Пророк

Он спрашивает:

– Джейк. Ты о чём там задумался?

Смотрю: Боб уже сидит. И сходу отвечаю:

– Да всё над докладом Мистера Джонса.

А сам думаю, как же хорошо, что я залип с серьёзной рожей, а не с идиотской улыбкой какую-нибудь хрень вспоминал. Если что: Мистер Джонс – это Боба так зовут. Роберт Джонс. Он тоже смотрит на меня, красный такой. А зам председателя продолжает:

– Ну так выскажись. Сам знаешь, Мне интересно мнение молодой крови.

Он подносит руки, сложенные в замок, к лицу. И выглядывая из-за них добавляет:

– Уверен, тебе есть, что сказать.

Ему просто нравится, когда я выступаю. Впрочем, он не один такой. Я киваю и перевожу взгляд на город за окном. Небо синее-синее, ни облачка. И думаю:

«Ну что ж, весь мир – театр, а это, кажется, – мой выход…»

Я поднимаюсь, обеими руками навалившись на стол. Как раз в наушнике начинается новый трек. Это лайв. Пока я осматриваю конференц-зал, в ухе раздаётся визг приветствующей меня толпы, но глаза присутствующих – престарелых боровов, выросших папиных сынков и потрёпанных временем дам с перетянутыми лицами, – все их взгляды устремлены кто куда (кто смотрит в стол, кто – в потолок, кое-кто изредка поглядывает на меня). Но это пока. В наушниках раздаётся разогревочное гитарное соло, а я делаю глубокий вдох и вступаю в игру:

– Я услышал в докладе Мистера Джонса одну важную мелочь. Вы, наверно, не обратили на неё внимания…

Тут включаются ударные – бас-бочка отбивает чёткий ритм. Я говорю медленно и крайне снисходительно, как бы пытаюсь донести свою мысль каждому из них:

– Дело в том, что экономика страны стоит на грани катастрофы. Мы продолжаем видеть экспоненциальное падение покупательской способности одновременно с экспоненциальным ростом производства. И, разумеется, производители слышать об этом не хотят…

Я что-то показываю руками и продолжаю говорить, а слова сами собой начинают литься из меня. Взгляды присутствующих постепенно приковываются ко мне:

– Расслоение растёт. Оно становится всё больше и больше, и скоро его будет уже не остановить…

В такие моменты, как этот, мне кажется, что за меня говорит кто-то другой. В такие моменты и я сам не знаю, что скажу дальше. Я даже могу параллельно думать о чём-нибудь другом. Слушать, как мой собственный голос, вышедший из-под контроля, раздаётся между стен просторного помещения в полной тишине. Наблюдать, как он становится из спокойного и мягкого – жёстким и бескомпромиссным. Как его слова отражаются реакцией на лицах людей.

Наблюдая за всем этим, я даже не замечаю, как начинаю расхаживать по конференц-залу. Как заглядываю в лица людей, чтобы подобрать ключ к каждому, кто ещё со мной не согласен… А когда их внимание всецело принадлежит мне, я больше не смотрю на них. Но продолжаю говорить…

Я говорю, когда подхожу к окнам, за которыми виднеется город. Он переливается на свету. Я говорю, когда наваливаюсь рукой на одну из рам, что режет стеклянную гладь по вертикали. Моё лицо отражается на залитом солнцем отражении, а губы продолжают шевелиться. Они шевелятся даже тогда, когда я замечаю, как по перекладине под моей рукой пробегает вибрация, а через несколько секунд – ещё раз. Губы не прекращают шевелиться, даже когда я отдёргиваю руку от рамы, как от горячего, испуганный воспоминанием о вчерашнем, и даже после того, как я опускаю взгляд и понимаю, – потоки людей и машин, переполняющие улицы, тоже подчиняются этому ритму… Но позже я возвращаюсь к людям в зале, вновь ощутив на спине их взгляды.

Человек во главе стола с суженными от солнца зрачками, не моргая, смотрит на меня. Он лишь на мгновение отрывается, когда я обхожу его со спины, и ему приходится практически вывернуть шею, чтобы снова встретиться со мной взглядом. Мой спокойный и уверенный шаг заставляет ощущать себя зверем, загоняющим стадо беззащитных ягнят.

Я говорю минут семь или восемь, а когда заканчиваю – гитары в моем ухе делают завершающий аккорд. Я снова у своего кресла и произношу:

– Поэтому мы обязаны идти в ногу со временем, иначе история не оставит о нас памяти даже в веках…

После моих слов на несколько секунд воцаряется молчание. Ошарашенные люди всё ещё смотрят на меня. Раздаётся шквал аплодисментов, но это в ухе, в конференц-зале происходит ещё более удивительная фигня: люди начинают аплодировать мне глазами – они принимаются растерянно моргать и озираться по сторонам, будто только что очнулись и оказались там, где совершенно не ожидали обнаружить себя.

Когда все окончательно приходят в сознание, я добавляю:

– Мы не раз обсуждали это с мистером Альваресом, – указываю кивком головы на мужика напротив. Он ошарашено смотрит на меня. – Думаю, он со мной солидарен. Может быть, ему есть, что добавить?

И плюхаюсь обратно в кресло, а Питер – мистер Альварес, – поднимается, словно обосравшись, и переводит потерянный взгляд с меня на зампредседателя. Пусть отдувается. Ха-ха.

* * *

После совещания зампред хлопает меня по плечу и хвалит. Мы идём с ним по коридору. Он улыбается. На его лице с большим крючковатым носом редко заметишь улыбку, но со мной он расплывается во все 32 своих винира. А я слышу, как другие партнёры, идущие чуть впереди по длинному коридору в стиле хай-тек, во всю обсуждают, где будут играть в гольф на этих выходных. Старпёры.

Зампред говорит мне:

– Я очень доволен твоими результатами, Джейк!

Он всегда такой после моих выступлений. Впрочем, как и все остальные. У меня просто дар к публичным выступлениям.

– Спасибо, Господин Зам Председателя.

И почтительно киваю. Я говорю нарочито вежливо и увлечённо, как настоящий имбецил. Но этим старикам только это и надо – демонстрируешь им капельку респекта, и они тут же тают на глазах. Наверно, именно этого им не хватает в общении со своими детьми.

Зампред продолжает, он говорит:

– Ты очень неординарно мыслишь.

Я скромно улыбаюсь и снова киваю, а сам думаю: спасибо – это микродозинг псилоцибина.

– Ты замечаешь то, чего не замечают другие, – говорит он.

Я смотрю на него, а сам думаю: спасибо – это аддерол.

Он говорит:

– Тобой даже доволен сам Господин Председатель.

А вот тут у меня с лица как будто смахивает улыбку.

Зампред ещё что-то говорит, но я не слушаю его:

– Господин Председатель очень заинтересован в таких молодых кадрах. Он впечатлён твоими способностями, Джейк. Так держать!

Мы идём по коридору, зампред всё болтает, а я думаю о председателе. Я разговаривал с ним всего два раза, но мне и этого хватило с головой.

Скоро мы расходимся. Зам налево, я направо. Перед этим почтительно пожимаем руки. У обоих из-под пиджаков выглядывают белые сорочки с модными запонками. Серебро и платина. Моя ладонь тонет в его – у него настоящие лапищи. Но на полпути к кабинету, я приостанавливаюсь, вскидываю рукав и смотрю на свои новёхонькие Jaeger-LeCoultre. Это швейцарские часы люксовой марки, у меня таких целая полка дома на выбор в шкафу. Длинная тонкая стрелка с отверстием, как в угольном ушке, показывает – почти час. Это значит – пора на обед. Я же так уработался. И с довольной рожей разворачиваюсь обратно.

Я стою на пересечении 2-ой и 101-ой улицы в очереди у передвижной тележки с надписью: «Корейская капуста и лучший бургеры, прямо из Кореи», и куча иероглифов вокруг. За стойкой – полуседой дедуля-азиат, ловко делает своё дело – на клиента и полминуты не уходит. Я поднимаю взгляд над головой, там бесконечные здания из белого камня и стекла, над которыми лишь бледный небосклон с одинокой полосой от пролетающего самолета. А когда опускаю глаза, уходит ещё один клиент – передо мной остаётся четыре клерка. Позади – ещё три прибавилось. На всех костюмы не дороже двухсот баксов цвета мокрой крысы, и Я – самый перспективный специалист этой улицы, а то и всего города – Джейк Салливан, стою, как белая ворона в чёрном приталенном пиджаке, сшитым под заказ. Даже люди, проходящие мимо, странно косятся на меня.

Однажды Броук, тоже партнёр фирмы (он сидел на совещании тише воды, ниже травы, через два места слева от меня) спросил:

– Джейк, на хрена ты жрешь в этой мусорке у этого Ван Чуна?

Мы сидели с ним и другими стариками в баре после трудового дня.

– Эдди, – говорю я ему. – Я кое-что смыслю в мясе… – Я встречался в старшей школе с дочкой фермера. (Да, уже тогда все девчонки были без ума от меня). Девчонка была симпатичная, но туповатая, а вот отец у неё был, что надо. Так вот, я говорю Эдди: – Я кое-что смыслю в мясе, и у этого… как ты выразился? Ван Чуна?.. Мясо самый смак, – я говорю ему и смотрю прямо в глаза. А взгляд у него, надо сказать, тупой, как у осла: – И когда ты, Эдди, будешь подыхать от неоперабельного рака желудка, помни: в этом виноват твой сраный «Алан де Круз» с шестью звёздами Мишлен, в котором ты оставил ВВП небольшой европейской страны за дешманское мясо из Макдака.