Царь и гетман

Часовой повиновался, изумленно поглядывая то на воеводского товарища, то на косого подьячего.

– Теперь обними мене, Семене… Ты давно с Запорогов? Что мои козаки? Повертаются из Крыму? Где обретается ныне с войском московским боярин князь Василий Васильевич Голицын[65 - Голицын Василий Васильевич (1643–1714) – князь, фаворит Софьи. В 1687 и 1689 гг. руководил крымскими походами. Заключил «Вечный мир» с Польшей в 1686 г. Сослан Петром І в Архангельский край.]? Какие указы, слышно, получены от великих государей Иоанна и Петра Алексеевичей и правительницы царевны Софии Алексеевны? – спрашивал странный старик, обняв Палия и вновь принимая чекмарь из рук часового.

Палий понял, что пред ним только тень его школьного товарища и друга, впоследствии славного гетмана Ивана Самойловича, тень, живущая памятью прошлого, слепая и глухая ко всему, что теперь ее окружало… Счастливое безумие! Завидно несчастному это безумие, безумие, когда память и потерянный рассудок застыли на картинах счастливого прошлого, на воспоминаниях золотой поры молодости и с ней могущества и славы… И в уме Палия горько прозвучали слова, за несколько часов до этого прочитанные ему женой в рукописной тетрадке «летописцев козацких», в которых говорится о превратностях судьбы бывшего гетмана Самойловича: «И за тую гордость и пыху скаран от Господа, зостал же перше от чести великой отдален и як який злочница з безчестием на Москву голо проважен, а потом маетности и скарбы, которые многие были, усе отобрано, в которых место великое – убожество осталося, вместо роскоши – строгая неволя, вместо карет дорогих и возников – простой возок, тележка московская с поводником, вместо слуг нарядных – сторожа стрельцов, вместо музыки позитивов – плач щоденный и нарекания на свое глупство пыхи, вместо усех роскошей панских – вечная неволя…»

Палий заплакал… Чужое горе, и притом такое, было для него жесточе его собственного.

Он не знал, что отвечать на эти вопросы своего безумного друга, и молчал, не отнимая от глаз «хусточки», которую подала ему жена.

– Так ты, полковник Семен Иванович Палий, признаешь сего человека? – спросил воеводский товарищ, подходя к плачущему старику и кладя ему на плечо свою жирную, с сердоликовым, в алтын величиною на указательном пальце перстнем и красную руку…

Палий отнял от глаз платок и, казалось, не понимал, что ему говорили. Глаза были заплаканны.

– Признаешь сего человека? – повторил воеводский товарищ, показывая головою на странного старика.

– Признаю, боярин, – тихо отвечал Палий.

– Кто ж он таков есть имянем и званием?

– Бывый малороссийский гетман Иоанн Самуйлович.

– Как бывый, Семене? – перебил безумец. – Божою милостию Иоанн Самуйлович, Малороссии обеих стран Днепра и Запорогов великий гетман.

– Гетман, точно великий гетман, – повторил Палий, горестно качая головой.

– Он был сослан в Сибирь? – продолжал воеводский товарищ.

– Сюда, в Сибирь, а в какой город оной, то мне неведомо, боярин.

– А давно ли то было?

– Давно… о, вельми давно… Я тогда был еще в Запорогах…

– То было року тысяща шестьсот восемьдесят седьмого, – добавила Палииха.

– О! Девятый надесять год уже, давно, давно, – говорил воеводский товарищ, качая головой. – Но неведомо, как он попал сюда.

Потом, обращаясь к самому Самойловичу, он спросил:

– Господин гетман! В каком городе находился ты в ссылке?

– Как в ссылке? Кто меня ссылал? – отвечал тот гордо. – Меня еще недавно государыня царевна София Алексиевна грамотою похваляла.

– А где ты был теперь? – продолжал воеводский товарищ.

– Мы с боярином князь Василием Василиевичем Голицыным в Крым ходили.

– А ныне где твоя милость обретается?

– Ныне… ныне, я не знаю… вчера мы у Великому Лузи были, и я сына Грицька выслал на той бок Днепра до Сечи з войском, – бормотал несчастный, силясь что-то припомнить, вероятно, то, что произошло после этого рокового «вчера», и не мог; на этом роковом дне обрывалась нитка его памяти и его рассудка.

Только Палий и его жена знали события этого рокового дня, следовавшего за роковым «вчера». Несколько часов назад еще, сегодня же, Палий, грустно качая головой, слушал, как пани матка через свои огромные очки нараспев читала «летописца козацкого»:

«И як прийшло войско малороссийское на Кичету, и там старшина козацкая – обозный, асаул и писарь войсковый Иван Мазепа и иные преложеныя, видячи непорядок гетманский у войску и кривды козацкия же великие драчи и утеснения арендами, написали челобитную до их царских величеств, выписавши усе кривды свои и людские и зневагу, якую мели от сынов гетманских, которых он постановлял полковниками, и подали боярину Василию Василиевичу Голицыну, просячи позволения переметити гетмана Ивана Самуйловича, которую зараз принявши, боярин скорым гонцом послал на Москву до их царских величеств. На которую челобитную прийшел указ от их царских величеств и войско застал на Коломаце, где боярин ознаймил старшине козацкой и народившися з собою, оточили сторожею доброю гетмана на ночь; а на светанию, прийшовши старшина козацкая до церкви, и узяли гетмана з безчестием, ударивши, и отдали Москве. И зараз сторожа московская, усадивши на простыя колеса московския, а сына гетманского Якова на коницю худую охлян без седла, и проводили до московского табору до боярина, и там узяли за сторожу крепкую… И так того часу скончалося гетманство Ивана Самуйловича-поповича и сынов его, который на уряд гетманство роков пятнадцать зоставал и месяц…»

– Видишь сам, боярин, в каком он несчастном состоянии ума? – тихо спросил Палий, показывая на Самойловича.

– Вижу, полковник, вижу, не в своем уме.

– Что ж вы с ним учините?

– Сам не знаю… Отпишу обо всем на Москву, буду ждать указа.

– Так, так… А как попал сюда?

– Найден бекетами[66 - Бекеты (пикеты) – сторожевые посты.] и доставлен в Енисейск.

– А далеко найден и как?

– Верст за сто, а то и боле будет… Сказывал бекетным, что заблудился якобы у Запорожья и ищет свое войско…

Палий грустно покачал головой. А Самойлович, задумчиво вертя в руках чекмарь – воображаемую гетманскую булаву, бормотал про себя:

– Одна надия у меня на писаря, на Мазепу… розумна и правдива голова… Мы с ним у шоры уберем прокляту Москву…

– А пока до указу, боярин, отдай его мне на поруки, – по-прежнему тихо сказал Палий.

– Вин, небога, може, давно голодный, – пояснила Палииха.

– Так, так, – соглашался боярин, – по человечеству жаль его.

– Коли не жаль! Подивиться на его…

А несчастный продолжал бормотать, витая своим безумием в прошлом:

– Мазепа и сынов моих добру и письму научил… Мазепа и се, и те… О! Голова Соломоновой мудрости!..

– Так вы его одпустите до нас, господин боярин? – не отставала пани матка.

– Отпущаю, матушка, отпущаю: поберегите его…

– Мы доглядимо, никуды не пустимо.

– Да и куда ему, матушка, отсель уйтить! Сторонка не близкая…

– Так, де вже ему уходить! Хиба в домовину…

– Ну, матушка, до домовины ему далеко, поди, тысяч шесть верст будет…