталась достать до земли, чтобы упереться в неё; отцепиться ногами она боялась, да, видимо, и не могла.

Несмотря на весь трагизм положения девушки, ребята не могли удержаться от смеха, особенно после того, как освободив её, узнали, что это была их знакомая – нескладная, но очень добродушная Поля Горобец, одна из подруг Кати Пашкевич, приехавшая на каникулы домой.

Оказывается, она сидела на окне. Во время поднявшейся паники кто-то пытался выскочить в окно, толкнул её, и она, не успев опомниться, очутилась висящей вниз головой на улицу. Её юбки зацепились за какой-то гвоздь, торчавший в наличнике, она и повисла на нём. Согнув ноги в коленях, сперва пыталась приподняться и вновь забраться на подоконник, или хотя бы не свалиться вниз. Она не представляла себе, сколько оставалось ещё до земли, но боялась, что высоко, так как руками достать не могла. Разогнуть ноги тоже боялась, так как, понимая, что висит на юбке, считала, что материя не выдержит, порвётся, она упадёт на землю головой и убьётся.