Подмастерья бога

В уже составленном графике на январь Сева взял и вычеркнул карандашом своё субботнее дежурство, приходящееся на праздничный день.

– А ты чего это, Сева, – робко спросил Лёня, рассматривая график, – не хочешь дежурить в субботу?

– Не хочу и не могу, – пропел Сева слова из песни. – У меня на этот день свидание назначено. А в Штатах вообще по выходным только мелкие сошки вроде ординаторов дежурят. Серьёзные люди в выходные дни должны отдыхать. Так что, Лёнчик, вот ты и подежуришь вместо меня в этот день.

Сева снисходительно похлопал младшего товарища по плечу и собрался выйти из ординаторской, но вмешался Станислав Геннадьевич. Он строго взглянул на Севу из-под нахмуренных бровей и отложил в сторону пачку историй своих пациентов. Почти квадратный, с бычьей шеей, доктор Разгуляев и так – то всегда выглядел внушительно, а тут глянул угрожающе и загудел сочным басом:

– Знаешь что, Всеволод Борисович, придётся тебе перенести свидание. Если хочешь, выдам тебе оправдательную справку для твоей девушки. Но в субботу ты будешь дежурить, а не Рыбаков. Он пока молод для самостоятельных дежурств. А вот тебе не мешает слезть с Олимпа.

– Что вы хотите этим сказать? – Ярцев с вызовом вскинул правую бровь.

– А то, друг мой, что стажировка в Америке не даёт тебе никаких преимуществ перед остальными, скорее, наоборот, повышает ответственность. Я в своё время тоже стажировался и в Америке, а потом и в Германии, и в Израиле, однако же, как все впрягаюсь в общую упряжку и тяну изо всех сил. Так что не звезди, Сева, а работай, и желательно молча.

Сева побледнел так, что присутствовавшая при разговоре медсестра Леночка собралась было бежать за нашатырём. Но Ярцев сумел взять себя в руки, достал карандаш, перечеркнул сделанную только что запись в графике, и молча вышел.

Сева ругал себя последними словами за то, что позволил так глупо, так примитивно гордыне взять верх над разумом. Он же прекрасно понимал, что ссориться с Разгуляевым опасно. Тот был вторым человеком по значимости после профессора Леденёва, а в клинике вообще был главным.

Но неприятности, как известно, ходят парами. Сева благоразумно прикусил язык и старался меньше попадать на глаза Разгуляеву. Да и было на что переключить своё внимание: Всеволод как раз познакомился с очаровательной девушкой с волшебным именем Татьяна…

Юрист по образованию, Татьяна работала в компании своего отца, крупного бизнесмена, была не только красива, но и умна, образована, лихо водила дорогую иномарку и отличалась независимым нравом.

Всеволод сидел за своим столом в ординаторской, писал историю болезни очередного пациента, а сам то и дело поглядывал на часы. Через час они с Танечкой договорились встретиться в кафе после работы. Опаздывать было никак нельзя, поэтому Сева торопился.

Расписывая капельницу для послеоперационного больного, только что переведённого из реанимации, он раздумывал о совместных выходных со своей новой подругой. Его бы вполне устроил номер в приличном отеле с большой двуспальной кроватью, но Таня была заядлой туристкой и всё тянула его то в лес с палатками, то на каких-то байдарках. Нет, он, конечно, выдержал бы и поход, и ночёвку в палатке в спальном мешке. Вот только после пары десятков километров по лесным тропам с тяжеленным рюкзаком за плечами вряд ли бы ему хватило сил на романтическую ночь под звёздами, окажись они в одной палатке. Надо было искать компромисс. Сева тщательно обдумывал идею с небольшим коттеджем на турбазе где-нибудь в Карелии, на берегу озера, а рука сама собой выводила на листе привычные латинские названия лекарственных препаратов с дозировками и способами введения.

Закончив с оформлением документов, Сева быстро собрался, бросил историю болезни дежурной медсестре и умчался на свидание.

Окрылённый многообещающим поцелуем у дверей квартиры девушки, куда он доставил Татьяну после свидания, и полученным согласием на отдых на турбазе в Карелии, Ярцев шёл утром следующего дня на работу, и душа его была полна романтического флёра, а не тревожных предчувствий.

– Всеволод Борисович, – встретила его у дверей отделения медсестра Леночка, дежурившая в ту ночь, – ваш больной Шапошников в реанимацию попал.

Сева остановился и растерянно захлопал глазами.

– А что случилось? Он же был в полном порядке после операции.

– Да, был. А ночью чуть не умер. Вы с Глебом Александровичем поговорите. Это он его откачивал и реаниматологов вызывал.

В глубине сердца задрожала тревожная струнка, отчего всё тело напряглось и стало скованным, деревянным. Голова втянулась в плечи, ладони взмокли. Сева поспешил в ординаторскую.

– Глеб, что с Шапошниковым стряслось? – спросил он, забыв поздороваться и бросая портфель на стул возле стола.

– А это у тебя надо спросить, – Астахов посмотрел на него хмуро: под глазами темнели круги – следы трудного дежурства. – Сева, ты совсем охренел назначать дозу препарата, десятикратно превышающую обычную?

– Что?..

Сева рухнул на соседний стул, вдруг почувствовав дикую слабость в ногах. Что он там напортачил с лекарствами?..

– На, смотри! – Астахов сунул ему под нос историю Шапошникова с им же самим расписанной капельницей. – С какого перепуга ты ноль приписал к единице? Здесь один миллилитр должен быть, а не десять. Шапошников твой и так гипотоник, а на десяти миллилитрах ты ему коллапс утроил. Слава богу ребята из реанимации успели, а то мог бы уже умереть. Разгуляев тебя задушит собственными руками. И будет прав! Ты о чём думал, Сева, когда писал эту галиматью?

Сева поднял на злого и расстроенного товарища испуганные глаза.

– Не знаю, Глеб… Это какая-то ошибка… Я же сотни раз назначал этот препарат и никогда не путал дозировки… Это недоразумение, – голос его дрожал, и точно такая же противная дрожь появилась в животе, словно кто-то дёргал за ниточку, привязанную к желудку.

Сева бросил взгляд на циферблат старых часов, висевших над дверью в ординаторской. До ежедневной пятиминутки, с которой всегда начинался рабочий день, оставалась четверть часа. Сейчас придут все, в том числе и Разгуляев, который и так-то к нему не испытывает особой симпатии…

– Как сейчас Шапошников? – выдавил из себя Всеволод.

– Живой на твоё счастье.

Астахов тяжело вздохнул и отвернулся к окну, а Сева вцепился в его рукав и торопливо заговорил:

– Глеб, дружище, я тебя очень прошу не говори ничего Разгуляеву! Он же меня убьёт, просто четвертует. Ты же знаешь, как он ко мне предвзято относится.

– Ты мне врать предлагаешь? – нахмурился Глеб, с трудом вырвав руку из скрюченных пальцев Ярцева.

– Нет, что ты! Просто промолчи, пожалуйста, я тебя очень прошу! Мало ли по какой причине у больного могло упасть давление? А в истории я подправлю, уберу этот злополучный ноль. Ты же понимаешь, что я случайно, я не специально, просто перепутал. Это точно больше не повторится, богом клянусь! Я теперь по десять раз буду перепроверять каждое назначение.

По лицу Астахова Сева видел, что тот колеблется. К ошибкам в лечении здесь, на отделении, относились очень серьёзно, устраивали клинические разборы. Если больной умирал, а выставленный диагноз расходился с диагнозом посмертным, то на разбор приглашали патологоанатомов, совместными усилиями пытаясь найти причину гибели пациента. Врач мог что-то упустить, неправильно трактовать симптом, вовремя не распознать осложнение. Но чтобы перепутать дозировку лекарства… Такого не было никогда.

– Севка, ты понимаешь, что мог убить человека?.. – тихо спросил Глеб после бесконечной минуты молчания. Сева потупился и кивнул, покаянно опустив голову.

– Неужели ты выдашь старого друга? – прошептал он, не решаясь взглянуть на Глеба. – Меня же с позором выкинут отсюда… Можно будет уходить из медицины… Это конец, Глеб, для меня конец. Я прошу тебя…

Смотреть на испуганного, униженно выпрашивающего пощады друга было невыносимо.

– Чёрт бы тебя побрал, Ярцев! – выругался Глеб и с досадой стукнул кулаком по столу. – Внимательнее надо быть, когда пишешь назначения. А у тебя в голове одни гулянки. Когда уже нагуляешься и успокоишься?

За дверью послышались голоса, шаги. Глеб вздохнул, пододвинул к старому товарищу историю болезни и сказал:

– Ладно, бог с тобой! Быстро исправляй, пока историю не забрали реаниматологи. А Разгуляеву я ничего не скажу. К счастью, Шапошников жив, скоро совсем оклемается.

– Спасибо, Глеб, ты настоящий друг!

Сева схватил историю и стал быстро вымарывать злополучный ноль, пытаясь счистить чернила острием старого, давно валяющегося в столе скальпеля. Ещё одну службу сослужил хирургический инструмент, спасая человеческую жизнь, на этот раз врача, а не больного.

Шёл четвёртый час операции. У Глеба ныла поясница и затекла шея. Но он этого не замечал, сосредоточившись на работе рук до такой степени, что перестал слышать все посторонние звуки, кроме тихого ритмичного шуршания аппарата искусственной вентиляции легких и слов профессора, которые тот периодически ронял, давая указания своему ассистенту. Бестеневая лампа бросала яркий круг света на хирургический стол, на ограниченную салфетками операционную рану, в глубине которой билось и пульсировало человеческое сердце. Для Глеба за границами этого круга света не было ничего, будто весь мир сосредоточился на точных, ювелирно выверенных движениях инструментов в руках хирургов. И ему казалось, что он чувствует, как под его пальцами едва заметно подрагивает тонкая, как паутинка, невидимая ниточка жизни.

Вдруг Леденёв как-то прерывисто вздохнул и произнёс:

– Давай, Глеб, заканчивай сам. Осталось немного. Пусть тебе Лёня поможет, а я пойду. Что-то мне нехорошо. Давление, наверное, поднялось.

Глеб вскинул на профессора встревоженный взгляд и заметил нездоровую бледность и мелкие бисеринки пота на лбу Старика. Глаза над маской казались бесконечно уставшими.

– Хорошо, Алексей Иваныч, я всё сделаю, идите, отдыхайте.

Старик ушёл, устало опустив руки в окровавленных перчатках. Глеб не позволил себе отвлекаться на переживания, сосредоточился на работе. Но в глубине души затаилась тревога.

А когда операция закончилась, едва успев снять халат и перчатки и сполоснуть руки под краном, выскочил в коридор и бегом понёсся в кабинет профессора.