Т-34 и другие рассказы о войне

– Пока не нашли, но есть взятки.

– Так за взятки, насколько я помню, к стенке не ставят!

– Поставим. Найдем судью, у которого рыло в пуху, прижмем и поставим – это дело техники, как говорится, наши проблемы. От вас нужно только добро. Сами понимаете, дело будет резонансное, может и мировое сообщество вмешаться. Такие вопросы без вашего участия мы решать не имеем права.

– Хорошо. Хорошо, что помнишь, кто в доме хозяин.

– Как можно, Леонид Ильич? Ну так как же?

– Ну, если по-другому никак, то действуй, конечно, что ж поделаешь. Уходить тоже надо красиво, сохраняя лицо, а не как Сталин или Хрущев. И, если иначе сохранить облик невозможно, то что ж, пожертвуем одним человеком ради блага многих. Ты же понимаешь, что мой позор – это и ваш позор тоже?

– Конечно, Леонид Ильич, потому и пришел.

– И с кадрами работу усиль. Тщательнее проверяй. Чтоб не было потом такого…

Захлопнулась дверь приемной за Андроповым, а 9 месяцев спустя захлопнулась дверь камеры смертников московского СИЗО №5 «Водник», где оборвался жизненный путь простого советского человека, так и не ставшего комсомольцем, но ставшего настоящим героем – как на войне, так и в миру – Юрия Константиновича Соколова.

Зима 1984 года, Москва

И опять машина товарища Андропова остановилась у «Елисея». И опять заполонили едва ли не всю улицу его охранники, и опять принялись расталкивать основную массу покупательно-способного населения. Правда, сегодня путь его лежал не в главный зал, а в стол заказов, где его уже ожидал пакетик со «спецснабжением» от главного столичного гастронома. Однако, и тут ему пришлось столкнуться с толпой. Главный силовик страны поморщился – никак нельзя такому человеку в очереди стоять. Ведь недаром он днем и ночью, не жалея сил, только и трудится, что на благо советских граждан, спасая их то от западной, то от гитлеровской, то от коррупционной заразы. Только вот работа его «на первый взгляд как будто не видна» – иначе так рьяно посетители гастронома не боролись бы за свое место в очереди с его охранниками. Вгляделся Юрий Владимирович в толпу и увидел здесь много стариков в медалях и орденах – это были ветераны.

– Что такое? – спросил он у своего адъютанта Агеева.

– Ветераны, Юрий Владимирович. Они сегодня через стол заказы получают по карточкам.

Андропов понимающе склонил голову и хотел было вернуться в машину, чтобы подождать, но вдруг услышал истошный вопль одного из наиболее обвешанных железом стариков, который увидел лицо председателя Комитета и, несмотря на это, заслуг последнего не оценил, не желая уступать ему своего места.

– Ну и что, что Андропов?! А я ветеран! Я страну защищал, Победу делал, кровь проливал! Видали, какой иконостас? – горделиво потрясал орденами дед, а те отвечали в такт его речи мерным металлическим позвякиванием. – Даром, что ли, товарищ Жуков мне его лично на параде вешал? А вот и от Кагановича орден! И от товарища Сталина есть, только дома…

«Негоже этим кичиться, – подумал Андропов, слушая вопли ветерана. – Скромность украшает человека, а особенно такого заслуженного. Ведь не ради привилегий и орденов такие, как он, жизнь свою отдали. Не ради почета и славы пожертвовали самым дорогим, прошли горнило плена и концлагерей. За что? За тряпки да за еду из красивого магазина с витринами? Такая философия нас черт знает, куда заведет…»

Протиснувшись сквозь строй охранников, Андропов с доброжелательной улыбкой на лице – а как иначе говорить с ветераном? – подошел к митингующему.

– Что ж вы так кричите, товарищ?

Тот немного осел при виде самого Андропова, так близко подошедшего к нему и тем самым как бы обезоружившего:

– Да я, Юрий Владимирыч… я ничего, только вот… чтобы по совести все, по закону… Без очереди-то оно того…

– А я только за закон! Все по закону должно быть! Отступлений ни для кого, никаких. Какие могут быть послабления? А что завтра? Сегодня мне лишнюю краюху, завтра тебе лишние сто тысяч из Госплана на дачку да обстановку, а послезавтра всю страну до нитки обдерут.

– Верно… – фоном мямлил ветеран, а Андропов меж тем разошелся так, что не слышал уже никого и ничего.

– А то иные тоже привыкли – понавешают себе орденов, то ли заслуженных, то ли купленных, то ли ворованных, а потом поблажек требуют. В очереди пропусти, да банку икры уступи, да место дай поближе к сцене, да встань, если такой вот в трамвай вошел. А то и на шею сядут – украдут и плачут потом перед судьей: я, мол, Победу делал, так меня отпускай, ваша честь! А дудки! – председатель Комитета скрутил перед стариком две дули и сунул их ему под нос. – На-кося, выкуси! Закон для всех один! И в театре, и в трамвае, и в очереди всем стоять на общих основаниях, и сидеть ровно в той зоне и ровно столько лет, сколько кодекс тебе предначертал! Так будет всегда, коль Владимир Ильич такие основы общественной нравственности заложил и нам велел блюсти. И мы не позволим, чтобы всякие тут!.. Я вот и вовсе не служил, нигде не воевал, и что? А один – вот тут вот работал, – Андропов потряс рукой, протянутой в сторону главного входа в гастроном, – и тоже орденов имел не меньше твоего! Героем был! У Василевского служил! А проворовался – и шлепнули мы его. Подвели под закон – и шлепнули, зеленкой лоб намазали. И тебя шлепнем, если будешь вот так вот старостью да медалями спекулировать и порядки социалистические попирать! Понял?! А теперь пошел вон!

В сердцах Юрий Владимирович схватил оторопевшего деда за шкирку и вышвырнул из очереди. Под звуки гробового молчания без всякой очереди прошествовал он в стол заказов, чтобы отовариться.

Слово атамана

1941 год, Париж

Старик встал из-за письменного стола и подошел к зеркалу. От длительной кропотливой работы устали глаза и совсем затекли руки, и дальше писать не было никакой возможности. Он положил на стол рядом с рукописью пенсне и, вышагивая по комнате, шаркающей походкой прошествовал к комоду. Взглянул на себя. Совсем старик. Правильно, а кому еще газеты поручают писать мемуары, ставшие столь популярными у читателей парижской «Дю Монд»? Не молодым же. Им теперь и вспомнить-то нечего, хотя тоже называют себя эмигрантами и приезжают из Советской России в большом количестве. Воспоминаний у них нет, потому что, во-первых, им стыдно – вчера принимали революцию, а сегодня вдруг оказались здесь как «идейно несогласные». А во-вторых, потому что на их долю не пришлось уже ничего интересного. Репрессии в Советской России – а разве при царе их не было? Нет, это не те эмигранты, которые увозили частички России в своем сердце, это просто беглецы. При царе точно так же ущемляли большевиков и народовольцев, и те бежали, что было сил, и жили здесь же на правах эмигрантов. А в Америку, например, едут беглые преступники со всего мира – так что же, им тоже присваивать высокое звание эмигранта? Нет, это просто беглецы. Они, как животные, как стадо, бегут от более злого чабана к более доброму. Потом надоест этот, стеганет сильнее положенного – так побегут к третьему.

Что до старика, то он действительно эмигрант. Он спасался с тонущего корабля, с погибающей Атлантиды, которая уходила под воду вместе с ним и такими, как он. Уехать он был действительно вынужден – и не из-за репрессий, которыми грозила ему новая власть; к репрессиям казаку не привыкать. А потому, что страна, в которой он родился и жил, умирала. Появлялась другая – темная, дикая, варварская, без законов и чести, без правил и понятий. Зачем и, главное, как в ней жить – он просто не знал. Потому и выбывал из игры, оставляя себе только багаж воспоминаний, теперь появляющийся то в виде популярных романов, то в виде документальных статей, который так нравились парижскому читателю.

Петр Краснов

Звали его Петр Николаевич Краснов. В прошлом генерал Императорской Армии и Атаман Всевеликого Войска Донского, сейчас он тихо и скромно жил в эмиграции, щедро тратя и даря всем желающим то самое свое единственное богатство, которое увез из России – свои мысли и свою жизнь. Тяга к литературе проявилась у него еще в юношестве – кто мог знать, что для профессионального военного, генерала с блестящей карьерой и как нельзя лучше подходящими корнями однажды она станет единственным источником к существованию?! Вот уж ирония судьбы, а однако, ничего не поделаешь. Да и чего горевать – горюют пусть те, чьи воспоминания дурны и некрасивы, а красоте случившегося с ним можно только позавидовать.

Отогнав от себя таким образом дурные мысли о старости, он лихо – как в прежние времена – закрутил усы и направился уже обратно за письменный стол, как вдруг в дверь постучали. Почтальон принес телеграмму. В ней кто-то из старых эмигрантов первой волны сообщал Петру Николаевичу, что Гитлер начал войну с СССР.

В невероятном нервном возбуждении и воодушевлении атаман вернулся за стол и смял набросок статьи, над которой корпел с самого утра. На чистом листе стал он быстро писать новый текст, который счел более важным и актуальным в свете сложившейся ситуации. Вот – одна за другой стали появляться слова для новой статьи… Теперь – он это чувствует – жизнь его сильно изменится. Она никогда больше не будет прежней. Он рад этому – слишком долго он затухал в маленькой парижской квартирке. Он заслужил эту перемену и потому такими жесткими и яростными словами пишет о ней:

«Я прошу передать всем казакам, что эта война не против России, но против коммунистов, жидов и их приспешников, торгующих Русской кровью. Да поможет Господь немецкому оружию и Гитлеру! Пусть совершат они то, что сделали для Пруссии Русские и Император Александр I в 1813 г.»[3 - К. Ерофеев «Не отмоешь добела…» – Газета «Дуэль» N 8 (557) от 19 февраля 2008 г.]

1943 год, Берлин

Война разворачивалась на восточном направлении стремительно. Западные наблюдатели готовились к падению крупнейшего бастиона на территории Европы на протяжении уже многих веков. То, что не удавалось Наполеону, Бисмарку и кайзеру Вильгельму, не сегодня – завтра могло получиться у Гитлера. Первые недели войны отступление советских войск было перманентным. Сказывалось все – неготовность страны к войне, вызванная заключением предательских соглашений о разделе Европы между Гитлером и Сталиным; кадровые чистки и репрессии в высшем командном составе РККА накануне начала боевых действий; общая расхлябанность и недисциплинированность, вызывающие шок у педантичных немцев; и главное – позиция командования. Сталин заперся на ближней даче в Кунцево и никого не принимал – к войне он явно был не готов, а показать свою слабость боялся. В такой обстановке Ставка и отдельные военачальники не могли скоординировать свои действия. За время, отведенное им на принятие решений, регулярные части оставляли город за городом, а неприятель продвигался вглубь страны все дальше.

Гитлер планировал отвести на прохождение до Москвы несколько недель, но погорячился. Однако же, уже к зиме 1941 года немецкие войска стояли под Москвой. Небольшое сражение у Волоколамского шоссе заставило немцев задуматься – если 28 героев-защитников подступов к столице ведут себя так отчаянно, то что же будет, подойди они ближе? Дополнительным актом деморализации войск фюрера стало проведение 7 ноября 1941 года парада на Красной площади, прямо с которого армия отправлялась к линии фронта, пролегавшей уже совсем недалеко под Москвой. И эта, уже сталинская, хитрость возымела определенное действие – враг был обескуражен, что позволило отбить столицу от его массированной атаки.

Потом был Курск, существенно изменивший ход войны, и, конечно же, Сталинград. Говорить о проигрыше или о радикальном отступлении по всем фронтам, конечно, было рано. Но уже тогда фюрер задумался о привлечении дополнительных сил, которых вермахту, явно изнуренному тяжелыми зимними сражениями, явно не хватало. Забирать войска с оккупированных территорий в Европе и направлять их на фронт значило бы в глазах европейцев сигнал о бедствии. Могли начаться выступления сил Сопротивления – в этом Гитлер убедился после убийства в 1942 году бывшего руководителя СД, а ныне протектора Чехословакии (Богемии и Моравии) Гейдриха. В 1943 году последовало покушение на гауляйтера Украины Коха. Все это говорило о том, что, убери он сейчас хотя бы часть войск с территорий протекторатов и гау, завтра заполыхает вся Европа, и тогда придется либо пересматривать итоги трехлетней войны, либо вообще сдавать позиции. Жизненно необходима была свежая кровь…

– Лучше всего, – сказал в эти дни фюрер своему литературном секретарю Генри Пиккеру, – разложить Россию и ее сопротивление изнутри. Отыскать в ней внутреннего врага и вступить с ним в коалицию.

– Не думаю, что для этого надо ходить так далеко, – отвечал Пиккер. – Я, как писатель, знаю в Париже одного человека, который не только русский по национальности, но и согласится воевать против Советов с оружием в руках. Согласится сам и соберет нужное нам войско. Только надо его убедить…

– Кто он такой?

– Бывший царский генерал, Петр Краснов.

– А причем тут литература?

– Он неплохой писатель и давно стоит на нашей стороне. Пригодится и как военачальник, и как агитатор. Практически бесценный человек. Вот только как уговорить…

– Если он бывший генерал, значит, принимал участие в войне 1914 года, так?

– Так, мой фюрер.

– И живет в Париже, где проживает другой герой той же войны. Думаю, они сумеют договориться между собой.

Париж, неделю спустя

Маршал Анри Петен был таким же героем Великой Войны, как и генерал Краснов, и потому рассчитывал на то, что найти общий язык со своим русскоязычным коллегой ему удастся сравнительно легко. Ныне он был формальным главой французского государства – Четвертой республики – при протекторате гитлеровцев, к которым Краснов спервоначалу отнесся положительно. Теперь перед маршалом стояла задача своим авторитетом повлиять на атамана и окончательно перетянуть его на сторону вермахта. Если говорить поверхностно, Петр Николаевич был бы не против такого предложения. Но никто не мог ручаться за реакцию генерала, которая могла наступить, раскройся перед ним суть вопроса подробнее. Сегодня это и предстояло узнать Анри Филиппу Петену.

– Месье генерал, – заговорил он, когда Краснов вошел в его кабинет и уселся за кофейный стол, – как вы относитесь к начавшейся экспансии Гитлера в Советский Союз?

Анри Филипп Петен