Царь и гетман

– Ну, добре. А что батько, старый Хмара?

– Татко до Запорожжа поихали с козаками.

– А мати в городе?

– Мама дома.

– Ну, скажи матери, что я буду к ней в гости: пускай ковбаски готовит.

Болтая с девочкой, Мазепа украдкой поглядывал на мать. Та, с своей стороны, молча вяжучи чулок, нет-нет да и клюнет сынка да опять в чулок спрячет свои птичьи глаза.

Но надо было начать о деле, а при девочке нельзя, не годится о таком важном деле при посторонних говорить. Мазепа взглядывает сначала на мать, потом на девочку. Ждать некогда…

– Ну, Оксанко, – говорит он ласково, – возьми, дивчинко, котика да пойди поиграй с ним у садочку.

Девочка поднимает на него свои большущие серые глаза.

– У! Яки очи велики! Боюсь-боюсь их! Беги отсюда.

Девочка с котом на руках выбежала из кельи, а мать Мазепы, положив чулок на колени, устремила на сына безмолвный, вопросительный, скорее испытующий взор… «Что он задумал? О чем намерен лгать и для чего? Или в первый раз в жизни хочет правду сказать?» – говорили пытливые глазки матери-игуменьи.

Мазепа пододвинул к ногам матери складную кожаную табуретку и опустился на нее. С минуту и тот, и другая молчали. Мазепа сидел, опустив голову и устремив глаза на колени матери, на чулок, белевшийся на них. В памяти у него мелькнуло светлой искоркой, как он маленьким сидел, бывало, на этих коленях и играл дорогими ожерельями, блестевшими на белой точеной шее матери. Как давно это было! Не видать теперь и шеи белой, да и какая она теперь!.. А мать, глядя на седую, наклоненную голову сына, тоже вспомнила белокуренькую головку Ивася… Седая уж и она, да как седа!.. Так и сжалось старое сердце – руки дрогнули…

Мазепа наклонился, взял эти маленькие, сухие, сморщенные руки и молча стал целовать их… Еще больше дрогнули руки.

– Что, Ивасю? Что с тобой, сынок? – дрогнул голос у старушки.

«Ковалику-ковалику! Скуй мени пичку, таку невеличку…» – доносился со двора веселый напев Оксанки.

Мазепа выпрямился и глянул в глаза матери. Он прочел в них давно, почти никогда не виданную нежность, и в сердце у него шевельнулось что-то острое… «И я бы был добрее, если б эти глаза добрее были», – сказалось у него в душе как-то невольно.

– Матушка! Благослови меня на доброе дело, – выговорил он, наконец, нерешительно.

– На доброе дело я всегда благословлю тебя, – отвечала игуменья. – Какое ж это дело, сынку?

– Я хочу в малжонство вступить, жениться.

– Жениться! В твои годы!.. А сколько тебе?

И старушка стала нетерпеливо перебирать четки, как бы считая годы, десятилетия. Голова ее дрожала, впалый рот жевал что-то, круглые глазки стали еще круглее… У Мазепы меж бровями прошла складка, та историческая складка, которую заметил раз и царь Петр Алексеевич, когда во время одного буйного пира, разгоряченный вином и неловким замечанием Мазепы, он дернул гетмана за сивый ус; заметил эту складку и Палий перед тем, как Мазепа велел его заковать в железа. Он не отвечал на вопрос матери.

– Восьмой десяток давно… не поздненько ли, сынку? – продолжала старушка.

– Не в летах, матушка, дело… Аще в силах, говорит Святое Письмо… Могий вместити да вместит, – сказал он резко.

– Так-то так… Ну, да это твое дело… Ты не мала дитина, обдумал, поди… Тебе жить… – Старушка как будто смягчилась и снова взяла чулок в руки. – А кого вздумал взять?

– Кочубеивну…

Старушка откинулась назад, заторопилась и спустила петлю. Сначала она не знала, что сказать, – и то глядела на сына, то на чулок, как бы со стороны ожидая разрешения своего недоумения.

– Кочубеивну!.. Дочку Кочубея Василия!.. Да он сам тебе в дети годится…

– А хоть бы и во внуки… Моя воля… – У Мазепы голос становился резче, и складка между бровями обозначилась явственнее: лицо его превращалось в тот лик, которого пугались дети и собаки.

– А которую это из них?

Мазепа на это не отвечал, а точно оборвал басовую струну у гитары:

– Матрону!

Старуха рванулась было встать, но ноги ее не слушались, она их только поджала под кресло.

– Да ты Лот[72 - Лот – по библейской легенде, житель Содома, после разрушения города гневом Господа поселился с двумя дочерьми в пещере, от них имел сыновей Моава и Аммона.], что ли? – оборвала в свою очередь старуха.

– Не Лот – Лот был святой человек, а я просто Мазепа-гетман, – отвечал он уж с спокойной злостью.

– Дочь-то свою брать себе в жены?

– Она мне не дочь, а крестница.

– Все равно, грех… она твоя духовная дщерь…

Мазепа встал и начал ходить по келье. Лицо его было сурово. Глаза, смотревшие исподлобья, из-под седых нависших бровей, казалось, были не его, да и смотрели все как-то вбок, точь-в-точь глаза собаки, которую рванули сзади за икры, а она, не успев отмстить врагу, косо озирается, как бы ища, на ком сорвать злость.

– Боже мой! Боже мой! – говорила сама с собой старушка. – И когда умрет в нем эта похотливость проклятая!.. С детства такой: покоювкам ни одной не давал проходу… Там с этой Фальбовской связался… Еще милостив был пан Фальбовский, не к хвосту конскому привязал, а на спину…

– Да что вы, матушка, из могил людей выкапываете? – остановился он перед матерью.

– Как не выкапывать!.. Отца бы твоего выкопать, пусть бы порадовался на своего сынка…

– И порадовался бы… Из нашего и вашего роду кто был гетманом? Кто водил дружество с царями и владыками? Я один… Моего батюшки могила никому не ведома, козы по ней ходят и траву щиплют; а об сыне его и вашем, об Иване Мазепе, летописцы уже пишут, как вон писали о Мономахе да о других владыках земли… И твое имя, матушка инокиня Магдалина, по мне воспомянут будущие летописцы. Ради меня ты и игуменство получила, а не будь у тебя сына Ивана, тебя бы давно Палиева голутьба на поругу из твоих местностей собакам выуськала, а то, может, и по тебе бы давно козы паслись, как пасутся на батюшкиной могиле… Для тебя одной сын Иван – не сын: он-де стыд и поношение нашему роду… Знаю я тебя! Всю жизнь точила ты меня, как червь старую осину; может, оттого и сидит во мне этот червь, которого никто, кроме меня, не чует… А каково жить-то с этой червоточиной в сердце… Вот, часом, оглянешься на свою прошлую жизнь, как собака на червивый хвост глядит, и что ж увидишь там? Кто меня любил? Никто! Мать родная не любила! А за что? За то что мать – шляхтянка, молоком матери, шляхтянки да католички, отравленная, и у сына – на вон! Не панская кровь, а казацкая, батьковская… Да ты и эту кровь заисутила – ни я козак, ни я лях, а выродок какой-то, я хуже Измаила[73 - Измаил – сын Авраама и рабыни Агари, по настоянию жены Авраама, Сарры, был отправлен вместе с матерью в пустыню.]… Того отец выгнал в пустыню, но у него осталась мать Агарь… А у меня не было и Агари, у меня никого не было! Я думал, сын, сын у меня будет, будет-де кому, умираючи, передать и добро мое, и имя. Так нет у меня и сына! Некому меня любить… Одна душа добрая нашлась, дитя чистое, так и ту хотят отнять у меня… Нет! Не бывать этому! До патриарха вселенского дойду: он даст благословение…

Мазепа остановился: он был страшен и силен. Но и пред ним был кремень, хотя уже до половины закопанный в могилу. У старухи все лицо ходуном ходило.

– Патриарх даст, так я не дам своего благословения! – как-то долбанула она своим птичьим клювом и застучала клюкой, стоящей у кресла. – Не дам!

– Так и не нужно мне твоего благословения!

Старуха швырнула на пол чулок, оперлась на клюку-посох и встала, дрожа всем тщедушным, иссохшим телом…

– Не нужно?.. Тебе материнского благословения не нужно, змееныш? – И она подняла посох. – Так вот же тебе, на!

Она, шатаясь и дрожа, пошла на него с посохом. Мазепа отступал. Старушка запуталась в чулке, слабые ноги не выдержали, и она клюнулась носом об пол, упав бесшумно, словно мешок со старым хламом…

– Будь же ты проклят, аспидово отродье! Проклят, проклят, про-оклят!..

– Матушка!..