Как жить с французом?

– Дорогая, это – растворимый кофе, – мягким тоном психотерапевта сказал Гийом, когда я радостно подвела его к витрине и ткнула пальцем в банку с надписью «Цикорий» и изображением чашки чёрного напитка. – Иными словами, это совсем не endives.

– О'кей, тогда придется признать, что я не понимаю, что ты имеешь в виду под цикорием, – вздохнула я. – Сориентируй меня, где он продается.

– Полагаю, там же, где другие овощи.

– У вас есть… кхм… даже не знаю, как сказать… цикорий? – спросила я у дородной продавщицы овощей с дальних южных территорий России.

– Ци… цикорий? – высоко взметнула она нещипаные брови.

– Я тоже удивилась, но ему, – я выразительно скосила глаза в сторону Гийома, скучающе перебирающего ручки авосек, – нужен именно цикорий. Для какого-то французского рецепта, – понизив голос, сообщила я. – Француз, ни слова не знает по-русски.

Расчёт оказался верным: продавщица перегнулась внушительным торсом через прилавок и совершенно бессовестно принялась ощупывать Гийома глазами.

– Что, настоящий француз? – восхищенно переспросила она, как будто перед ней стоял представитель африканского племени с косточкой между ноздрями и повязкой из пальмовых листьев.

Я кивнула.

– И ни слова по-русски?!

– Ни слова.

– Эй, парень! – кликнула он Гийому на несколько тонов громче, чем того требовала двухметровое расстояние. – Как он выглядит, твой цикорий?

Святая простота. Как и многие, она думает, что языковые трудности иностранцев сродни лёгкой глухоте: если крикнуть погромче, смысл сказанного должен дойти до них. Ведь в конце концов, они же не тупые, а просто немного не в своей тарелке.

Рекламно улыбаясь позолоченными зубами, продавщица показывала на свёклу, лук, картофель, огурцы. Гийом неумолимо качал головой.

– Ну, я не знаю, что вам предложить, – бессильно опустила руки дама, исчерпав весь ассортимент прилавка. – Ну нет у меня цикория. Может, баклажаны возьмете?

Мы вернулись домой ни с чем. Этот диковинный овощ на Лосиноостровском рынке не водился. Да и купленные сливки оказались не тем, чего требовал рецепт, – судя по отчаянным объяснениям Гийома, уставшего сражаться с чуждыми гастрономическими реалиями, его «крэм фреш» напоминал по консистенции нашу сметану.

Жертвы несовершенного онлайн-словаря, этим вечером мы довольствовались макаронами с сыром.

***

В последний день мы всё-таки попали в Грановитую палату. Я вышла оттуда гордой за родину, а Гийом – слегка подавленным. То-то, знай наших! Теперь бояться нужно только одного: как бы богатства царской России не укрепили его в мысли, что платить в ресторане за меня не обязательно.

Хотя если после дней, проведенных в Москве, он стал думать, что мне нравиться сорить деньгами, то в том была моя, а не Грановитой палаты, вина. Мне так хотелось, чтобы мой родной город произвел на французского гостя хорошее впечатление, что я сама готова была платить за него, лишь бы только он ходил со мной в правильные кафе, на правильные концерты и в правильные музеи. Я заранее купила ему проездной на метро, заказала такси в аэропорт и затоварилась отечественными деликатесами. Все было направлено на то, чтобы Гийом избежал столкновения с изнанкой московской жизни – давкой в метро в час пик, очередями в билетную кассу и даже необходимостью ходить в магазин, где продавцы могли оказаться недостаточно любезными. Однако Гийом не спешил отвечать добром на добро. Он честно делил счет на свою и мою части и иногда, в порыве щедрости, предлагал заплатить пополам, если моя часть счёта превышала его часть.

Чтобы избежать неприятных ситуаций, последний ужин решено было провести дома. Тем более что мама так и не успела толком расспросить гостя, чем он занимается.

Во время ужина во мне боролись радость и грусть оттого, что Гийом завтра уезжает. Так бывает, когда ешь, например, семгу в собственном соку или тушеные баклажаны – вроде бы блюда соленые, а во рту остается сладость. С одной стороны, было здорово снова его увидеть и не разочароваться. А с другой стороны, каким облегчением было бы разочарование! Мне нравилось, как он спит, как ест, как молчит и как говорит, как смеется и как сердится. Мне нравились его лицо, его фигура, его запах, то, как бережно он укладывает в чемодан ботинки и как ловко гладит рубашки. С каждым днём мне это нравилось всё больше – и с каждым днём росла моя злость. Потому что он нисколечко не старался меня завоевать. Он упрямо не делал ничего из того, что делают заинтересованные в женщине мужчины: не дарил цветов, не говорил нежных слов, не делал комплиментов, не ронял многозначительные фразы о совместном будущем, не умилялся моим маленьких недостаткам. Последнее прямо-таки выводило меня из себя. Искусно разыгрываемая непосредственность до сих пор была моим главным оружием в арсенале соблазнения, на его использовании держалась вся моя завоевательная стратегия, направленная на мужчин, тоскующих по уходящей молодости и бесхитростным девочкам. Гийома же образ резвящейся, очаровательной в своих нелепостях хохотушки не трогал совершенно. Усы от молочного коктейля не вдохновляли его не только на «вытирающий» поцелуй, но даже на заботливое промокание моих губ салфеткой. Наступающие сумерки не подсказывали ему набросить мне на плечи свою куртку и нарочно оставить руку в полуобъятии. Он не порывался подхватить меня, когда я прихрамывала в плохо разношенных туфлях, а на кокетливый вопрос «Смог бы ты донести меня до дома, если бы я тебя очень попросила?», не моргнув глазом отвечал: «Нет, ты тяжелая».

Обычно я легко отдаю свое сердце: живому, натренированному на выдуманных репортажах воображению не надо многого, чтобы выстроить образ Мужчины Мечты на непроверенном фундаменте. Главное – подлить в разгорающийся костер эмоций хорошего горючего из субъективных оценок, подслушанных историй, пристрастно истолкованных взглядов – и воображение уже несётся на предельных скоростях в наше совместное будущее, навстречу образам из каталога «Икея». Вот и тут я готова была отдать сердце этому, прямо скажем, далекому от эталона французу (старше меня всего на пару лет, не любит читать, не интересуется искусством, мало разговаривает, ещё не состоялся в жизни и, главное, француз!), но едва моя фантазия намеревалась унестись в голубые выси, он обрубал ей крылья. По нескольку раз на дню я думала, что совершенно ему безразлична, даже где-то противна, и каждую ночь он доказывал обратное. Иногда даже многократно. Но с утра, едва мы выбирались из постели, меня снова охватывали сомнения в собственной привлекательности.

***

Мы закончили церемонный ужин с домочадцами по случаю отъезда дорогого гостя и остались одни на кухне. Я заставляла бокал с остатками красного вина выписывать вензеля на столешнице, скучая от постоянных уточнений: «Во сколько завтра нужно выезжать в аэропорт? Ты договорилась с шофером о цене? Разменяешь мне тысячу рублей?». Хотелось, чтобы сегодня поскорее кончилось. Разве я заслужила выслушивать такое в последний вечер?! Вино стекало по стенкам бокала, оставляя длинные прямые «ножки»… Какой всё-таки красивый этот винный язык: доля ангелов, аэрация, сомелье, миллезимы, купаж, шамбрироваться… И большинство слов ведь явно французского происхождения. Придумывают же люди такие романтичные названия производственным процессам! И куда все это девается в человеческих отношениях?

Гийом, между тем, перешел к благодарностям за прекрасно проведенные дни, я задумчиво кивала и вставляла, иногда некстати: «Мне это было в удовольствие». В тот момент я почти мечтала о том, чтобы никогда его больше не видеть. Как вдруг по моим ушам полоснуло: «I love you».

Я открыла рот в изумлении, а потом вдруг расхохоталась. Гийом смотрел на меня испуганно, и я изо всех сил попыталась подавить непристойный смех. Я зажала рот одной рукой, а другой энергично обмахивала лицо, но ничего не могла поделать с вырывающимся из-под ладони хрюканьем. Гийом вскочил и кинулся в коридор. Отхохотав, я достала из ящика салфетку, промокнула глаза, сделала несколько глубоких вдохов и вышла следом.

Он курил на лестничной клетке, уставившись в тёмное окно. Я подошла и обняла его за плечи.

– Ну извини, мне стыдно, не знаю, что на меня нашло.

– Эта самая странная реакция на признание в любви, о которой я слышал.

– Ну какая любовь, Гийоша, умоляю тебя! – воскликнула я, борясь с возвращающимся хохотом. – О чем ты говоришь? Разве так ведут себя люди, когда любят?! Ты вообще-то знаешь, что это слово значит?

Он вырвался из моих объятий, бросил на пол докуренную сигарету и выбежал из подъезда. Подобрав окурок, я затушила его о жестяную банку, заменявшую пепельницу на лестничной клетке. Хорошо, что топиться у нас поблизости негде.

Я сама удивлялась своей холодности. Мне все виделось словно со стороны, словно это происходило не со мной, а с моей проекцией. Как будто бы я знала, что сплю и все это не по-настоящему. Это ли не явно доказательство отсутствия любви? Мои чувства как будто кто-то держал на предохранителе, а ведь обычно я влюбляюсь в случайных прохожих и рыдаю над фильмами про животных.

Гийом вернулся поздней ночью – он открыл для себя бар «Пилотаж», который своей мигающей вывеской и подвыпившими посетителями мешает спать всем жильцам нашего дома, стоящего прямо напротив. Я сквозь сон почувствовала, как он плюхнулся на кровать и принялся клацать ремнём джинсов. Три пинты пива и рюмка егермейстера, безошибочно высчитал мой дремлющий мозг. Если бы это была любовь, я бы распереживалась и даже устроила бы сцену со слезами. Тут же я дождалась, когда он уляжется и начнёт ровно дышать, потом повернулась и обняла его. Погладила по животу, плечам, шее. Запустила руку в волосы. Он уже слишком обмяк, чтобы сопротивляться ласкам, и сквозь сон, возможно, не до конца понимал, кто я и что делаю. Но, буквально не приходя в сознание, он включился в процесс, и мы провели замечательную – молчаливую, но наполненную событиями – последнюю ночь.

Я не волновалась за то, в каком настроении он проснется. Будет ли хмуриться или сделает вид, что ничего не произошло – по большому счету, мне было все равно. Отъезд Гийома был большим облегчением, хотя глядя вслед выезжающему из двора такси, я чувствовала, как самовольно увлажняются глаза. В комнате стало пусто, кровать снова принадлежала только мне. Я опять могла вдосталь мечтать перед сном о прекрасных принцах, встреченных на сайте знакомств, и блестящем светском будущем, которое сулило мне замужество с одним из них.

Знакомство с родителями, или Очень кошка

Все начиналось непритязательно, но вот три месяца спустя я сижу на экспресс-курсах по французскому, чтобы через две недели ехать знакомиться с его родителями. Потому что Гийом упрям, как осёл, и отказывается замечать очевидные вещи. На фразу We’re made of different pastry («мы сделаны из разного теста») он отвечает «Ты даже не знаешь, из чего состоит тесто. У тебя дома и скалки-то нет». Когда я набираюсь сил сказать ему, что всё кончено, он сначала долго молчит, а потом начинает всхлипывать в трубку. Это выше моих сил. Это уже четыре раза оказалось выше моих сил.

Во всем виноват языковой барьер, уверяю я себя. Не исключено, что, освоив французский, я открою в Гийоме тонкого интеллектуала с редким чувством юмора. Или на худой конец, смогу объяснить ему, почему нам не стоит быть вместе. Проблема коммуникации вполне объяснима, если учесть, что мы общаемся на уродливом глобише.

За окнами здания на Моховой стоит теплый июльский вечер, напоенный ароматами клумб Александровского сада и звонким девичьим смехом. Я бездарно прожигаю его, рассматривая распечатку песенных текстов, в которых понимаю только знаки препинания. В группе со мной ещё шесть человек, которые так же, как и я, впервые увидели французский текст в довольно зрелом возрасте. За последние пять дней мы все смирились с тем, что выглядим идиотами, поэтому без стеснения распеваем песни Джо Дассена, стараясь попадать хотя бы в гласные. «О-о-о..а-э-и-э-ээ! О-о-о….а-э-и-э-ээ!» – так выглядит припев знаменитых «Елисейских полей» в нашем исполнении.

Ну, рьян-дурьян, как поет Пиаф, то есть нашему дураку все нипочем. Восемнадцать наспех проглоченных уроков – и я готова отстаивать честь далекой северной страны перед буржуа из Прованса. Я могу, держа за спиной учебник, объясниться с полисменом, который поймал меня на превышении скорости, могу рассказать доктору, что у меня ларингит, и даже провести небольшую экскурсию по центру Парижа. Я очень горда собой. Жаль – нет, действительно жаль! – что я не вожу машину, не страдаю ларингитом и весь отпуск проведу во Флассане-на-Иссоли, где чета Мийе проживает повышенную военную пенсию в двухэтажном особнячке.

Мийе-старший, спасатель в отставке, встретил нас на выходе из аэропорта Ниццы… и бегло заговорил со мной о чём-то. Из того, что я не поняла ни единого слова, могу заключить, что его спич не касался дорожных штрафов, носовых заболеваний и топографии французской столицы. Странно, но и мама Мийе, дожидавшаяся нас в машине, не хотела обсуждать эти животрепещущие темы. Я с ужасом думала о светской беседе, которую придется поддерживать за обедом – долгим, как обещали сумки овощей и мяса, закупленные на придорожном рынке.

Моя матушка, глубоко изучившая этнокультурный вопрос перед поездкой, поручила мне ответственную миссию – узнать, правда ли французы едят цветы кабачка. Что лягушки по вкусу вылитая курятина, уже общеизвестно. Народ требует новых гастрономических мифов. Поэтому для чистоты эксперимента я обещала себе есть всё, что предложат. Но куриные сердечки в говяжьих потрошках, которые папа-Мийе приготовил в качестве основного блюда приветственной трапезы, – это слишком. Я бормотала что-то про вегетарианство, надеясь, что это слово звучит одинаково на всех языках. Увы, в лексикон этой семьи оно явно не входило.

Обед длился три часа. Не по случаю моего приезда – это среднестатистический обед. К каждому блюду из гаража извлекался новая бутылочка чего-нибудь: то шампанского, то ягодной наливки, то лимонной настойки, то сухого винца, то сладкого ликера. И с каждой новой бутылочкой поток моего сбивчивого красноречия становился мощнее. С лиц родителей не сходило напряженное выражение: они коллегиально старались связать мои шепелявые существительные и инфинитивы в синтаксическую конструкцию. Закончилась трапеза тремя шариками сливочного мороженого, щедро политыми «водой жизни» – крепким эльзасским самогоном («Его гнал мой покойный отец, дедушка Гийома. Осталось всего две бутылки», – приговаривала матушка Мийе), и вдохновенной речью в защиту российской нефтегазовой политики на Украине. Моей речью.

***

На второй день стало понятно, что программу визитов придётся сильно сократить. Ведь если в сутках всего двадцать четыре часа, и каждый прием пищи растягивается на три, на знакомство с Южной Францией остается всего ничего. Но один город мы просто обязаны посетить, несмотря на то, что родители – душевнейшие люди, и запас местного алкоголя у них в гараже практически не иссякаем. Так что утром третьего дня мы запаслись питьевой водой и бензином и отправились в Сен-Тропе – город, где в некотором смысле начались наши отношения.

Со светом в Сен-Тропе творятся странные вещи. Он не разлит по окружающим предметам, как во всех других географических точках, а густ и сконцентрирован – его можно резать ножом на порционные куски. Оранжевой насыпью он лежит в начале переулка, теплой буханкой таится в углу внутреннего дворика, золотой струйкой стекает с крыш в разломы узких улиц. Неслучайно здесь любят снимать кино о красивой жизни. Съемочные группы могут экономить и на осветителе, и на гримёре – в этом свете все недостатки кожи и фигуры становятся достоинствами. На Пляс-де-Лис мужчины – действительно, все как один в белых льняных костюмах – играют в петанк. Тяжелые металлические шары глухо бьются друг о друга и, взрывая песок, отбрасывают «соперников» на периферию игрового поля. А костюмы игроков, между тем, остаются ослепительно белыми, как в рекламе «Тайда». На таких оптических обманах выстроен миф о Сен-Тропе, где у людей не бывает плохих дней, заусенцев, прыщей, морщин и пятен – ни на рубашке, ни на репутации.

Наш малогабаритный «ситроен» пристраивается между холеным «ламборгини» и белоснежной «маздой»: его фары, колеса, крылья и даже ручки дверей сразу приобретают какой-то извиняющийся вид. В Сен-Тропе никто не задается вопросом, откуда у людей деньги. Они просто есть: они рассыпаны по земле, они висят в воздухе, они – данность. На палубах яхт, выстроившихся вдоль причала, полуденный зной разбавляют ледяным шампанским. Хозяев не видно, но догадаться об их статусе можно по униформе и осанке стюарда, который оберегает вход со стороны набережной. Конечно, опасность проникновения надумана: простые смертные снуют вдоль причала, завистливо лязгая затворами фотоаппаратов. Несколько сантиметров воды между пирсом и бортом – это демаркационная линия между теми, кто прикован к суше, и теми, кто перешёл на другую ступень эволюции – обзавелся яхтой. Мы пока ещё по ту сторону, где не качает, но Гийом утверждает, что это ненадолго.

Вместо голубей в этом городе – павлины, которые развелись здесь в пятидесятых годах прошлого века, когда в деревеньке Сен-Тропе стали приобретать дома экзальтированные американские миллионеры. Одичавшие птицы бродят в парке, окружающем Цитадель, в поисках зёрнышек и насекомых. Павлины абсолютно непритязательны в еде и из любопытства едят всё, что видят – как и мне надлежало бы вести себя в Провансе. Мы извели на них половину запаса сэндвичей: если поторговаться, за большой кусок они распускают хвосты.

По возвращении меня переполняли впечатления, но поделиться ими было не только нечем (словарный запас до впечатлений не дотягивал), но и не с кем. Восторгов бы не разделили. Жители Южной Франции не любят Сен-Тропе – за павлинов, за ламборгини, но главным образом за то, что он задает непосильные цены на недвижимость всему региону. Поэтому я ела салат из горошка с морковкой и придумывала предлог, чтобы сбежать из-за стола. Похоже, в этих краях приёму пищи придавали совсем иное значение, чем у меня на родине.

***